Вкус жизни

Как-то Вася сфотографировался, принес нам фотографии и сказал шутливо, нисколько не заботясь о произведенном впечатлении, что, мол, теперь может спокойно умереть, а этих фоток хватит на все случаи, в том числе на памятник. Меня тогда мороз по коже пробрал от этих его слов. Помню, стоял он передо мной с отсутствующим взглядом, отрешенный, тихий и бормотал: «У меня было множество видений на этот счет, но я не знаю, на какие из них можно полагаться». Я не решилась пристать к нему с расспросами. Мне чудилось в его словах расщепленное восприятие мира, неспособность к нормальному эмоциональному взаимодействию с близкими людьми. «Очередные странные фантазии», – посчитала я. Это я к тому говорю, что Вася будто сам напророчил себе гибель. Последний год в нем проявлялось твердое ощущение того, что его неизбежно и очень скоро ожидает смерть.

Кира вздохнула.

– Мне, как, впрочем, и моему мужу, он казался человеком, уже вобравшим в себя всю горечь последующих еще не прожитых им десятилетий. Изо дня в день он вновь и вновь впадал в меланхолию и хоть и вскользь, но все время упоминал о грядущем своем несчастье. Он испытывал усталость, неудовлетворенность, подавленность и как-то быстро состарился. Я обнаруживала в его отчетах такие нелепицы – мы в одном отделе работали, меня приставили к нему, – собственно, не относящиеся к качеству его ума. Этим он неоднократно удивлял меня. Я сердилась, по нескольку раз возвращая отчеты, напоминала ему, что он всегда был донельзя щепетильным, призывала больше думать о расчетах, укоряла, мол, с таким же успехом его работу можно доверить начинающему инженеру, и, как следовало ожидать, отказывалась соглашаться с его странным изъяном. Работа есть работа.

Менее всего я склонна была признавать, что он по этой непонятной мне причине скоротечно деградирует. Врачи не находили болезни. Потом и другие стали замечать, что с ним творится что-то неладное. Лицо его сделалось какое-то странное, сдвинутое. Может, он на самом деле чувствовал, что обречен… Теперь, когда все связалось воедино, я иначе смотрю на многое в его неудавшейся жизни. Но ведь не вернешь ее к началу, заново спектакль не отыграешь… Я укоряла Васю, а он в эти моменты, наверное, искренне презирал себя и свою жизнь. Помню, с обидой говорил о том, что все мы разные, не скроенные по одному и тому же шаблону, как платья по лекалу пусть даже талантливого портного… Это вполне могло быть метафорой, а может, и на жену намекал. Жаль милого человечка.

Однажды шли вместе на работу. И вдруг он говорит так восторженно, так искренне, с ласковой улыбкой, что, мол, когда иногда вот так остро ощущаешь себя здоровым – ни тебе давления в башке, ни тяжести в ногах, ни колик в сердце, – хочется верить во Всевышнего и благодарить его. А через полгода будто заживо истлел. В нем заглохло даже эхо собственных чувств… Собравшись вместе – вот как сегодня, – мы с девчонками дружно сетовали о его неудачно сложившейся жизни. Жил бездарно и погиб странно. Жуткая фантасмагорическая история, которая даже заставила некоторых впечатлительных людей задуматься о влиянии высших сил на наши судьбы.

Спешил, уворачивался от мальчишки, мчащегося ему навстречу на велосипеде, упал, ударился головой об острый камень бордюра – и нет Васеньки. В происшедшей трагедии было что-то чудовищно нелепое, похожее на жестокий рок. При известии о его гибели у меня сразу возникло жутковатое ощущение мистического страха. Найти логическое объяснение случившемуся я не смогла и до конца так и не уяснила, что явилось настоящей причиной его гибели. Какая-то злая минута выпала ему, как черная карта. «Каждому назначен час, тот, что не минует нас». Несомненно одно: не пощадила его судьба. Время от времени мне кажется, что он еще жив и вот сейчас войдет, улыбнется и его грустные глаза засветятся радостью встречи с друзьями. Но ему уже не видеть ни рассветов, ни вёсен, которые он так любил.

Милиция остановилась на версии «несчастный случай». Так и зафиксировано в протоколе. Уж двадцать лет прошло, как закончился жизненный путь Васи. Он первым из нашего курса ушел. Торопливая рука смерти слишком рано выхватила его из наших рядов. Погас огонек. Еще один теплый мягкий лучик пропал с поверхности земли. Боже мой, как скоротечна жизнь!.. Все люди умирают от горя, обиды и одиночества. А болезни ли, несчастные ли случаи – это лишь следствия, это лишь способы ухода из жизни, навязанные нам свойствами организма, а может быть, и судьбой. Всем нам хотелось бы иметь точные ответы на все вопросы. Но мы не можем их получить.

– Простите… не знала. Я думала, что они просто разошлись и разъехались. Почему же Алиса мне ничего не сказала? Значит, ей слишком дорога память о муже, – растерянно, как-то испуганно запинаясь, пролепетала Инна и попыталась незаметно выскользнуть из комнаты. Жанна удержала ее за руку, вынудив остаться.

– Как жена перенесла утрату? – спросила она у Киры.

– К чему разглашать подобные подробности? Эту слишком личную главу из ее жизни я бы опустила, – отклонила Кира нетактичный вопрос.

– Какова роль жены во всей этой истории? Ты не находишь, что она причастна… Тебя не смущает, что сознавая власть над ним…

– Ты неверно истолковала мои слова. Я и мысли такой не допускаю. Не упрощай. В ранней смерти Васи у нас не принято даже косвенно винить жену, – поняла Кира неоконченный вопрос Жанны, – все мы более или менее сошлись на том, что такова его несчастливая звезда.

«Простодушие Жанны для меня непостижимо», – досадливо подумала Кира, направляясь в кухню.

И та, и другая версии Жанне были далеки, если не сказать большего. Но она подумала: «Я одна знаю подробности ухода Валеры из жизни, но у меня никогда не появляется желание поведать однокурсникам подлинную историю его смерти. Даже виду не подаю, что о чем-то осведомлена больше других. Хороша бы я была, если бы рассказала о его странной гибели. Пусть останется в их памяти таинственным героем.

«…Помнится, подружка была не на шутку встревожена моим рассказом, уговаривала меня непременно познакомить с ним. Надеялась, что сможет удержать от суицида?.. В тот день он дожидался меня у церкви. Я доводила его до ручки своим скептицизмом, слепым неверием в его особенную любовь и, боясь вспышки агрессии, осторожно искала возможные пути отступления, если вдруг потребуется ретироваться без промедления. А он делал слабые попытки что-нибудь противопоставить моей, как ему казалось, столь нелепой критике его поведения. Я даже в какой-то момент, дивясь его чистой детской наивности, беззастенчиво расхохоталась. Я говорила с ним таким тоном, словно он был законченным идиотом. А он оставался непреклонен…

Мне было семнадцать. И у этой глупой девчонки он искал понимания и поддержки? Разве я могла найти правильные, нужные слова, чтобы переубедить его? Я даже не переполошилась. Я, дура безмозглая, отмахнулась от него. «Не канючь, не морочь мне голову, совсем с катушек слетел. Ну тебя к бесу с твоими заскоками. Дурью маешься и не лечишься…» Вот и весь мой арсенал. А он, не помня себя от волнения, нес чепуху. Толковал что-то по поводу искушения проведения, о подсознательном возмещении прошлых утрат – все такое неосязаемое, непонятное, – бормотал что-то насчет попранной красоты и поруганной гармонии. В общем, изливал мне бред своей больной души.

Я отвернулась от него, но он все равно был верен себе и стойко переносил мое непонимание и неприятие. А незадолго до этого… твердил, что, мол, «если я даже не прав, то все равно до конца пройду этот путь; потому что ради этого живу, ради этого страдаю»… Влюбился в красавицу-актрису. В Вертинскую.

Так вот, оказывается, к кому прибилось его пылкое сердце! Он стоял передо мной худенький, прыщавый, неказистый. (И это в двадцать семь лет!) Глаза его пламенели… Я отвела его домой, хотя, как я тогда считала, имела полное моральное право оставить малознакомого мне парня наедине с его закидонами. Я знала его всего три дня. (Он, как и я, поступив в университет, приехал в деревню, где находился мой детдом, проведать свою бабушку. Надо же было случиться такому совпадению! Может, именно поэтому он мне доверился? А я не поняла его). Кто бы подсказал, что за всем этим стояло? Любовь? Фанатизм? Психическое заболевание? Стремление к самопожертвованию – удел юности и молодости. В моих глазах он был стариком. Его ожидала, в сущности, счастливая жизнь. И вдруг… Вот рассказать кому – не поверят.