Властелин колец

Владыки их больше не призывали, да и с эльфами они общались мало: Галадримы или не знали Западного Языка, или не желали на нем объясняться. Халдир, попрощавшись, ушел обратно к северной границе — с тех пор, как Отряд принес вести из Мории, там установили неусыпную стражу. Леголас пропадал у эльфов; только первую ночь он провел с Отрядом, хотя иногда возвращался к трапезе или просто перекинуться словечком. Отправляясь на прогулку, он частенько брал с собой Гимли, и все немало дивились этому.

Бродя под деревьями или сидя в тени шатра, друзья почти всегда вспоминали Гэндальфа, и в памяти у них с новой ясностью вставало все, что каждый из них знал о нем, каким его видел за свою жизнь. Раны и усталость излечивались, но боль утраты росла. До поляны часто долетали песни эльфов, и друзья знали: Галадримы слагают песни скорби, оплакивая гибель старого друга, ибо среди нежных и грустных слов на непонятном языке слышалось имя Гэндальфа.

– Митрандир, Митрандир! — пели эльфы. — О Серый Странник! — Ибо так они любили называть Гэндальфа. Но Леголас, если он находился неподалеку, отказывался переводить, отговариваясь тем, что это ему не по силам, — да и горе еще слишком свежо: плакать — да, а петь — еще рано.

Фродо первый попытался вложить свою печаль в слова, пусть робкие и не слишком искусные. Он нечасто решался сочинить песню или стихотворение. Даже в Ривенделле он только слушал и никогда не пел сам, хотя знал наизусть много песен, сложенных другими. Но здесь, в Лориэне, у фонтана, пока он внимал голосам эльфов, в голове у него невольно сложилась песня, и она показалась ему красивой; правда, при попытке пересказать ее Сэму от красоты осталось немного — сухая горсточка увядших листьев, и ничего больше.

Придя в Заселье ввечеру, На Холм он заходил всегда И тихо исчезал к утру, Ни слова не сказав куда.

Не ведая его дорог, Куда он шел, не знали мы — На север, запад, на восток, А может, к югу, за холмы.

Будь хоббит перед ним иль гном, Иль эльф, иль птица, иль зверек — Он на наречье потайном Со всяким объясниться мог.

О славный меч! О трубный глас! О длань, целящая недуг! О неусыпный острый глаз! О трудный путь! О верный друг!

Он мудро обо всем судил, И Зло страшилось встречи с ним; В потертой шляпе он ходил Повсюду с посохом своим.

Один на каменном мосту Огню он противостоял, Но треснул мост — и в пустоту Бездонных Копей он упал.

– Еще немножко, и вы перещеголяете господина Бильбо! — восхитился Сэм.

– Ох, боюсь, что нет, — вздохнул Фродо. — Это пока все, на что я способен.

– Знаете, господин Фродо, о чем я хотел вас попросить? Когда будете писать другую песню, вставьте словечко про фейерверки! Что–нибудь вроде:

Ракеты — «трах!» — над головой!

Зеленый, синий, голубой!

И в довершение чудес

Цветочный дождь идет с небес!

Хотя тут, конечно, нужны не мои стихи, а что–нибудь этакое, вровень с фейерверком!

– Нет, Сэм. Это я оставлю тебе. Или Бильбо. Но впрочем… хотя нет, знаешь, я о Гэндальфе больше говорить не могу. Подумать страшно! Как мы расскажем старику?..

Однажды в прохладных сумерках Фродо и Сэм прогуливались в роще у фонтана. Оба не находили себе места. Фродо чувствовал, что на сердце ему пала тень разлуки: неизвестно почему, но он вдруг понял, что очень скоро настанет время покинуть Лотлориэн.

– Ну, что ты теперь думаешь об эльфах, Сэм? — дружески подтолкнул он локтем своего верного слугу. — Я уже задавал тебе этот вопрос. Но это было так давно! Полагаю, с тех пор ты узнал их поближе?

– Еще бы! — Сэм обрадовался вопросу. — И скажу теперь, что эльфы бывают разные. Они все ведут себя по–эльфийски, но одинаковых среди них нет. Возьмем лориэнских эльфов. Вроде бы они не странствуют по свету, и дом у них есть — все как положено. Получается, они нам как бы и сродни. Они с этим местом срослись, понимаете? Даже крепче срослись, чем хоббиты с Засельем. То ли здешний лес тому виной, то ли, наоборот, это они его таким сделали — сразу и не скажешь. А как тут спокойно! Можно подумать, что здесь ничего не происходит! Да так оно, в общем–то, и есть. И никто не хочет, чтобы что–нибудь происходило. Если это по волшебству, то волшебство это так запрятано, что не докопаешься, понимаете?

– Но оно везде и во всем, — кивнул Фродо.

– Так–то оно так, да не видно, чтобы им занимались в открытую! Тут даже никаких фейерверков нету! Вот бедный старина Гэндальф — тот устраивал волшебство, вот это я понимаю… Странно, что Владыка и Владычица ни разу так нигде и не показались за эти дни. Она точно могла бы делать чудеса, если бы захотела! Вот бы глянуть на эльфийское волшебство [281] , а, господин Фродо? Так тянет посмотреть, просто ужас!..

281

На толкиновской концепции «волшебства» и «магии» необходимо остановиться подробнее. Через всю книгу проходит различение этих двух понятий, какими бы словами то и другое ни называлось в английском и русском языках. Пристальное рассмотрение показывает, что ни тот ни другой язык не дает адекватных слов для отображения того, что хотел сказать Толкин, и сейчас станет видно почему. В письме к М.Уолдмену (1951 г., П, с. 146) Толкин пишет: «…Под… магией… я разумею всякое использование внешних планов бытия и внешних приспособлений — вместо развития внутренних сил и талантов; в некоторых случаях даже таланты можно использовать с извращенными целями, для того чтобы с их помощью над чем–либо господствовать — например, чтобы разворотить мир бульдозерами или, скажем, подчинить себе чужую волю… Очевидный пример тому в современном мире — Машина (она гораздо ближе к магии, чем принято обычно думать). Я прибегал к слову «магия» далеко не всегда. Владычица эльфов, Галадриэль, упрекает хоббитов в том, что они применяют его слово без разбора и к чарам Врага с его машинами, и к эльфам. Дело в том, что для эльфийских «волшебств» подходящего слова попросту не существует, а «магией» я это назвать никак не могу. Люди всегда путали эти смыслы. Эльфы для того и введены мною в повествование, чтобы показать разницу. Их «магия» — отнюдь не магия: это Искусство, освобожденное от наложенных на него человеческих ограничений. Для него требуется меньше усилий, творится оно быстрее, и результат его совершеннее, а именно — он в точности соответствует замыслу. Цель этого «волшебства» — чистое искусство, а не власть над миром, вспомогательное, «малое» творчество, а не господство над Большим Творением и тираническое его переустройство. Эльфы, по крайней мере в границах этого мира, бессмертны, а потому их печаль — скорее о тягостях и скорбях, которые влечет за собою в этом мире бессмертие, чем о смерти. Враг же, когда ему сопутствует удача, желает, «естественно», только абсолютного господства, и потому он — Властелин Магии и машин; но тут возникает проблема — ведь это устрашающее зло каждый раз возникает, причем снова и снова, из корня, по видимости, доброго, а именно — из желания облагодетельствовать мир и людей, причем мгновенно и согласно планам самого благодетеля…»

Так говорит Толкин о «магии». Но что такое «эльфийское волшебство»? И где его место в христианской Вселенной, где ко всякому волшебству отношение не из лучших? Для строгого католика Толкина введение в его «католическую» (по его же собственным словам) книгу какого–то там «волшебства» было шагом рискованным — но хорошо обдуманным, хотя вряд ли кто поначалу заметил дерзость этого приема: ведь в волшебной сказке добрый волшебник — персонаж обычный, и едва ли кто подвергает сомнению его чудеса. Все дело в неопределенности смыслов, закрепленных за словами «волшебство» и «магия». Одно досталось из языческого прошлого и происходит от слова «волхвовать», другое — заимствовано, и для того, о чем говорит Толкин, подходящего слова в русском языке нет, как нет и в английском. «Маг» воздействует на мир и людей с помощью заклинаний, машин, использующих его собственную психическую энергию или энергию духов, действующих независимо от воли Божией, — демонов, проникающих в мир через «мага». Эльфийское волшебство — явление совсем другого рода, и, конечно, напрасный труд искать о нем справку в катехизисе, ведь с эльфами богословие, как правило, дела не имеет. Но очевидно (и это показывает Толкин), что у другой расы, не прошедшей, как человечество, через грехопадение, волшебство может иметь совершенно другой смысл и быть свободным от зла. По крайней мере, автор может «создать» такую расу по собственной воле, поскольку он волен делать внутри своих произведений все, что ему заблагорассудится. Но одновременно эльфы символизируют «творческую сторону» людей, как говорил и сам Толкин. Есть ли аналог «эльфийского волшебства» у людей? Такими вопросами в России интересовался неоднократно цитированный выше П.Флоренский, рассматривавший этот вопрос именно с богословской точки зрения. А.Ф.Лосев в своей заметке «Магия в понимании П.А.Флоренского» (Флоренский П. Собр. соч.: В 3 т. М., 1990, т. 2, с. 279) приводит такие слова о. Павла: «…До христианства тоже была религия. И тоже были «таинства»… Это в язычестве — естественное откровение, т.е. люди естественно сформулировали формальное восприятие того, что было позже коренным образом преобразовано в христианстве в результате сверхъестественного Божественного откровения, а не в результате общечеловеческих жизненных инстинктов. Это ли не магия тоже? Лишь разная духовная высота разделяет их — а ведь богословие признает естественное откровение наряду с Божественным. В то же время существует и так называемая «магия черная»… И лишь часть того, что в этом смысле можно назвать «белой магией», соответствует христианству с его таинствами… У нас в христианстве, православии, есть таинства, которые, по сути дела, заменили и раз и навсегда отменили старую языческую магию… Но эта «магия», так сказать, »белая магия», магия светлая, благодатная, христианская». Христианские таинства, по о. Павлу, — высшая ступень «волшебства» (о. Павел колебался между словами «волшебство» и «магия», указывая, однако, при этом, что предпочтительнее было бы избрать какой–нибудь третий, нейтральный термин). Возможно, Толкин размышлял примерно в том же направлении. Заметим в скобках, что эльфы были «монотеистами», а отнюдь не язычниками и, в отличие от людей, избежали изначальной катастрофы — так что, возможно, эльфийское волшебство было свойственно и людям до того, как их природа затемнилась в итоге грехопадения (если оставаться в пределах христианского мифа). О том же говорит Толкин в письме к Н.Митчисон от 25 сентября 1954 г. (П, с. 199–200): «Я полагаю, что между магией Саурона и эльфийским волшебством существовало скрытое различие… Обе стороны в ВК используют и то и другое, но с разными мотивами… «Магия» Врага — сила, с помощью которой он как бульдозером перекапывает землю и людей; с помощью «магии» он пугает, подчиняет чужие воли. «Волшебство» эльфов и Гэндальфа (которым они пользуются крайне осторожно) дает реальный эффект в реальном мире (например, зажечь мокрый хворост) ради особых благих целей. Их волшебство — чисто творческое и не направлено на обман… но… разница с человеческой «магией» в трилогии в том, что это не та сила, которую получают из преданий или с помощью заклинательных формул; это — врожденная сила, которой у людей нет и которой они стяжать не могут». Интересное замечание об «эльфийском волшебстве» обронила исследовательница Толкина Диана Паксон в статье, напечатанной в журнале Mythlore, No. 63, осень 1990 г., с. 4–8. «Возможно, волшебство — это просто метафора, которой пользуется Толкин, говоря о духовном мире. Настоящее эльфийское волшебство, которое так остро чувствует Сэм, не понимая его, идет от духа», — пишет она.

– А меня нет, — пожал плечами Фродо. — Мне и так неплохо. И я не по фейерверкам Гэндальфа скучаю, а по его густым бровищам и по выволочкам, которые он нам устраивал…

– Это вы точно сказали, — вздохнул Сэм. — Но вы не думайте, что я недоволен, нет! Мне всегда хотелось глянуть на волшебство — такое, как в сказках. Лучшей страны, чем эта, не найти. Здесь сразу и дом, и праздник, понимаете? Уходить отсюда не хочется, но что–то будто подсказывает: если мы не передумали, то пора бы и в путь. «Дольше всех то дело делается, которое начать лень» — так говорил мой старик. И я понимаю, что здешний народ нам особо не поможет, как бы они ни старались с этим своим волшебством. Эх! Когда уйдем отсюда, заскучаем, небось, по Гэндальфу. Как мы дальше–то без него?

– Боюсь, заскучаем, Сэм, — сказал Фродо. — Но я все равно надеюсь повидать Владычицу эльфов, прежде чем мы уйдем.

Он еще не договорил, когда, словно в ответ на их слова, из–за стволов появилась Галадриэль — высокая и прекрасная, вся в белом. Не произнеся ни слова, Владычица поманила их за собой и, повернувшись, повела к южному склону Карас Галадона. Пройдя за высокую зеленую изгородь, они очутились в небольшом саду. Деревья здесь не росли, и над головой открывалось чистое небо. Взошла вечерняя звезда, белым огнем полыхнув над западными лесами. Вслед за Владычицей хоббиты по длинной лестнице спустились в глубокую зеленую лощину, по дну которой, журча, бежал серебряный ручей, — тот самый, что начинался у фонтана, на холме. У берега, на низком постаменте в виде ветвистого дерева, стояла серебряная чаша, большая и плоская, а рядом — серебряный кувшин.