Вирус бессмертия

– Замерзнем, – стуча зубами, сказал Павел. – Может, начать собирать ветки для костра? Разожжем его в крайнем случае.

– Ну, давай. По крайней мере за работой согреемся.

Выбираясь из кабины, Павел подивился тому, как устроен люк – он не просто плотно прилегал к резиновой прокладке, а прорезал ее острой кромкой, впиваясь в резину для большей герметичности.

«Зазеваешься, так и руку оттяпает», – поежился он, а потом удивился тому, что, когда забирался в гондолу, не обратил на устройство люка никакого внимания. Как будто во время полета в голове что-то сдвинулось и теперь постепенно раскручивало разум, заставляя воспринимать и осмысливать окружающее более детально.

Выбравшись из кабины и по колено утопая в снегу, они с Гринбергом принялись собирать промерзший хворост. Оказалось, что поземка уже успела намести у люка довольно большой сугроб.

– Далеко не уходи, – предупредил Гринберг. – А то следы заметает махом. Гондолу потом не найдешь, заплутаешь.

В течение следующего часа потерпевшие крушение воздухоплаватели собрали довольно большую кучу обледеневших веток, а чуть поодаль сложили костер. За время работы оба согрелись и вернулись в гондолу, чтобы укрыться от ветра.

– Может, люк закрыть? – спросил Павел. – Мы ведь не так мерзли, пока летели.

– Если закрывать, то полностью, – пояснил Гринберг. – А тогда придется включить аппарат дыхания, в котором воздуха хватит еще часа на четыре, не больше. Так что скорее всего нашу проблему это не решит.

– Ну хоть пару часов погреемся!

– Если честно, боюсь я люк запирать. Клинит его иногда, я тебе говорил. Просядет резьба на запоре, и задохнемся мы с тобой, как крысы в норе. За время полетов у меня, знаешь, какой-то особенный страх выработался к удушью. Вот в бой на пулеметы за счастье трудового народа – пожалуйста. Но каждый раз, когда люк задраивают, у меня сердце в пятки уходит.

– На пулеметы тоже страшно, – признался Павел. – Мы с бабкой жили в деревне, когда наши беляков взялись оттуда вышибать. Пули свистели, били в окна, застревали в стенах. Бабка ставни подушками и перинами заложила, да только винтовочные пули все равно иногда пролетали. Вот такие комья перьев вышибали. – Павел показал руками размер перьевых комков. – Страшно было. Особенно когда кошку нашу убило. Крови из нее страх сколько вытекло. А потом и меня задело.

Павел стянул шлем и показал залысину на затылке.

– Прямо в голову? – наклонился Гринберг, чтобы лучше разглядеть шрам.

– Точно. Уж не знаю, сколько я без памяти пролежал, но до конца лета бабка меня травами отпаивала. Я с тех пор только пуль и боюсь.

– Ты просто не видел тех, кто в таких гондолах до смерти задохнулся. Синие все, глаза красные, навыкате, а из ушей кровь. Пуля-то что – раз и нету. А задыхаться, брат, будешь в страшных мучениях.

Долго сидели в тишине, прислушиваясь к шипению рации.

– Батареи не сядут? – спросил Павел.

– Нет, как приемник рация может долго работать.

Снова помолчали, прислушиваясь к подвыванию ветра в отверстии люка.

– Пора, наверное, костер разжечь. – Стаднюк поежился. – Я от холода ноги чувствовать перестал. Сейчас мне уже кажется, что страшнее мороза ничего нет. Остаться ночью в зимнем лесу и замерзнуть до смерти. А пули и удушье – чепуха.

– Помолчал бы ты лучше! – разозлился Гринберг.

Он достал из аварийной сумки фальшфейер и выбрался наружу, чтобы запалить собранные ветки. Даже от порохового жара разгорались они неохотно, дымили и шипели каплями талой воды. Наконец, худо-бедно, костер выпустил языки пламени, а низкий ветер принялся раздувать его. Павел спрыгнул из люка в снег, пристроился рядом с огнем и протянул к нему руки.

– Хорошо! – сощурился он.

Желтые языки костра плясали и метались на ветру, играя бликами и тенями. Гринберг сидел неподвижно, словно статуя какого-то индейского божка, ждущая жертвоприношения. Павел вспомнил, как читал затертый, еще царский перевод книги Хаггарда, и представил, что сам стал одним из его героев. И Гринберг тоже.

«Хорошо все-таки, что отменили богов, – подумал он, глядя в огонь. – Страшно погибнуть ни за что ни про что, быть отданным в жертву бесполезному деревянному чурбаку или каменной бабе. Это совсем не то, что погибнуть как герой. Даже задохнуться в полете не так страшно, как если отсекут голову на алтаре».

– А вы давно летаете? – поинтересовался он у Гринберга.

– Да порядком уже. Как война кончилась, так и летаю.

– А до того?

– До того мы с товарищем Пантелеевым били узбекских басмачей.

– И где было страшнее?

– Любопытный ты больно, – буркнул воздухоплаватель. – Такой язык до добра точно не доведет. Сидел бы ты лучше да помалкивал.

Павел насупился и умолк. Гринберг пошурудил палкой в костре, отчего в небо взлетели красные и желтые искры. Они смешались с редкими пока звездами в разрывах туч. Луна выглядывала все чаще, заставляя искриться снег на еловых лапах.

– Надо иногда рацию слушать, – вздохнул Гринберг, поднимаясь на ноги.

Он захрустел снегом, пробираясь к кабине. Павлу вдруг показалось, что блики света и черные полосы теней складываются в какой-то осмысленный узор. Это видение было столь ярким, что пришлось помотать головой, отгоняя его. Но это не помогло. Светлые и темные полосы сложились в некое подобие паутинки, в центре которой пылал костер. Поляна превратилась в правильный круг с вписанными в него линиями и треугольниками.

«Как бы припадок не начался!» – испугался Павел.

Видение было похоже на сон наяву, реальность как бы расслоилась, вызывая ужас от зыбкости и непрочности окружающего. Форма паутинки напомнила Павлу странный сон, висящую над фонтаном ажурную сферу, но тут позади послышался хруст шагов, и паутинка мигом развалилась на тени и блики, утратив подобие осмысленности.

– Знаешь, брат, что самое страшное в жизни? – неожиданно спросил Гринберг, усаживаясь возле костра. – Это когда другие умирают у тебя на глазах. Ты-то умер, и все. Ничего не чувствуешь. А вот чужая смерть всегда пугает подобием собственной. Каждая из увиденных смертей является как бы репетицией твоего собственного конца. Никогда ведь не знаешь, как это случится. А я насмотрелся такого, что и врагу не пожелаешь.

– И какая из чужих смертей была самой страшной?

Гринберг снова помешал палкой угли в костре.

– Один раз нам донесли, что басмачи собираются взорвать дамбу водохранилища и затопить чуть ли не всю долину. Это они так страх нагоняли на примкнувшее к Советам население. А главарем у них тогда был Черный Рашид – злодей редкий. Для него цена человеческой жизни на копейку не тянула. И никак мы не могли выведать, где он прячется, гад. Басмачи его в плен не сдавались – носили на себе динамит и чуть что – подрывались вместе с красноармейцами и чекистами. Один раз контуженого подобрали, но и из того слова не вытянули. Не поверишь, он сам себе язык откусил! Так вот, брат, запугивал их Черный Рашид.