Во все тяжкие…
Шрифт:
У Автономова в буквальном смысле слова отвисла челюсть, обнажились крепкие еще светлые зубы. Затем он забормотал:
— Погоди, погоди, ты что хочешь сказать? Ты хочешь сказать…
— Ну да. Правильно, — опередил его мысль улыбчивый зять.
— Аполлоша, имей совесть! — вскричал Автономов. — В такой ответственный момент! Да я вообще полагал, что… Ты же сам, насколько мне помнится, говорил, что наши партии суть условность. Говорил ты это?
— Говорил, не отрицаю. Но я не знал, что меня так подожмет, Константин Павлович. Мы играли на запись почему? Чтобы приберечь наличку для других игроков,
Автономов совершенно растерялся.
— Та-ак. Вот оно, значит, как, — забормотал он. — Получается, значит, что я тебе всерьез задолжал. И сколько же я тебе, по-твоему, задолжал?
— Не «по-моему», Константин Павлович, а по факту, так сказать. Вот здесь все записано, — пролистнул он книжицу. — Количество партий, числа, когда играли, все честь по чести.
— И сколько же, сколько?
— В общем и целом набежало два миллиона восемьсот, — вздохнул Аполлон.
— Ско-олько?!
Зал слегка поплыл в моих глазах и в автономовских, возможно, тоже. Звуки музыки и стук шаров как-то отдалились.
— А что вы удивляетесь? — в свою очередь серьезно удивился Аполлон. — Мы с вами в последнее время резались по-крупняку. Может, вы сомневаетесь в моих записях? Давайте позовем маркера. Он параллельно вел учет. Позвать его?
Автономов вышел из шока.
— Пошел он подальше, твой маркер! — возопил он. — У него на роже написано, что продажная душа. Ошарашил ты меня, однако. Признаться, я к такой сумме не подготовлен. — Аполлон вздохнул и развел руками: мол, что поделаешь, батя! Се ля ви, батя! — Не ожидал, не ожидал…
— Игра жестока, Константин Павлович. Как, впрочем, и искусство. Везде борьба за существование, — выдал сентенцию Аполлон Бельведерский.
— Мог бы скостить должок родственнику…
— Да я бы рад, Константин Павлович! А кто скостит мне? Меня уже пасут кредиторы. А с ними шутки плохи, вы должны знать.
— Так-так. Ну и дела! Ладно, Аполлоша. Выдадим тебе сейчас лимон. Остальное позднее. Идет?
Константин Павлович! Константин Павлович! — засмеялся Аполлон с некой укоризной. — Как не личит вам мелочиться!
— Ладно, возьми полтора, остальное после игры. Так пойдет? Аполлон зримо опечалился. Он покачал светловолосой скульптурной головой. Он проговорил:
— Нет, батя. Не пойдет. Сожалею, но вынужден настоять: прямо сейчас, всю сумму.
Они затеяли игру, детскую, в сущности, игру: кто кого переглядит, кто первый моргнет. Эх, будь я помоложе, в расцвете сил, я бы сейчас… Эх, будь я каратистом или тхэквандистом, я бы…
Автономов смотрел на своего зятя таким острым, обжигающим, пронизывающим взглядом, что даже мне стало не по себе. Но Аполлон выдержал, лишь скулы па его лице потвердели. Затем оба расслабились, и Автономов вдруг развеселился.
— За горло берешь, Аполлоша? — нехорошо развеселился он. Я поспешно положил руку ему на плечо, предчувствуя половодье чувств.
— Войдите в мое положение, Константин Павлович.
— Не дашь, выходит, отсрочки?
— Не могу.
— Не помилуешь, значит?
— Рад бы, но…
— Вот ты какой оказался на поверку!
— Какой,
батя?— Не смей называть меня батей отныне и вовек!
— Ваша воля, — вяло усмехнулся молодчик.
— Говнюком ты оказался, мазилка! — посерел Автономов от гнева.
— Поосторожней! Злоупотребляете своим статусом тестя.
— А что, врезать мне можешь? Можешь, мазилка? Слышь, Анатоль, — взглянул он на меня, губы его прыгали, — как они спелись, он и Зинка! Ты уж, поди, Аполлоша, видел себя за рулем моей «тойотки»? Скажи честно.
— Бредите, Константин Павлович, — как-то брезгливо отверг это предположение неземной красавец.
— Заплати ему, Костя, — сказал я.
— Заплачу, Анатоль, как не заплатить, сейчас заплачу, — дрожал Авто помов под моей рукой. — Сейчас, мазилка, получишь свои сраные лимоны. — Он выхватил из пиджака, надетого во второй свой заход домой, толстый бумажник. — В долларах не побрезгуешь, а?
— Предпочитаю в долларах, — ответил Аполлон усмехнувшись.
— И сколько же это будет? По какому курсу будем рассчитываться, зятек?
— Пятьсот пятьдесят будет в самый раз, — хладнокровно сказал Аполлон.
— Ишь какой математик! Ну-ка, Анатоль, прикинь, точно ли он посчитал. Ему меня наказать, что палец обосрать. Ты, красавчик, сознайся, чего уж, что кинул меня на миллиончик, а то и поболе. Так ведь?
— Драки хотите, Константин Павлович?
— На! На! И сгинь с глаз!
— Зря вы так. Не умеете проигрывать достойно. — Аполлон принял
зеленые купюры.
— Отныне и вовеки не желаю тебя видеть! — заорал Автономов так
громко, что головы от бара повернулись к нам.
— А я думаю, что успокоитесь и извинения принесете.
— Хрена! Не дождешься!
— Хулиган вы все-таки, батя.
— Изыди, говнюк!
Я тут же втиснулся между ними, раскинув руки, сдерживая рвущегося Автономова и оберегая его от взбешенного на этот раз Аполлона.
— БРЭК! БРЭК!
С этим словечком из боксерского лексикона к нам подоспел черноволосый, кудрявый, как ребенок, кругленький пузан в серебристом костюме — тот, кого называли Четверговым.
Аполлон круто развернулся и вышел из зала, хлопнув дверью. Пузан Четвергов проследил за ним взглядом и, весело скалясь золотыми зубами, поинтересовался у Автономова:
— Что такое, дражайший? — Он так и сказал: «дражайший», и я выпучил на него глаза, как если бы он вдруг сказал: «Что такое, милостивый государь?» — на полном серьезе: — Что такое, дражайший? Что вы не поделили со своим родственником?
Мало того, что он употребил редкое словцо. Из кармашка его серебристого пиджака торчала толстенная сигара, а в галстуке, привольно спадающем на брюшко, безумно сверкала заколка с безумным бриллиантом. Это тоже крайне поразило меня, как нечто ирреальное.
Автономов тяжело дышал. К серому лицу медленно приливала кровь, глаза голубели.
— Наше дело! — буркнул он, вытаскивая сигареты.
— Ваше, конечно, кто же спорит, дражайший. Но у нас здесь не принято публично скандалить. У нас здесь строгий моральный кодекс. Я полагал, что у вас с Аполлоном прекрасные отношения. А то зачем бы ему вчера выступать вашим гарантом? Да и сегодня он меня ободрял, спасибо ему. Вы опоздали больше чем на полчаса.