Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Я первая заметила его, — объявила одна старушка. — Шла это я полоскать на речку и поглядела на колокольню, как полагается. Чуть не окаменела от страха.

— Господи боже мой, что это вы с ним сделали, — в отчаянии повторял старый Опалка, перебегая от одного к другому. — Люди добрые, спасите его, никого-то больше у меня нет на целом свете! — приговаривал он.

— Я иду наверх, — сказал Мартин, — он послушает меня.

Вацаг посмотрел на него с удивлением.

— Ты останешься здесь, — строго сказал он, — ты ему только повредишь.

Мартин отступил и прислонился к забору. Он поднял голову, напряженно следя за Феро.

— Он покачнулся! — громко сказал он.

Все молча и без движения, запрокинув головы, следили за Феро. Тот стоял спиной к башне, голова его была склонена, и он смотрел под ноги. Руками он держался за выступы. Отчетливо видно было, как он медленно продвигает правую ногу к амбразуре окна. Вот он стоит, широко расставив ноги, а вот приставил к правой ноге левую. Теперь он стоял, наклонившись в сторону. Тихонько он отлепил от стены правую ногу и вытянул ее. Когда же ухватился за выступ, он освободил левую руку и выпрямился. На земле никто не проронил и вздоха, а сосед Летко перестал посмеиваться.

Феро сделал упор на одну ногу, другую поднял вверх. Когда он опустил ее, он будто нарочно ступил рядом, но сразу же снова встал на обе

ноги, как перед этим.

Еще минуту Феро балансировал на одной ноге, но быстро прекратил, точно его это больше не забавляло. Он стал медленно вытягивать руки, и наконец ему удалось правой ногой переступить через подоконник. Он уселся на нем верхом, огляделся и вошел в башню.

Возможно, ему не удалось еще и коснуться досок под колоколами, когда кто-то бросился от ворот к костелу. Это был Мартин. Несколько скачков — и он в костеле. На секунду остановился, даже шапки не снял и бросился вверх по винтовой лестнице. Он перепрыгивал через две и через три ступени. И не чувствовал никакой усталости, точно ноги несли его сами. Когда он вбежал на звонницу, он даже не задыхался. Только ему казалось, будто кто-то за ним идет, потому что снизу слышался какой-то шум. Он стал глядеть по сторонам, ища Феро. И увидел, что Феро стоит у восточного окна, упрямо глядя вдаль.

— Феро, Феро, ты здесь? — прошептал он поднимаясь. Теперь он двигался медленно, осторожно, точно не решаясь приблизиться к Феро. Он видел, как Феро повернул голову, глянул на него и едва улыбнулся. Потом продолжал глядеть перед собой.

— Ферко, — говорил он чуть не плача, — ты обиделся? Скажи, ты так обиделся?

Тот махнул рукой и сплюнул.

— А, брось, — ответил он, — ничего.

Мартин встал рядом с Феро и посмотрел туда же, куда и он. Он следил за дорогой, пока она не затерялась где-то у подножий гор. Вдалеке поднимался туман. Солнце стояло высоко. Заботы оставили Мартина, и ему стало хорошо… Он даже отважился высунуться из окна так же далеко, как и Феро. Больше всего на свете ему хотелось теперь, чтобы Феро обернулся и увидел его. Но тот неподвижно глядел в одном направлении, и было трудно точно определить куда.

Из книги «Пырей»

«P'YR». 1971

РАССЛЕДОВАНИЕ

Сейчас мы расскажем не совсем обычную историю, ибо главный протагонист выступает тут только на периферии. Из уст шести человек он слушает изложение одного и того же события, не задав ни единого вопроса.

Часть I

Г о в о р и т м а т ь И в а н а.

Вы только посмотрите, милый человек, и сразу же увидите, что этот наш хутор совсем невелик. Несколько домов, которые тут находятся, кроме нашего, так далеко расположены друг от друга, что каждый сам себе хутор. Никто никому не родня, да и сказать, что кто с кем дружит, тоже никак нельзя. Мы здороваемся, когда встречаемся в поле или по дороге из городка, поговорим другой раз об урожае или о том, пора ли резать баранов или сеять чеснок. Случается, что и день-два пройдет, пока мы узнаем, что в таком-то доме кто-нибудь богу душу отдал… Ну а на похороны мы уж ходим почти что все, нас и так тут мало. На похоронах не бывает слишком грустно, ведь, горюет совсем немного людей, да и то по большей части из чужих. Свадьбы повеселее. По крайней мере бабы выпьют, а мужики пошумят. Тут наши дети и знакомятся. Что у нас особенного, так это что мы все на «ты». У нас не в обычае, как у вас в городе, кому-нибудь «вы» говорить. Так и человека обидеть можно. Даже школьник на «ты» с девяностолетней бабкой… Иногда очень долго, когда год, когда и полтора, мы не видимся с кем-нибудь из соседей и, когда встретимся, едва узнаем друг друга… Мы ведь, знаете, все здесь приезжие, нет у нас общей крови, общих воспоминаний. Только у немногих дети тут народились, а для нас, кто постарше, этого мало, чтобы совсем привыкнуть. Я, например, родилась километров двести отсюда, в узкой долине, по которой тек ручей, поросший лопухами. И не было там ничего, кроме двух-трех небольших полян, на которых паслось сколько-то коз, коровок и овечек. Поля там были маленькие, узенькие, скорей на огороды смахивали. И родили они картошки столько, что еле-еле до весны хватало. Что делать? С малых лет мы, детишки, пасли скот, овец и коз. Доили худых коровенок и пили их молоко. А когда они старели, забивали их по одной на мясо. Кожи продавали в отдаленном городе кожевникам. Была там у нас и маленькая школа. Трое учителей, одна учительница. Священник и доктор приезжали раз в неделю. Но дети были способные. Многие учились потом в городе, а кое-кто окончил и высшую школу. Не напихивались мы едой, и мозги нам лучше служили, Но там, где мы жили, не на что было употребить способности. Весь лес вокруг, все звери в лесах, вся рыба в реке — все принадлежало кому-то другому, не нам. Если бы мы могли хоть лесом заняться! Если бы хоть деревообрабатывающая фабрика была, мало бы кто подался за работой и пропитанием в другие края. И мне пришлось уехать. В городе я сначала стала ходить в сельскохозяйственное училище, потом перешла в фельдшерское, не понравилось мне — и поступила я в услужение. Я была молодая и красивая и быстро вышла замуж. От первого ребенка мы избавились, а потом целых десять лет у нас детей не было, пока не родился сын. Это долгое ожидание испортило мне мужа. Он перестал верить, что станет отцом, и, даже когда стал, не очень-то обрадовался. И в работе не преуспел — он был путевым диспетчером на угольных складах. Сказать по правде, жизнь в городе у нас не удалась, но войну, последнюю, мы в нем перетерпели. А потом открылись возможности, везде оставались земли бежавших немцев. Мы решились и выбрали это имение, точнее, этот хутор. Сыну уж восемь лет было, когда мы переехали. И до сих пор стараемся привыкнуть, как и прочие переселенцы. Места тут красивые, сами видите, милый человек, земля хорошая, можно и два раза в год урожай собирать, а привыкать тяжко. И закаты, и зори здесь не такие, как там, откуда я родом. Да и ветер тут дует не с той стороны. Да что зря говорить! Работы тут было, когда мы переселились, видимо-невидимо. Постройки разрушенные, хлева пустые, машины заржавленные. Первые месяцы мы и не выспались ни разу, пока все в кой-какой порядок привели. Сколько слез, сколько зубовного скрежета стало нам все это… Но выдержали мы, милый человек! Все прошло, и теперь бы все наладилось, когда бы не эта беда… Я и сама не знаю, как это могло случиться, как все произошло… И можете мне верить, более честных людей, чем мы, вы не найдете… Да мы тут и ни при чем вовсе, да и касательство мы к делу имеем через сына Ивана… Мужу моему жаль ее, он даже поплакал, но ведь такие случаи бывают где угодно, даже хуже случается… Если бы у этой несчастной не помутилось в голове, ничего бы и не было. Но кто же мог подумать, кто? Я теперь вижу, нам бы смотреть за ней внимательнее, на Ивана повлиять, быть с ним построже,

а не заступаться за него. Теперь уж трудно сказать, что было бы лучше, что хуже. Да и что толку после драки кулаками махать!

Что до меня, я не хотела никого защищать: ни мужа, ни сына, ни невестку Жофку, пусть земля ей пухом будет, однако не все, что люди говорят, правда. Кое в чем нельзя верить ни брату, ни сестре, не то что чужому человеку. Хорошо еще, что дитя в живых осталось, бедняжечка.

Когда я услышала, что случилось, я едва на ногах устояла. Я как раз была в огороде, окапывала свеклу, а тут мне соседка и кричит: «Зуза, твоя невестка бросилась под поезд!» У меня тяпка из рук вывалилась, и земля подо мной закачалась. Я так испугалась, что все у меня помутилось, и я бросилась бежать к железной дороге. Я немного пробежала и увидела, как ее везут, несчастную, всю изрезанную. Я подбежала, обезумевшая от ужаса, но лесник Голар только махнул рукой. Было поздно. Ее чем-то закрыли, я даже не видела ее близко, только кровь кое-где проступала. Только потом я увидела на руках у лесника ребенка, мальчик улыбался мне, и мне чуть полегчало…

Так вот, я говорю, сперва там, в огороде, я страшно испугалась, а потом, когда я увидела живого внука, мне полегчало. Я шла за этим печальным возом, и ребенок расплакался у меня на руках. Я успокаивала его, качала, наконец он, бедняжечка, угомонился. И тут, даже не знаю почему, меня злость разобрала на Жофку. Я злилась на нее, и зло перешло у меня в слезы. Я так долго плакала, меня всю било, даже ребеночка разбудила. Он, однако, не заплакал, а смотрел, как я плачу.

Я скажу вам, милый человек, откуда эта моя злость. Чтобы вы правильно поняли. У нас дома, там, где я родилась, очень редко, когда люди себя жизни лишали. Это в наших местах было событие, из ряда вон выходящее. Я помню, мать моя, покойница, рассказывала, что наш сосед, старик Луцко, руки на себя наложил, повесился в собственном саду, так тот, говорили, пил до умопомрачения, и у него это перешло в мозговую болезнь. Пропил поле, пропил гумно, двор, сено на лугах и только потом это сделал. Его жена и дети его еще до света сняли, но скрыть ничего не удалось. Все сразу узналось. И событие это до того всех перепугало, точно какая чума. И когда мы ходили в день всех святых на кладбище отнести цветы и зажечь свечи, мать нам показывала в уголке у ограды могилу без креста, где лежал старый Луцко. Я и сама помню один такой случай. Это был Гартош, воинский начальник. Он был из наших краев, но служил в городе. Когда Гартош вышел на пенсию, он вернулся со своей женой в деревню. Они отремонтировали унаследованный дом, даже черепицу сменили, так что издалека было видать, как она краснеет. Это были добрые и скромные люди. Детей у них не было. Он иногда напивался, но не дрался, только выкрикивал команды. Кое-кто над ним смеялся, но он точно не слыхал. Они жили там у нас уже лет десять, когда вдруг открылось, что у этого пана с соседкой двадцатилетний сын. Никто не мог понять, когда и как это могло случиться, поэтому все очень удивлялись и сообщили его жене. Она сразу уехала, и больше ее никто в деревне никогда не видел. Говорили, что она утопилась в Комарне, но вряд ли это было так. После исчезновения жены пан как-то сразу опустился, и однажды его нашли в лесу мертвого. Говорили, он засунул в рот гранату и взорвал ее…

Значит, такие события происходили и у нас, но тут, в этих местах, на этом хуторе, такое приключилось впервые. Чем нам тут было труднее, тем больше мы держались и держимся за жизнь. На этих просторах, в этих горах, столько приходится бегать, столько ходить, что о смерти и думать-то некогда, да еще от своих собственных рук… А вот Жофка осмелилась…

И так мне было жаль этого мальчика, да и моего сына, и ее родителей, что я на нее и в гробу смотреть не хотела. И столько дней я засыпала и пробуждалась, а она передо мной. И до сего дня я не знаю, почему она это сделала. Ведь со всеми делами, всеми трудностями можно было справиться, было бы желание. Вдобавок и сын Иван считает меня во всем виноватой, он говорит, я принуждала его жениться на ней. А разве я принуждала? Конечно, нет! Сам за ней ходил, окликал ее, когда она девушкой еще проходила мимо нас, и всегда шел ее немного проводить. Я и подумала, что он ее любит. Ведь не желала я ему зла, наоборот. Кого бы он нашел здесь лучше? Девушка была хорошая, рослая. Бедра широкие, крепкие, всякая работа горела у нее в руках. Румяная и крепкая была, как грибок, и, когда затяжелела, работала до последнего дня. Вечером перед самыми родами она подоила коров и дров наколола. Да она бы до ста лет дожила, и ничего бы ей не стало… Иногда, правда, находило на нее, сама она не ведала, что творила, и потом не могла объяснить, что это было. Да кто без странностей?.. Раз я, например, неожиданно вошла в хлев и вижу: сидит Жофка возле коровы, подойник на голове, молоко течет, а она смотрит куда-то вдаль. Я слегка встряхнула ее — она сразу пришла в себя… Но таких случаев было немного, несколько всего… Я Жофке никогда их не вспоминала, даже не намекнула… Позднее, после родов, мне казалось, что она совсем поправилась… И на тебе…

Больше всего мучит меня, что сын на меня рассердился, будто я ему что сделала… Уж я упоминала, что хотела ему только добра, когда предложила жениться на Жофке… Другой такой во всей округе не было, а брать девку из города или откуда еще — это кота в мешке. Напал бы еще на такую, что не умеет ни сварить, ни изжарить, ни шить, ни штопать, ни стирать. Я не говорю уже о другой работе. Тут могут жить только такие люди — мужчины ли, женщины, — которые знают, как обращаться с тяпкой и с топором, с косой и с упряжью. Какая-нибудь фифочка из города тут бы с ума сошла и была бы всем в тягость… Я знаю, сын ездил кое-куда на танцы на мотоцикле, но он никогда не упоминал о серьезных знакомствах на стороне… И никогда мы ему ничего не запрещали, ни в чем не мешали, мы думали: пусть перебесится, пусть поживет… Теперь он еще упрекает меня в том, что я женила его перед призывом… А разве бы Жофка так долго, целых два года, ждала его? Как можно было упустить такую возможность, раз уж она представилась? Да и, сказать правду, Жофка его, шалопая, любила. Никогда косо на него не посмотрела, никогда ему не перечила, никогда не ругалась с ним, даже если он и по два дня домой из города не являлся. И нечего ему теперь жаловаться, что я принудила его к этой женитьбе, потому что, если не хотел, зачем же соглашался, мог бы уезжать, если ему не сиделось… Всегда так: хотите сделать своему ребенку добро, откладываете для него, стараетесь, чтобы ему получше было, а чуть не угодите, он вам сразу же кричит, что вы единственная причина его несчастья… Да что, и мы в свое время были не лучше, что теперь толковать?.. Я и не заикнулась бы, да вот запуталась в сплетнях…

У Жофки были богатые похороны; вся округа собралась посмотреть на такое диво — на самоубийцу Жофку. Но что было удивительно — кроме ее близких, никто слезы не проронил. Люди не любят таких, кто посягает на свою жизнь…

Мальчик, внучонок мой, теперь со мной. Я нянчусь с ним и уже научила его ходить. Он немного пройдет маленькими шажками, а потом усядется или перевернется… И слезы текут у меня, когда посмотрю на эту кроху. И жалко мне, и тяжело. Сын на него даже не глядит, а я и не принуждаю. Может, он сам еще переменится.

Поделиться с друзьями: