Во имя отца и сына
Шрифт:
– Новый секретарь парткома, видно, тоже штучка: Островский ему, видите ли, срочно потребовался, Фучик, Джалиль и еще что-то в этом роде. Говорит, не ту литературу пропагандируем.
– И правильно говорит, - согласился Саша. Это еще больше подстегнуло Веронику.
– Что ж тут правильного? Подумаешь, законодатели какие! Им, видите ли, подавай Шишкова с Фучиком и тэ дэ. А нас от них в сон клонит. Мне абстрактное искусство нравится. Но значит ли это, что я плохой человек?
– Совсем не значит. Ты славный человек, и мы с тобой уже давно пришли к такому выводу.
Вероника вдруг
– Тебе скучно со мной? Да, Саша?
– Мне ни с кем не бывает скучно, - улыбнулся Саша и сдавил ее холодную руку.
– И ты никогда-никогда не грустил?
– Нет. Я безнадежный оптимист.
– Ты все шутишь. Хоть бы раз увидеть тебя серьезным.
– Ежедневно в шесть тридцать утра, когда звонит будильник. Кроме выходных и праздников… Нам сейчас выходить. Чуть было не проехали.
– А мороз, по-моему, немножко отпустил. А, Саша? Ведь верно?
– Просто ты акклиматизировалась.
– Саша, пойдем в кино?
– Сейчас? Поздно…
– Ну завтра.
– Не могу. Мы занимаемся у Ромашки.
– Чем?
– Чем занимаются непризнанные изобретатели? Не знаешь?
– Разным-всяким. А девочки вас навещают?
– Нет. Мы патентованные женоненавистники.
– Рассказывай. Я видела, как твой Ромашка смотрел на Юльку. Все зенки проглядел.
– Это он таким способом выражал ей свое презрение.
– Нет, серьезно, Саша, пригласи меня. Я не помешаю вам. Буду сидеть и смотреть… на тебя.
– Кто поверит? Ты в первую же минуту сцепишься с Романом. У вас полярно противоположные платформы. У него на стене Репин, Рембрандт, два Серова - старый и новый, два Герасимова и Павел Корин, палехский пейзаж в натуральной березовой рамочке с берестой и ветками.
– А Юля бывает у него?
– Не знаю, не видел.
– Он скрытный и хитрый. Он слишком правильный.
– Это прозвучало у Вероники, как упрек.
– Ты хотела сказать - порядочный?
– А по-твоему, все так называемые неправильные - непорядочные?
Саша не ответил. Вероника повторялась, а тот, кто повторяется, рискует быть скучным. Он рассеянно слушал ее.
– Твоим мальчикам и Юле Воздвиженский не понравился, и вообще…
Он молча пожимал ее руку в кармане.
– А тебе?
На вопрос, лично обращенный, хочешь не хочешь, отвечать надо, а то еще обидится и задаст кучу более неприятных вопросов.
– Мне больше понравилась Капарулина, - ответил Саша.
– У нее такие большие глаза, как у коринской монашки.
– Роман любит Юлю?
"Что за дурацкая привычка задавать пустые вопросы! Спросила хотя бы: люблю ли я ее? А что вы думаете, она это может. Вот возьмет да сейчас и спросит. А что ей ответить? Вот за Романа мне ничего не стоит".
– Умирает от любви, - весело бросает он.
– Боюсь, до весны не дотянет, если не добьется взаимности.
– Почему она корчит из себя трагическую личность? Ну что она такое?
– Старушка, не надо, - увещевал Саша.
– В тебе заговорили нехорошие инстинкты. Не забывай морального кодекса: человек человеку друг и брат… Все девушки - сестры.
Вот
и Вероникин дом. Сейчас он скажет ей обычное "до завтра" и побежит на троллейбус. Он довезет его до центра. А дома - горячий чай, ужин и шумная беседа в кругу отцовских друзей: у скульптора всегда кто-нибудь засиживался до позднего вечера.– Саша, ты когда-нибудь целовался на морозе?
– на прощание спрашивает девушка.
Забавный вопрос, черт возьми! Хотя это лучше, чем: "Ты меня любишь?" Тут еще можно шуткой отделаться.
– Не приходилось. Говорят, губы к губам примерзают, не отдерешь.
– Тогда спокойной ночи, - говорит Вероника.
– До завтра.
Саша пожимает ей руку и уходит, чувствуя себя в чем-то виноватым. Он знает, что завтра они не увидятся. И послезавтра тоже. А вообще, им бы лучше не встречаться. Вероника, она, конечно, хорошая и, пожалуй, даже красивая. Но чего-то в ней недостает. Чего именно, Саша толком не знает, но догадывается: нет того, что заставило бы биться Сашино сердце.
Юля и Роман не говорили ни о Саше, ни о Веронике. Они даже не вспомнили их. Они больше молчали. Изредка Юля роняла холодные, полные скрытого смысла слова:
– Жаль наш театр. Алексей Васильевич не прав.
– По-моему, он устал, - -пояснил Роман. И после долгой паузы добавил: - Что касается меня, то я не смогу снова участвовать в спектаклях: институт много времени берет. И ребята тоже.
– А мне хочется играть. Сыграть бы такую роль…
Она остановилась, глядя в золотисто-морозную дымку, в которую погрузился вечерний город, и не досказала фразы. Видно, не хватило слов, чтобы выразить мечту. Роман внимательно посмотрел на нее: в неуклюжей рыжей лисьей шапке, похожей на стог сена, в пальто с таким же пушистым воротником, она показалась ему какой-то далекой и недоступной. Он попытался сам сообразить, какую роль ей хочется сыграть. "Зои Космодемьянской или Анны Карениной, Лизы Чайкиной или Катюши Масловой?" - перебирал он в уме имена подлинных и литературных героинь.
– Мне кажется, Алексей Васильевич найдет общий язык с новым секретарем парткома, - сказала Юля.
Роман промолчал. Он не хотел думать об этом и всякий раз, когда она произносила имя Посадова, ревниво воспринимал ее слова. Роман даже упрекал ее как-то: "Похоже, что ты в него влюбилась". Она расхохоталась: "Поздно, мой друг, поздно". Почему именно поздно, он так и не узнал.
– Найдут? Как ты считаешь?
– назойливо повторила она.
– В каком смысле?
– В смысле народного театра.
– Возможно. Глебов, видно, человек неглупый.
– Да, он, кажется, дельный, - согласилась Юля и умолкла.
– Странно, - вдруг удивился Роман.
– Идем с вечера поэзии - и ни слова ни о вечере, ни о поэзии.
– Значит, такая поэзия.
– Меня удивляет не то, что плохие стихи, а то, что они некоторых привели в восторг. В чем же дело? Жонглируют словами, как циркачи, а ребята хлопают и визжат. И не только чужие, а и наши, заводские, вроде этой Вероники, - продолжал Роман.
– Какое это имеет значение: наши, не наши, - обронила Юля.
– Все наши. Только одним нравится, а другим нет.