Внутри, вовне

А теперь мне нужно чуть-чуть поспать до того, как мы приземлимся в Израиле, и я узнаю, каково ее состояние. За окнами самолета уже начало светать. У Сандры дрогнули ресницы, она что-то пробормотала во сне и повернулась на другой бок. Правильно, Сандра! Вчера утром она появилась в грязных джинсах, с туристской сумкой — она все лето провела на каких-то литературных курсах в Айдахо — и сказала, что раз уж я, говорят, собираюсь лететь в Израиль, она хочет лететь со мной. Никаких объяснений — и вот она здесь.

Может быть, еще до того как закончится полет, Сандра объяснит мне, в чем дело, а может быть, и нет. Сандра играет со мной в какую-то нечистую игру, которую можно было бы назвать «Потей кровью, старый хрыч!». У нас с ней очень сложные отношения, и я ее слишком люблю, чтобы написать о ней что-то еще. Подозреваю, что и она меня любит. Поспрошайте у своих психоаналитиков, почему некоторые дочери любят тянуть жилы из своих отцов. Как это ни странно, сейчас, когда она спит, свернувшись калачиком на соседнем сиденье, она очень напоминает мне Зеленую кузину.

ЧАСТЬ II Манхэттен

Глава 33 Голда

Отель «Царь Давид», Иерусалим

26 августа 1973 года

Зеленая кузина встретила меня в аэропорту. Я глазам своим не верил. По последним сведениям, которые до меня перед тем дошли, она лежала в кислородной палатке в блоке интенсивной терапии иерусалимской больницы «Гадаса». И вот — подумать только! Она стояла тут, в здании аэропорта, рядом с креслом на колесиках, опираясь на руку своей спутницы, улыбаясь и слабо помахивая рукой. Это было в запретной зоне, где штемпелюют паспорта: каким-то образом она сумела туда прорваться, преодолев заслоны, выставленные израильской службой безопасности. Совершить этот подвиг считается делом невозможным, но для мамы нет ничего невозможного. Мы обнялись и расцеловались, и она слабым голосом объяснила мне, что не было ничего глупее, чем положить ее в больницу, она себя отлично чувствует, а в это время ее спутница — бесконечно терпеливая молодая пуэрториканка, привезенная мамой из Нью-Йорка и почти не говорившая по-английски, — безнадежно покачивала головой.

Сандра обняла маму и помогла ей влезть обратно в кресло на колесиках. Было время, когда Сандра была с мамой на ножах — из-за того, что та изводила ее наставлениями найти себе поскорее приличного еврейского жениха. Как-то мама дала номер телефона Сандры какой-то своей подруге, у которой был приличный еврейский внук; и вскоре этот еврейский внук нанес Сандре визит: он оказался студентом иешивы, в черной шляпе и с пейсами. Это был довольно приятный и остроумный молодой человек, но его вид подействовал на Сандру как удар в солнечное сплетение. Мы сменили Сандре номер телефона, и мама перестала заниматься сватовством. Сейчас Сандра восхищается своей бабушкой, но старается держаться от нее подальше.

Я получил свои чемоданы, и мы двинулась к выходу. Когда я впервые прилетел в Израиль — это было в 1955 году, — аэропорт Лод был довольно примитивным и грязным местом, где царил полный бедлам: там было всего две или три взлетно-посадочные полосы, и помещение аэропорта представляло собою несколько ветхих, обшарпанных бараков, обсаженных пальмами. У новоприбывших репатриантов тогда было принято, сойдя с самолета, целовать землю. В последнее время я видел такое только один раз, когда из Вены на ночь глядя прибыла группа советских евреев: несколько стариков, сойдя с трапа, опустились на колени и поцеловали аэропортовый асфальт.

Нынешний роскошный новый аэропорт — это вавилонское столпотворение: повсюду толпы прилетевших пассажиров, толпы улетающих пассажиров, радостные толпы встречающих, плачущие толпы провожающих, толпы бородатых хасидов с женщинами, закутанными в платки, и с выводками шумных детей, толпы загорелых израильтян с непокрытыми головами — в шортах и футболках или в военной форме и, конечно, толпы прилетевших и улетающих американцев, большей частью евреев, но также и христианских простаков за границей, совершающих паломничество на Святую Землю; тут же всегда можно встретить и нескольких светловолосых скандинавов со свежим загаром — пловцов, ныряльщиков и скалолазов, волокущих с собою в огромных рюкзаках свое спортивное оборудование. Землю тут никто не целует.

Само собой, первым делом мне нужно было подумать о том, что делать с мамой. Ее спутница была тут не в помощь: она не понимала, что происходит, а только лопотала что-то по-испански. Я спросил маму, что ей наказали врачи. Она ответила, что ее доктор — это, как она выразилась, паскудник, который ни за что содрал с нее кучу денег. Мама хотела отметить мое прибытие обедом в кошерном китайском ресторане в Тель-Авиве: идея более чем неподходящая. Маме противопоказана сода; не успеет она съесть какое бы то ни было блюдо с содой, как нужно сразу же вызывать «скорую помощь». Но в китайских ресторанах все делается с содой, вплоть до нефелиумных орешков.

Тем не менее маме нравится обедать в кошерных китайских ресторанах — их можно найти в Израиле, а также в Нью-Йорке; она подзывает официанта и подробно обсуждает с ним все меню, с начала до конца, пытаясь обнаружить блюдо без соды. Перекрестный допрос официанта, с тщательным анализом всех блюд, может занять добрые полчаса; за это время мама выпивает пару стаканчиков джина с апельсиновым соком — любимого ее напитка. Мама наслаждается этой процедурой, которая прежде всего дает ей оправдание для того, чтобы потягивать свой джин с соком, ну и, конечно, она упивается долгим допросом официанта.

Однако на этот раз я не мог доставить ей это удовольствие. Она выглядела бледной и осунувшейся, и это меня пугало. Мы с Сандрой запихнули ее в такси — вместе с креслом на колесиках и с пуэрториканкой — и понеслись в больницу «Гадаса», которая находится на окраине Иерусалима. Когда мама поняла, что мы едем не в Тель-Авив, она пришла в ярость и устроила скандал — но совсем не такой бурный, какие она устраивала во времена оны; вскоре она успокоилась и взяла мою руку в свои сморщенные ладони, а тем временем такси начало подъем на холмы Святого Города.

Мне далеко не сразу удалось разыскать ее лечащего врача. Когда я ему представился, он посмотрел на меня взором затравленного волка. Он выглядел молодо, но казался очень усталым: черноволосый маленький человеке пышной курчавой шевелюрой, в мятом зеленом халате, с мятым зеленым лицом, на шее у него болтался стетоскоп, а на лбу красовался рефлектор. Он был явно с недосыпу. Когда я начал ему пенять, зачем он отпустил маму в аэропорт, он спросил меня:

— Где ваша мать сейчас, мистер Гудкинд?

— Внизу, в такси.

— Чего ей хочется?

— Поехать в китайский ресторан.

— Пусть едет.

— Что вы, доктор! Она же выглядит так, что краше в гроб кладут.

— Вы бы видели ее неделю назад! Ваша мать — это чудо природы, мистер Гудкинд. Я был уверен, что она больше двух дней не протянет, потому мы и послали вам телеграмму. Но когда мы ей сказали, что вы летите сюда, ее кровяное давление опустилось до нормального, пульс стабилизировался, и она стала есть как лошадь, только жаловалась, что все блюда будто бы сделаны на соде. Но она ела все, что ей давали. А на следующее утро она уже стала гулять по коридорам.