Внуки

Красноармейцы, стоявшие у дверей, глядя на офицеров, тоже захохотали.

Вальтер молча стоял, не зная, то ли рассмеяться, то ли взвыть. Он открыл рот: ему нечем было дышать.

Из рупора раздалась траурная музыка.

Майор Зюскинд крикнул вдруг своим охрипшим голосом:

— Отставить!

Он был вне себя. Он уже не смеялся. Никто не смеялся.

Какой-то молоденький лейтенант выключил аппарат.

— Негодяи! — крикнул Зюскинд гневно, но уже овладев собой. — Еще и Бетховена позорить!

X

Вальтер Брентен и Осип Петрович ехали через степь в Вертячий, в политотдел армии. Они проезжали по местам боев. На целые километры вокруг, среди подбитых танков, орудий, обгоревших грузовиков, лежали еще не убранные трупы немецких солдат. Каждая балка в степи была братской могилой. Полковник и Вальтер ехали молча, лишь изредка перебрасываясь несколькими словами. При виде ужасной картины разрушений, бесконечного нагромождения трупов они онемели.

В политотделе армии Вальтера ждали письма: из Москвы, Ташкента и… Воронежа…

Вот так так! Виктор в Воронеже? Письмо сына Вальтер прочел прежде всего.

Виктор вступил добровольцем в армию. Он был направлен в танковую бригаду и проходил обучение под Воронежем.

Виктор — красноармеец, танкист?.. Да и то правда, ведь ему уже исполнилось девятнадцать. Подрастают внуки Карла Брентена — смена. В первую минуту Вальтер почувствовал страх. Ему пришлось увидеть войну очень близко, и он узнал, как дешева человеческая жизнь. Но вместе с тем он был горд сознанием, что сын его — красноармеец. Внук Карла Брентена, правнук Иоганна Хардекопфа — красноармеец, борец за социализм! Это — свершение. Сбываются мечты отцов, их мечты о будущем. «Будь хорошим и храбрым солдатом, сын мой! Желаю тебе удачи!»

Кат все еще жила в Ташкенте. Здесь, писала она, образовалась целая немецкая колония, собрались немецкие антифашисты из разных стран — художники, ученые, музыканты, актеры, большей частью со своими семьями.

Письмо Айны было маленьким дневником. Из вечера в вечер она писала Вальтеру, делясь с ним каждой своей мыслью, каждым своим настроением, каждым переживанием, даже самым на первый взгляд незначительным. Строки ее письма дышали настоящей глубокой любовью и затаенной тоской. Она опять работала в институте, уже послала для шведских газет несколько корреспонденции о Москве; они опубликованы, с гордостью сообщала Айна.

Вокруг крестьянской избы бушевал ледяной ветер. Но в комнате с голыми стенами было жарко натоплено. Старая кафельная печь так накалилась, что как будто даже покряхтывала от удовольствия.

…Может статься, через несколько дней я буду в Москве, думал Вальтер. Он изголодался по теплу и нежности, по мало-мальски нормальной жизни. И решил не писать Айне о своем приезде — ему хотелось неожиданно появиться.

Под вечер Осип Петрович и Вальтер отправились в баню. Они шли огородами вдоль села. Перед ними, куда ни глянь, до самого горизонта, раскинулась голая, без единого деревца степь.

— Унылая местность, — сказал Вальтер. — Степь… Нет, степь я не люблю. Бесплодна она, бесполезна. Сердцу холодно, когда глядишь на нее.

Полковник ответил не сразу. Вальтер искоса взглянул на него. Он уже пожалел о своих словах: вспомнил, что Осип Петрович был здешний житель, сын степей.

Вдруг Вальтер почувствовал на своем плече руку полковника и поднял глаза.

— Когда-нибудь, Вальтер Карлович, эта земля между двумя великими реками превратится в цветущий сад. Здесь будут произрастать прекраснейшие плоды, здесь поднимутся красавцы города и села. Как только мы одолеем вторгшегося врага и разрушителя, мы опять будем строить нашу жизнь по своему желанию, будем изменять природу по своей воле.

— Да, когда-нибудь так будет… Когда-нибудь… Но это очень неопределенное обозначение времени, не так ли, Осип Петрович?

— Мы еще все это увидим, и ты и я, — возразил полковник. — Конечно, — прибавил он, — если переживем войну.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Во всех камерах нарастала какая-то тревога. Нормальный ход тюремной жизни был нарушен. Сегодня не было «свободного часа», даже в мастерскую заключенных не повели. Узники стучали в двери своих камер. Надзиратели и кальфакторы бегали по коридорам. Кто-то из них крикнул: «Тише! Проклятые выродки!»

Уже несколько дней шепотом передавались всевозможные слухи. Говорили, что нацисты потерпели большое поражение. Упоминали Сталинград. Шептались и о том, что открыт второй фронт. Будто бы американские и английские военные части высадились в Северной Франции. Ни у кого не было точных сведений, но все ждали решающих событий.

Один из кальфакторов пробежал мимо камеры Эрнста Тимма. Тимм хорошо знал его шаги.

— Тео! Тео! — позвал он.

Кальфактор подкрался к двери и сказал вполголоса:

— Три дня национального траура.

— По какому случаю?

Но кальфактор уже убежал. Из других камер его тоже окликали.

Заключенные стучали табуретами в тяжелые железные двери.

— Три дня национального траура? — Тимм неподвижно смотрел в одну точку и размышлял.

Нацисты объявили трехдневный национальный траур?.. Если у них есть причины скорбеть, то у нас есть причины радоваться… Сталинград?.. Красная Армия разгромила на Волге гитлеровский вермахт? Но если даже фашисты понесли поражение, то ведь по такому случаю не объявляют национального траура!.. Должно быть, случилось нечто из ряда вон выходящее. Может быть, умер Гитлер? Да, вероятно, так и есть, Гитлер околел; вот почему нацисты объявили траур…

Вбив себе в голову, что Гитлера уже нет в живых, Тимм постарался представить себе, какие политические последствия повлечет за собой его смерть. Разумеется, она повлияет на настроение войск. Преемник Гитлера, кто бы он ни был, вероятнее всего — Геринг, быть может, натолкнется на сопротивление в нацистской партии. Наконец — и это самое важное — смерть Гитлера может вызвать усиление антифашистской борьбы рабочего класса.

При вечернем обходе камер Тимм спросил надзирателя, который был ему известен как человек угрюмый, но не из таких, к которым нельзя подступиться.

— Скажите, господин надзиратель, почему объявлен национальный траур?

— В свое время узнаете!

Вот и все. Дверь камеры захлопнулась, щелкнул засов. Тимм слышал, как надзиратель пошел к следующей двери; товарищ Вильгельм Бергер обратился к нему с таким же вопросом и получил такой же короткий уклончивый ответ. Одна за другой хлопали двери и щелкали засовы.

«В свое время узнаете…» Что это значит? Вернется он, что ли, и объяснит, в чем дело? Должно быть. После отбоя, когда установится полная тишина, надзиратель придет поговорить с ним.