Вне лимита. Избранное

9. 11. 83

Тане и Ване (Осиповой и Ковалеву)

Я проеду страною — В конвойной свите, Я измучу людским страданьем глаза, Я увижу то, что никто не видел — Но сумею ли рассказать? Докричу ли, как мы такое можем — По разлуке, как по водам? Как становимся мы на мужей похожи — Взглядом, лбом, уголками рта. Как мы помним — до каждой прожилки кожи — Их, оторванных на года, Как мы пишем им: «не беда», Мы с тобою — одно и то же, Не разнять! И звучит в ответ Твердью кованное «навек» — То стариннейшее из словес, За которым — без тени — свет. Я пройду этапом, Я все запомню — Наизусть — они не смогут отнять! — Как мы дышим — Каждый вдох вне закона! Чем мы живы — До завтрашнего дня.

12. 11. 83

«Я доживу и выживу, и спросят…»

Я доживу и выживу, и спросят: Как били головою о топчан, Как приходилось мерзнуть по ночам, Как пробивалась молодая проседь… Я улыбнусь. И что-нибудь сострю, И отмахнусь от набежавшей тени. И честь воздам сухому сентябрю, Который стал моим вторым рожденьем. И спросят: не болит ли вспоминать, Не обманувшись легкостью наружной. Но грянут в памяти былые имена — Прекрасные — как старое оружие. И расскажу о лучших всей земли, О самых нежных, но непобедимых, Как провожали, как на пытку шли, Как ждали писем от своих любимых. И спросят: что нам помогало жить, Когда ни писем, ни вестей — лишь стены, Да холод камеры, да чушь казенной лжи, Да тошные посулы за измену. И расскажу о первой красоте, Которую увидела в неволе: Окно в морозе! Ни дверей, ни стен, И ни решеток, и ни долгой боли — Лишь синий свет на крохотном стекле, Витой узор — чудесней не приснится! Ясней взгляни — и рассветет сильней: Разбойничьи леса, костры и птицы! И сколько раз бывали холода, И сколько окон с той поры искрилось — Но никогда уже не повторилось Такое буйство радужного льда! Да и за что бы это мне — сейчас, И чем бы этот праздник был заслужен? Такой подарок может быть лишь раз. А может быть, один лишь раз и нужен.

30. 11. 83

«Вот и кончена пляска по синим огням…»

Вот и кончена пляска по синим огням, По каленым орешкам углей. Вот и роздых оранжевым пылким коням, А тепло все смуглей и смуглей. Оскудевшей лошадкой остатки лови — Не держи — отпускай на скаку! Остыванье камина печальней любви, Обреченней котенка в снегу. А когда догорит, отлетит и умрет, Как цыганский костер на песке — То останется маленький грустный зверек, Охвативший колени в тоске. Что ж, не все танцевать этой долгой зимой, Раз никак не кончается год! И теряется в сумерках тоненький вой, Унесенный в пустой дымоход. Что ж, не все баловаться, свиваясь кольцом, Да хвостом разводить вензеля… И хотелось бы года с хорошим концом — Да остыла под лапкой зола… Не скули, дурачок, мы газету зажжем — Всю подшивку — в разбойничий дым! Хоть и мало тепла — да горит хорошо! Потанцуем, а там поглядим.

3. 12. 83

«Вот и снова декабрь…»

Вот и снова декабрь Расстилает холсты, И узорчатым хрустом Полны мостовые, И напрасно хлопочут Четыре стихии Уберечь нас от смертной Его чистоты. Пустим наши планеты По прежним кругам — Видно, белая нам Выпадает дорога. Нашу линию жизни Залижут снега — Но еще нам осталось Пройти эпилогом. И упрямых следов Оставляя печать, Подыматься по мерзлым ступеням До плахи — И суровую холодность Чистой рубахи Ощущать благодатью На слабых плечах.

1983

«А я не знаю, как меня убьют…»

А я не знаю, как меня убьют: Пристрелят ли в начале заварухи — И я прижму растерянные руки К дыре, где было сердце… И сошьют Мне белую легенду, и примерят, И нарядят — потом уже, потом, Когда окончится! Когда сочтут потери, Протопят каждый уцелевший дом И вдруг смутятся, затворяя двери, И загрустят, неведомо о ком. А может, даже раньше — хоть сейчас: Разденут — и в бетон, в окочененье Законное! За подписью врача — В калеки, в смертники — на обученье! Чтобы не дрогнув — медленно — до дна! Согласно предписаниям режима. О, белая легенда! Холодна И — с головы до пят — неотторжима!

Декабрь 83

«Я сижу на полу, прислонясь к батарее…»

Я сижу на полу, прислонясь к батарее, — Южанка, мерзлячка! От решетки под лампочкой тянутся длинные тени. Очень холодно. Хочется сжаться в комок по-цыплячьи. Молча слушаю ночь, Подбородок уткнувши в колени. Тихий гул по трубе, Может пустят горячую воду! Но сомнительно. Климат ШИЗО. Мезозойская эра. Кто скорей отогреет — Державина твердая ода, Марциала опальный привет, Или бронза Гомера? Мышка Машка стащила сухарь И грызет за парашей, Двухдюймовый грабитель, Невиннейший жулик на свете. За окном суета, И врывается в камеру нашу — Только что со свободы — Декабрьский разбойничий ветер. Гордость Хельсинкской группы не спит — По дыханию слышу. В пермском лагере тоже не спит Нарушитель режима. Где-то в Киеве крутит приемник Другой одержимый… И встает Орион, И проходит от крыши до крыши. И печальная повесть России (А может, нам снится?) Мышку Машку, и нас, и приемник, И свет негасимый — Умещает на чистой, еще непочатой странице, Открывая на завтрашний день Эту долгую зиму.

16. 12. 83

«О чайной ложечке любви…»

Илюше

О чайной ложечке любви Давай грустить, мой друг далекий! О том, что бесконечны сроки, Что так суровы все пророки — И хоть бы кто благословил! Мой друг, давай грустить о том, Как я из марта прибегала, Ты ждал в дверях, И в добрый дом Вводил. И занавес вокзала Был так нескоро, что цвела Обломленная наспех ветка — И в робость воскового цвета Каморка тесная плыла. Давай грустить о том, что мы Так щедро молоды поныне — Но нам, рожденным на чужбине С судьбой скитанья и гордыни, — Искать ли родину взаймы? Как онемевший бубенец — Сердечный спазм. Сейчас отпустит. Как впереди бездонно пусто! Но есть у самой долгой грусти Одна улыбка под конец.

30. 12. 83

«Есть у нашей совести два оттенка…»

Есть у нашей совести два оттенка, Два молчания, две стороны застенка. Сколько лет старались забыть! Однако В алфавите два молчаливых знака: Мягкий — круглый, родственный и лояльный, И старинный твердый, ныне опальный. Сколько раз его, гордого, запрещали, Из машинок выламывали клещами, Заменяли апострофом, и у слов Обрубали концы, чтоб ни-ни! Крылом, Лебедь стриженный, не зачерпнешь утра, Не почувствуешь осенью, что пора, В холода высот не рванешь из жил — Захлебнешься сном, не узнав, что жил. И споют тебе колыбельный гимн Медным горлышком, чтоб на страх другим! Самиздатский томик — в архивный тлен — Крысьей лапкой на склизком листать столе, Мягкой пылью — тише! — стелить шажок, И — шнурок на вдох: помолчи, дружок!

1984

«А в этом году подуло весной…»

А в этом году подуло весной Четвертого февраля. И на взмыленной лошади вестовой В нелепом мундире старинных войн Промчал по мерзлым полям. Прокатили мускулы облаков По всем горизонтам гром, И запели трубы былых полков Смертью и серебром. И по грудь в весне провели коней, И намокли весной плащи, А что там могло так странно звенеть — Мне было не различить. Но рвануло сердце на этот звон, И усталость крылом смело. И это был никакой не сон: Было уже светло.

4. 2. 84

«Сойдем с ума печальною весной…»

Сойдем с ума печальною весной, Когда снега вздыхают об апреле, Когда уже грозит подрыв основ Сугробам; и камины догорели. Когда стоит над нами Орион, Но наплывают странные созвездья, Когда из мира не приходят вести, Но он такой душою озарен, Что прорывается в молчание утрат — С ума сойти! Какого ветра милость? Вот так проснешься как-нибудь с утра — И все исполнится, Как только что приснилось.

2. 3. 84

«Дай мне кличку, тюрьма…»

Дай мне кличку, тюрьма, В этот первый апрель, В этот вечер печали, С тобой разделенный, В этот час твоих песен О зле и добре, Да любовных признаний, Да шуток соленых. У меня отобрали Друзей и родных, Крест сорвали с цепочки И сняли одежду, А потом сапогами Лупили под дых, Выбивая с пристрастьем Остатки надежды. Мое имя подшито — И профиль, и фас — В нумерованном деле. Под стражей закона — Ничего моего! Так же, как и у вас Ничего, ничего! На решетке оконной — Вот я весь — окрести, Дай мне имя, тюрьма, Проводи на этап Не мальчишку, а зэка, Чтоб встречала меня Потеплей Колыма, Место ссылок и казней Двадцатого века.