Вилла Бель-Летра

Такой поворот пострадавшего озадачил. Он не знал, как себя повести, и оттого ощутил вдруг свою виноватость.

— Это, фрау, вы зря… Я не буду, никуда я не буду звонить. Найн телефониирен! Найн полицай! Перестаньте, прошу вас. Найн… Ну что ты поделаешь с этой каргой?.. Да отрите же чертовы слезы, мамаша!

Благодарность старушки за «найн» была беспредельна: она настояла доставить Расьоля на виллу. Сев кое-как в квохчущий курочкой древний «Фольксваген»-жучок, Жан-Марк осмотрел мельком рану. Рисунок ее напомнил о гладиаторах, пронзенных на римской арене сарацинским трезубцем. Сам сарацин расположился на заднем сиденье и покладисто, словно приглашая завершить ссору миром, обнюхивал мордой запотевший затылок француза, чем-то очень похожий на большой и серьезный кулак. Пару раз пес даже его подлизнул. «Фольксваген» куда-то свернул. Потерпевший вздохнул, осознав, что теперь арестован: быть ему бабкиным гостем…

— Вообразите картину: я сижу, раскорячив ноги, как в гинекологическом кресле, будто прыщавая девица, у которой нагрянули первые в жизни регулы, а этот божий одуванчик курлычет сердобольной чайкой и клюет меня в ляжку проспиртованными в водке салфетками, при этом ушлый пес вертит довольно хвостом и скалится. Точь-в-точь Мефистофель, — рассказывал Расьоль за ужином. — А куда было деваться? Вызови я «скорую», старушке несдобровать. Уж я знаю повадки здешних заводных птеродактилей с рацией на боку… Кстати, старушка, прознав, что я шрифтштеллер, возжелала мне вкратце поведать историю собственной жизни, используя, кроме немецкого, еще три языка: от окоченевшего суставами английского до невменяемого португальского, а по пути заскочила проведать их итальянского соседа по хоспису, который в этот солнечный день ощутимо страдал от трясучего паралича. Так вот, из того, что я понял, выходит, будто фрау Иммергрюн (так ее звать) в сорок четвертом году работала в ведомстве Риббентропа. Не обольщайтесь, коллеги: всего только юной уборщицей. Она мне и фотографию показала, воркуя растроганно: «О, югенд-ди-югенд!» Мышка-норушка в белом передничке, а взгляд у самой озорной, как у всех этих фрейлейн, которым внушили, что вольный секс с арийцем и окучивание его сперматозоидов является высшим уделом образцовой немецкой гражданки… Короче, ничего особенного: в сорок пятом перевели подметать виллу Геринга, которую спустя восемь недель захватили союзники. Потом — блиц-любовь с капитаном ВВС США. Потом — слезное расставание, весть о беременности и, как следствие, рождение внебрачного неарийца. Потом смерть младенца от скарлатины и недолгий период отчаяния, потом — служба в правительстве Аденауэра (в прежнем качестве), а потом, вплоть до Коля, менялись уже лишь правители, а она всякий раз оставалась за каждым из них подметать, покуда не вышла на пенсию. Разумеется, у меня созрел к ней вопрос: при ком было чище? Щебетунья потупила глазки и скромно ответила: «Шмутц эст шмутц» — в смысле грязь есть грязь, а клозет есть клозет, в общем, repetitio ets mater studiorum. После чего продолжила опыты с проспиртованными салфетками. Между прочим, мне стало как будто больней.

Суворов подумал: насчет бабки он лжет. Слишком смахивает на цитату. Выдает потребность все округлять в метафорический смысл. Писатель читает писателя по запятым — не по точкам. Такова общепринятая грамматика обоюдных притворств. Вечный поиск своей идентичности в том, что и как округляем. Гармония вожделенной неправды. Акробат встал на голову и, вибрируя на канате, держит мускулом фразы баланс. Что ж, не будем пинать…

— Надеюсь, жизненно важные органы не задеты? — осведомился Суворов и сделал руками «гав-гав».

— С органами, милейший, полный порядок. Боевая готовность номер один. Только вот передвигаться неудобно: ощущаешь себя переполненной тумбочкой, да еще на подпиленных ножках…

— Вам идет, старина.

— Дарси, пырните, пожалуйста, вилкой соседа. И не промахнитесь в жизненно важный орган.

— Расьоль, когда вы злитесь, у вас шевелится лысина. Честное слово! Будто на ней поднимаются дыбом невидимки почивших волос.

— Дарси, будьте же человеком! Вам что, вилки жалко? Тогда воспользуйтесь рыбным ножом. Или хотя бы снабдите шута зуботычиной.

— Один мой добрый знакомый, следопыт со стажем, имеет обыкновение коллекционировать истории. Предпочитает с кровавым концом. Я думаю, ваша бы подошла, — сказал Суворов и выждал.

Расьоль наживку заглотнул:

— Если я правильно понял, коллекционер — это я? Что ж, могу вас развлечь на досуге парой страшилок похлеще. Как-никак я был трижды женат.

— Нет уж, Жан-Марк… Давайте не будем во время еды о женском каннибализме. Лучше я расскажу вам о том, как глупа порой смерть. Хотите?

Француз заподозрил неладное, но любопытство взяло все же верх:

— Не тяните волынку. Излагайте, сказитель.

— Начало довольно обычное: мясник приходит домой и застает там в постели не только свою правоверную, но и внезапный довесок — раздетого юношу, прикорнувшего прямо на ней.

— Дальше. Пока что выходит избито.

— Дальше — не лучше: увертываясь от оплеух, паренек спешит напялить штаны и, изловчившись, покидает квартирку в окно, под которым мокнет от ливня (шел дождь, и был вечер) гоночный велосипед. Ну, знаете, двенадцать передач, автоматическая трансмиссия и все такое.

— Тут я слышу Дюма с инженерным дипломом. Где же собственно Суворов?

— Приземлившись в седло, посрамленный любовник лихорадочно крутит педали и пробует, уже на ходу, нацепить свою майку со знаковым номером шесть-шесть-шесть. Наконец, удается. Да вот дождь зарядил уж больно всерьез. А когда идет дождь, много луж…

— Неужели? Как бы, Дарси, нам в них не утопнуть.

— У луж от дождя есть одно несомненное свойство: могут припрятать другие. Скажем, те, что скопились еще до дождя. Взять хотя бы пятно от мазута…

— Почему не от масла? Призовите на помощь еще и Булгакова.

— От мазута, Расьоль. Не будьте так уж зависимы от литературных клише. Итак, паренек набрал скорость, ветер хлещет в лицо, но посыла его наш герой ни в какую не слышит.

— Наступает развязка…

— Не спешите, Жан-Марк. Падение — только прелюдия к ней. Заскользив на мазуте, колесо ведет вбок. Очутившись в канаве, всадник теряет сознание. И тут наступает черед знаменательных цифр. Подбежавший шофер «Запорожца» (есть такая машина, коллеги. Что-то среднее между жабой и волдырем) хочет как-то помочь. Паренек между тем лежит смирно, то есть совсем без движения. Голова его странно повернута носом к спине, глаза плотно прикрыты — словом, вид у бедняги такой, будто он напряженно пытается перемножить в уме три шестерки. Шофер «Запорожца» спешит это дело исправить: ведь нельзя голове, чтобы носом назад… А когда он ее очень ловко вправляет, шестерки ликуют: парень мертв. Вернее, убит. Вот такая цена за любовь и неточность в одежде…

— Надел впопыхах футболку не той стороной?

Суворов кивнул:

— Дал маху с шестерками.

— Насколько я понимаю, ваш иносказательный анекдот метил не только в Расьоля? — хмыкнул Дарси, хранивший доселе молчание. — Что ж, считайте, иронию я оценил.

— Вилка справа от вас, — подсказал услужливый галл. — А Суворов — тот слева.

Англичанин хлебнул из фужера вина, поднял взгляд от стола, понес его (тяжело, словно плитку стекла) к приоткрытой двери, но, распознав по сгущающейся с двух сторон тишине, что путь к отступленью отрезан, произнес чуть устало:

— Наберитесь терпения, господа. Кажется, я уже близок к развязке. То, что было убийство, — бесспорно. И магия тут ни при чем. Поверьте, спиритизм и шушуканье с призраками мне не менее отвратительны, чем вам обоим.

— Ну так докажите! — подался к нему всем телом Расьоль и, побелев от боли, дошипел свой призыв: — Раскройте прикуп — и дело с концом.

Дарси качнул головой:

— Не время.

— Будете так топотать, Жан-Марк, неприятно застудитесь. Как-никак восседаете в шортах.

— Но ведь он издевается, Суворов!.. Строит хорошую мину при слабой игре. Полагаю, крыть ему нечем.

— Протоколы допросов. — Голос Дарси был тих и серьезен. — Полистайте их на досуге. Может статься, обнаружите в них кое-что интересное.

— Ах, вот он о чем! Вы слышите, Суворов? Теперь мне понятно, кто развесил на нашем табло страницы из тома с материалами следствия. Оскару не дает покоя выходка Пенроуза, помните? Когда тот на вопрос дознавателя о возможных причинах исчезновения Лиры вдруг взял да и выпалил сдуру, что ее погубили они — хвастливая кодла писателей… Но ведь это истерика, Дарси! Обыкновенная английская истерика обыкновенного английского джентльмена, сидящего в обыкновенном английском смокинге на обыкновенном совсем не английском допросе. Противно и слушать.