Внуки
Шрифт:
Это был шестидесятилетний старик, по профессии аптекарь, высокий, тощий, с остроносым, птичьим лицом и морщинистой черепашьей шеей. Говорили, что он не лишен чувства юмора. Он окинул взглядом явившегося к нему Кагельмана, сильно изнуренного отбытым наказанием.
— Я вижу, дорогой мой, что вы решили отсиживаться под арестом, пока палят пушки. Но это вам не удастся. Я вас отправлю либо в концлагерь, либо со штрафной ротой на фронт, а то и другое — кратчайший путь в ад. Выбирайте.
— Позвольте, господин капитан…
— Нет! Можете идти!
В казарме Кагельмана встретили шумными возгласами. Он хорохорился, разыгрывал из себя героя, разглагольствовал,
Пауль Гейль в письме к жене рассказал о злоключениях Петера и мимоходом упомянул его фамилию. Эльфрида написала, что если он гамбуржец, то это, по-видимому, друг юности Вальтера.
— Ты знаешь Вальтера Брентена? — спросил у него Пауль.
— Знаю, — ответил Кагельман. — А ты откуда с ним знаком?
— Это мой шурин.
— Вот как! А он где? Что делает?
— Гм! — Пауль, озираясь, подошел вплотную к Кагельману и шепнул: — Он в Москве… Коммунист…
— В Москве?.. Хотелось бы знать, лучше ли ему там живется, чем нашему брату… Значит, в Москве… Сумасшедший мир: он — в Москве, а на меня напялили шутовской наряд…
Петер Кагельман с задумчивым видом отошел от Пауля.
III
Паулю Гейлю разрешили отлучиться из казармы, так как жена ждала его у ворот. Эльфрида решила попытать счастья: съездить в Грауденц и так или иначе добиться свидания с мужем. Она заявила, что не уедет, пока не повидается с ним. Так случилось, что Пауль Гейль получил увольнительную. Увидев его, Эльфрида чуть не рассмеялась, но смех застрял у нее в горле, В солдатской фуражке, нахлобученной на бритую голову, Пауль походил на каторжника. И это ее муж, бухгалтер Пауль Гейль? Он-то, который всегда был так педантичен во всем, который чуть не часами подбирал галстук к костюму? Каждый третий день менял рубашки? Чувствовал себя несчастным, если складка на брюках была недостаточно отутюжена? Но особенно удивил Эльфриду здоровый вид мужа и его беспечный юмор, который в этой обстановке был воистину юмором висельника. Однако мысли свои она вслух не высказала. Позволила ему обнять и поцеловать себя на улице и даже изобразила улыбку на лице.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, кошечка!
— Казарма пошла тебе впрок?
— Прямо курорт.
— Так ты о нас уже и не вспоминаешь?
— Солдату не до того. Есть вещи поважнее, любовь моя!
— Идиот! Скажи хоть одно умное слово.
— О-ох, — вздохнул Пауль. — Знакомые речи… Так сразу и пахнуло на меня нашим милым семейным счастьем.
Он снял номер в гостинице для солдат, и вот они одни в неуютной полупустой комнате. Эльфрида выложила привезенные подарки. Пока он рассматривал носки и пуловер, связанные Фридой, попутно лакомясь фруктами и сластями, лежавшими в чемодане, она рассказывала новости.
А ей было о чем порассказать!
— Маминого жильца Амбруста — представь себе, его-то! — вызвали в гестапо и арестовали: он будто бы высказывался против войны. Они там все с ума посходили, уверяю тебя! Достаточно сказать вслух, что ведь и противник, конечно, хочет победить — готово, тебя уже сцапали!
— Тш! Кисанька, не кричи так громко! Не забывай, что ты говоришь с воином фюрера.
— Дал бы бог, чтобы у фюрера было побольше таких вояк, тогда, по крайней мере, война кончилась бы скоро.
— Ради бога, опомнись, кошурка! Говори тише! Вспомни о Петере Кагельмане!
Он теперь пикнуть не смеет. Обломали! — Гейль указал на отдушину под потолком. — Здесь, например, очень возможно, спрятан звукозаписывающий аппарат.— Тебя, я вижу, тоже здорово обработали!
— Рассказывай, но осторожно, потише! О Герберте Хардекопфе есть какие-нибудь известия?
— Никаких! Думается мне, что его уже нет в живых.
— Боже мой, как это просто делается, — испуганно воскликнул Пауль.
— Да, теперь это очень просто, — подтвердила Эльфрида. — Хороший был паренек Герберт, только слишком мягкий. Почитал бы ты письма, какие он писал бабушке. Прямо душа болит… Он не был создан для военного ремесла.
— Так, так, — сказал Пауль с упреком. — Меня ты, видно, считаешь рожденным как раз для этого ремесла?
Пропустив мимо ушей замечание мужа, Эльфрида продолжала:
— Эдмонд Хардекопф тоже пропал без вести. Он был под Сталинградом… Призван и Отто, младший сын Людвига. Он — артиллерист. Да, знаешь? И меня могут скоро призвать.
— Тебя? — воскликнул Пауль. — Ты что, шутишь?
— Пока еще мой черед не пришел, у меня ребенок на руках. Но Трудель Регнер — ты знаешь, такая бледненькая, дочка наших соседей Регнеров, — она призвана. Зачислена в зенитчицы. Подносит снаряды. И Рената Хоппе, дочь управляющего нашим домом. Она в Голландии. Нацисты гонят на фронт всех подряд, не разбирая, кто в штанах, кто в юбке, лишь бы две ноги были. Недавно я видела на Менкенбергштрассе солдата — так у него не только сзади, а и спереди горб торчал!
Пауль Гейль сказал:
— Надеюсь, что это не пустая болтовня — будто нас после обучения пошлют во Францию строить укрепления. В Россию не хотелось бы… Да и на Балканы тоже!
— Это начало! Тогда — в первую мировую войну — было точь-в-точь так, — сказала Эльфрида.
— Начало чего? — спросил Пауль.
— Начало конца.
IV
Людвиг Хардекопф нашел под своим станком бумажку, на которой было что-то напечатано. Он поднял ее и задрожал от страха. Это была небольшая гектографированная листовка. Людвиг прочел:
«Объединив свои силы, рабочий класс может свергнуть преступный и кровавый режим Гитлера, режим террора и войны…»
Дальше Людвиг не читал. Он оглядел рабочих: кто вставляет деталь в планшайбу, кто ищет в ящиках нужные инструменты; каждый занят своим делом. Но Людвиг все-таки не стал дочитывать листок. Ведь это коммунистическая стряпня. Подумать только, они все еще не угомонились, все еще распространяют листовки! Кто бы это мог подбросить? Кому надоела жизнь? Ведь того, кто изготовляет такого рода вещи, ждет безжалостная кара. Часто даже и того, кто читает подобное… Позвольте, как это так? Под листовкой подписано: «Объединенный коммунистический и социал-демократический комитет действия гамбургских верфей»!
«Вранье, — подумал Людвиг, — и социал-демократы тоже? Мне об этом ничего не известно!»
Вдруг он вспомнил, что в прошлом году отказался участвовать в политических выступлениях против фашизма. Обратился тогда к нему старик Август Хольмсен, инструментальщик, его знакомый еще по партии, — неужели он заодно с коммунистами?
Людвиг Хардекопф взял чугунный корпус вентильного клапана, стоявший на станке, и вставил его в планшайбу. Измерив соединительное кольцо фланца вентиля, он наладил станок и привел в действие резец, который медленно стал впиваться в литье…