Визит
Шрифт:
Петрин вздрогнул только тогда, когда услышал автоматную очередь, и стал снова бросать гранаты. Бросал и думал: сколько я их уже убил? Двоих, троих, десятерых? И тогда совсем рядом, внизу, громким голосом заревел Гвоздяк. И сразу же за ним Марицин. Он посмотрел в их сторону. Они неестественно лежали друг на друге. Они еще дышали и подергивались в судорогах… И он подумал: а скольких они убили? Одного, двоих, троих, десятерых? Внизу на дороге свирепствовал огонь. Огонь лизал свастики. И свастики превращались в прах. Люди ползали по земле в лужах крови. Некоторые перешагивали через мертвых и бежали под скалу. Мертвецы лежали и под скалой… Мои мертвецы, подумал он, мои первые мертвые враги…
Тогда что-то клюнуло его в плечо. Сначала ничего, только прикосновение, потом боль, кровь, крик. Он выпрямился и покачнулся.
Ой, плечо, плечо! — подумал Петрин, вытянувшись под кустом, опираясь на левый локоть и левое плечо, в котором появилась боль. Болит уже почти тридцать лет и будет болеть до самой смерти, подумал он, но его это не огорчило. Даже наоборот — он усмехнулся в усы, довольный, что живет и что болит у него только это плечо. Он посмотрел на Ярнача и Пуллу, которые с ружьями за плечами шли в темноте по зеленому лугу, дошли до самого гумна и там укрылись. Никогда в жизни кабан не подойдет к этому гумну, подумал Петрин, снова усмехаясь, потому что представил себе Ярнача и Пуллу, как они стерегут кабанов и не дождутся их. И ему было весело под кустом. Ему весело было не только теперь, вот уже почти тридцать лет было ему весело. И теперь радовало его то, что он лежит под кустом, ждет кабана, что он опирается о плечо, которое болит, что Ярнач и Пулла спрятались за гумном и, скорее всего, прождут там зря. Ему нравилось радоваться. И без этой радости, которую он лелеял в себе, он, наверное, не знал бы, как и жить. Это началось у него в ту минуту, когда он бежал по лесу, раненный в плечо, и таким он останется до конца! Сейчас он подумал, что если кабаны минуют гумно, то они, скорее всего, пойдут прямо на него. Он взвесил на руке ружье, ему показалось смешно, что придется стрелять. И он слегка пожал плечами. Для того, кто стрелял в человека, хотя и врага, любой другой выстрел смешон. Так, чепуха, развлечение. Если бы было можно, он бы даже вслух рассмеялся. Но нельзя, зверя можно напугать. А те двое за гумном, те свалят все на него… Он задержал дыхание, стал прислушиваться. И совсем близко услышал серну. Он вздохнул и снова задержал дыхание. Потом напряжение спало, и он улегся поудобнее. Звезды блестели над его лысой головой. Один, два, три, четыре, пять. Да, он убил пятерых. Пятеро вывалилось через борт грузовика на землю. Но тот, кто прострелил ему плечо, тот, по всей вероятности, остался жив. Если только кто-нибудь другой, позднее… И он снова улыбнулся. Давняя картина снова была у него перед глазами. Точно немой фильм, воспоминания кадр за кадром проходили перед его взором. Люди на грузовике корчились, падали, снова выпрямлялись, а потом один за другим переваливались через борт и головами вперед падали на землю. Да, точно в хорошем немом фильме… Он прищурил глаза, и звезды засияли ярче. Ему захотелось вдруг встать, потянуться, достать хоть пять звезд и подкинуть их на ладони. Но он остался лежать. Из-за леса, из-за черных скал вынырнула луна…
Луна выплывала совсем медленно, увеличивалась по кусочку, по капельке, осторожно. И чем она становилась больше, тем прекраснее становилась ночь. Пространство вокруг Ярнача и Пуллы расширилось, а когда луна целиком показалась над горизонтом, можно было уже разглядеть и близкий ручей, и противоположный болотистый берег.
Ярнач и Пулла сидели, прислонившись спиной к стогу. Чтобы было удобнее сидеть, они подстелили охапки сена. Им было мягко, тепло, ни влага, ни холод не проникали снизу. Они поставили рюкзаки между ног и стали их развязывать. Потом расстелили салфетки, вытащили сало, хлеб, лук, колбасу, чеснок; раскрыли ножи, стали резать и есть. Еду они запивали холодным вином. Время от времени посматривали друг на друга, но большей частью смотрели на луну. Светящийся круг прямо перед ними будто стеснял их.
— Да, смотрю я, смотрю, давно такой большой луны не видел, — сказал Пулла. Он взял бинокль, висевший у него на шее, и стал смотреть в него. Так он молча смотрел на луну, продолжая жевать. А потом повернулся к Ярначу:
— Далеко будет ездить людям, которые станут там жить, и холодно!
И Ярнач посмотрел на луну,
потом на Пуллу.— А тебе что? — удивился он. — Тебя-то оставят в покое, ты на земле помрешь…
— И ничего не известно, — возразил Пулла, но, видя, как Ярнач с жадностью пьет вино, выпил и он.
Некоторое время они еще молчали, только сверчки в траве вокруг них, как шпаги, скрещивали свои голоса. А рядом с ручьем квакали лягушки. Из черноты за сараем вылетел филин, заухал, покружился у них над головами и улетел.
— Вот Петрин испугается, — сказал Пулла, показывая на филина. — Уж он спит, наверное, под своим кустом…
— Это точно, — согласился Ярнач. — Еще не было такой охоты, которую бы он не проспал…
— Пусть спит, нам больше останется, — засмеялся Пулла.
— И зачем только он ходит на охоту? — удивлялся Ярнач. — И правда, зачем? Ведь он еще ни разу не выстрелил, будто и ружья у него нет… Он, наверное, просто любит спать на свежем воздухе.
— Не в том дело, — возразил Пулла. — Нет в нем этого азарта. А уж у кого его нет, у того никогда и не будет. Это уж ты мне поверь.
— А я верю, — ответил Ярнач.
Они посмотрели друг на друга, поулыбались, а потом каждый молча сложил свои салфетки и остатки еды. Допили и вино. От лунного света их лица побледнели и пожелтели. Через некоторое время они удобно вытянулись на сене.
— Знаешь, когда я так смотрю на луну, — вдруг начал Ярнач, — мне кажется, что она сладкая. Как мед. Затвердевший кусок хорошего меда. Так и хочется откусить… Так и хочется…
Пулла поудобнее устроился в сене и засмеялся.
— Ну и дурачина же ты, — проговорил он сквозь смех. — Придумаешь. Меда ему захотелось…
— Да что ты понимаешь, — махнул рукой Ярнач. — Все тебе смешно… Так и живешь вслепую со своим глупым умом. И какой тебе от него прок…
— Да уж какой-никакой, да есть…
— Впрочем, это я так… — сказал Ярнач.
Они помолчали, прислушались, но звука, которого они ждали, слышно не было. Ярнач посмотрел на часы.
— Рано еще, — сказал он. — Раньше десяти они не спустятся…
— А черт их знает, когда они спустятся!
— Все равно, надо потише.
— Ладно, будем шепотом, — зашептал Пулла. — Луна сегодня большая, сильная, звук хорошо разносится…
Он немного помолчал, а потом снова заговорил.
— А нашего Ондрея, моего брата, помнишь еще?
— Как же не помнить, — отозвался Ярнач, помолчав.
— Сегодня как раз двадцать лет, как он погиб.
— А что это ты о нем вспомнил вдруг?
— Да не вдруг, я с утра о нем думаю…
— Эх, Яно, Яно, жаль парня, жаль вашего Ондрея, что он так погиб…
Яно Пулла не отвечал. Он прикусил верхнюю губу, весь сжался и зарылся в сено.
Сено пахло тимьяном. Яно Пулла поднялся по лестнице на чердак и тихо сказал:
— Ондрей, выходи, есть пора.
За спиной у Яно зашелестело сено. Он обернулся и увидел, как сначала из него показалась голова Ондрея, затем плечи, левая рука со скрипкой и правая со смычком и только потом все остальное.
Ондрей отряхнулся, вытащил из волос сухие стебли, потом посмотрел на брата.
— Тихо? — спросил Ондрей.
— Тихо, — ответил Яно.
— Ушли, что ли?
— Нет, поели, отдыхают…
— Да я знаю, что они здесь, я слышал.
— Да ты не бойся, — шептал Яно. — Пойдем в хлев, там поешь, там тепло…
— А что, если кто-нибудь придет?
— Да говорю тебе, не бойся. По нужде они на зады ходят…
Они стали спускаться по лестнице. Лестница трещала, прогибалась под их тяжестью. Где-то кудахтала курица. Чирикали наевшиеся воробьи. Во дворе лаяла собака. Наконец они ступили ногами на пол. Яно выглянул за ворота, потом приоткрыл дверь хлева. Оба вошли.
В хлеву было тепло. Корова спокойно жевала. Когда они вошли, она посмотрела на них, моргнула и сразу же равнодушно отвернулась. Поросенок чавкал в своем закуте. Яно торопливо перевернул вверх дном пустую лохань и подвинул к ней табуретку. Ондрей сел и продолжал держать в руках скрипку и смычок. Он некоторое время колебался, потом положил и то и другое перед собой на лохань. Яно покрыл лохань белой салфеткой, положил еду. Ондрей торопливо ел. Быстрыми движениями он резал хлеб, сало и лук. По временам взглядывал на младшего брата. А тот как раз пристроился доить корову. Потом нацедил молока из подойника прямо в чашку.