Воин-Врач
Шрифт:
Но на аппетите здорового физически и почти здорового душевно организма дымы вроде бы не отразились. Князь рубал наравне с сотниками и ближниками, только уши да бороды ходуном. Сыны сидели рядом, по обе руки, и, если судить по довольным и несколько возвышенным физиономиям, вчера тоже спать пошли не сразу.
— Гнат, собери к полудню молву по городу: кого спалили, кто, за что. Недовольных запомни, расскажешь. Кривду да обиду не пропусти, — обратился я к Рыси, когда на столе остались только сладкие не то коврижки, не то пряники и какое-то тёплое питьё, которое память князя считала взваром.
— Сделаю, — кивнул друг.
— Янко, — продолжал Всеслав инструктаж, глядя на поднявшего глаза и отставившего кружку командира снайперов, — разберите их промеж собой. Тем, кто слева — жалобщиков, правым — обидчиков.
— Так, княже, — чуть протяжно отозвался Ян.
— Ждан, как всегда: ворота закрыты — хода нет. Если начнётся замятня — разделяете толпу на доли, чтоб охолонула. Яновы молодцы присмотрят.
В ответ оба, Ян и Ждан, лишь кивнули. Старший над копейщиками вообще болтать не особо любил.
— Алесь, моих твои провожают? — повернулся я к главному по кавалерии. А ещё по логистике, эвакуации и дальней разведке.
— Мои и Гнатовы, княже. Сейчас Ршу* проходят. Послезавтра ждём к вечеру. Это… — замялся вдруг кавалерист. Ясно, будет денег просить. Сто раз говорено: надо — скажи, так нет же, тянет до последнего, а потом мнётся, как девка, что в подоле принесла!
— На что и сколько? — этот, если чётко вопрос не поставить, и лишнего может наговорить. Хотя в драке да в бою вообще не такой: собран, на решения скор. Бывает же?
— Горлинок, княже, на торгу видел. Зна-а-атные! Нам бы для этих мест тоже пригодились, как в Полоцке, Торопце… — зачастил было он.
— Понятно, как где, Алесь, не надо дальше, — тут уже «включился» Гнат. Не то, чтобы у нас с ним были сомнения в ком-то из сидевших за столом. Скорее, в самом столе, гриднице, стенах, полу и потолке, у которых тоже вполне могли быть и глаза и уши.
— Сколько? — напомнил князь замолчавшему логисту-кавалеристу. А я задумался о том, что голуби здесь — что-то сродни дальней загоризонтной связи. Для меня так совершенно точно, потому что ни в птицах этих, ни в том, как и зачем работает загоризонтная связь, я ничего не смыслил. А голубей любил жареных и печёных, но только диких, потому что от городских — одна зараза.
— Сорок гривен, — отведя глаза еле выговорил Алесь.
— Сколько?! Вон повариха столь стоит, да где она — и где гульки твои! Ты очумел что ли?! — взвился было Гнат, но, посмотрев на меня, закрыл рот и сел обратно на лавку, продолжая негодовать молча.
— Так ли хороши горлинки? — заглянул я в глаза конному связисту.
— Сроду лучше не видал, княже, — выдохнул он. — Персидские, говорят.
— Бери. Глеб, смотри, — велел я сыну, и он кивнул в ответ, давая понять, что гривны найдёт и проследит за покупкой. Кивнул и Роман, показывая что тоже приглядит за всем перечисленным, а ещё за младшим братом. Ну и Гнат, понятно, кивнул. Там та же самая матрёшка получалась.
После завтрака вышел на гульбище-балкон. Все разбежались по делам, мною порученным, а я остался, продолжая размышлять. Для простого люда наверняка странным и страшным казалось, когда княжий суд на подворье вершился так. Откуда бы им знать, что перед тем, как упасть «стрелой пронзённым», виновный сверху донизу проверялся разведкой-безопасностью, и только потом по взмаху руки умирал. Но слухи, ходившие о Всеславе от Русского** до Северного морей, об этом, разумеется, ничего не сообщали. Говорили только о том, по мановению руки князя вершилась справедливость в землях его. То же самое и со связью. Мало кто из русских князей использовал птичек. А зря, как оказалось. Как бы иначе мне было прознать, а тем более успеть, когда прилетела весть, что пока я стоял, осаждая Псков, Черниговские наладились Полоцк захватить? И ох как удивились и напугались они, когда на передних моих, на авангард, на того самого Алеся сотню под Лукомлем выехали. Ох и рванули же в обратную сторону! Ещё и пугать потом друг дружку начали, мол, чародей-князь с войском волками обернулись да со Пскова одним махом прискакали. Мы, помню, тогда здорово радовались, что не успели они набраконьерить-набезобразничать сильно на моей земле, пока хозяин в походе. Да на радостях пустили следом за черниговским войском три ватажки малых, что у Гната в особых поручениях участвовали. С пониманием парни, да с юмором оказались. Уж они и выли по ночам окрест лагеря,
и дерьмом волчьим, где и взяли только, все палатки ночью обложили, и лоскутков от шкур вдоль дороги наразвесили, мокрых. Кони, они волчий дух хорошо чуют, у каждого такого подарка такие пляски устраивали — любо-дорого посмотреть. Сами ног поналомали, седоков поскидывали многих, да так, что часть из них дальнейший путь на подводах продолжили. Зареклись с той поры черниговские в нашу сторону ходить, что самостоятельно, что, как в моё время говорили, «в составе группы». А молва народная те байки расцветила-нарядила от всей широкой русской души. Потом рассказывал Гнат, какие истории про Всеслава Чародея по торжищам ходят, ох и ржали мы с ним вместе.Что, интересно, сегодня принесёт? Неполных двое суток прошло, как сбежали со двора Ярославичи, как пошёл люд киевский свой суд вершить, скорый да суровый. А нынче, чтоб по ряду да покону всё шло, и княжий суд вершиться будет. По вере да по правде. Не по Ярославовой, что дядья двоюродные принялись под греческую да римскую диктовки переписывать. По русской, по настоящей, исконной.
* Рша — старое название г. Орши.
** Русское море — тогдашнее название Чёрного моря.
Глава 7
«И не испортят нам обедни…»
К обедне в Софии Киевской собрались, кажется, все. Сливки общества внутри, менее авторитетные и зажиточные — снаружи, числом компенсируя разительные отличия в материальных благах. Простая одежда, обувь или совсем уж бедная, или вовсе никакой, несмотря на осеннюю пору, хоть и раннюю. Но их было очень, Очень много. А меж двух слоёв общества, ломая аналогию с молоком и сливками, сидел третий, на паперти. Калеки и нищие. Город будто в полном составе пришёл посмотреть на нового князя, свежего, как молодой боровик, что только-только выбрался из-под земли. Зрелищ, надо полагать, в эту эпоху было не в избытке, и каждый информационный повод использовался по максимуму, с долгими обсуждениями, прогнозами и оценками. В каждом жителе дремал политик, экономист и военблогер, и такого благодатного случая, как смена лидера вооружённых сил и внутренних дел, они пропустить, конечно, не могли.
Ошибаться нельзя было даже в мелочах. Не те слова скажешь, не с той ноги ступишь или, упаси Бог, споткнёшься — не будет дела. Молва раструбит во мгновение ока, что новый князь слаб, хром, худ и не годен. И многие, очень многие энтузиасты не постесняются эту гипотезу проверить, а вместе с ней — и самого князя и ближников его, на прочность и бдительность. Судя по очень приблизительным прикидкам, местных было много. До чёртовой матери примерно. И ещё три толпы. Вспомнились вдруг слова: «Их восемь — нас двое. Расклад перед боем не наш».
— Не так считаешь, лекарь, — голос князя загудел в сознании, будто вечевой колокол вчера. — Это не воины. Их нельзя сравнивать с дружиной. Это как ягнят или поросят с матёрым волком равнять. Они потому и зовут дружинных, чтобы жить в покое и мире.
— По пожарам вчерашним и не скажешь, — отозвался я. Стараясь не обращать внимания на то, что говорил сам с собой, и точки зрения были разными. Тревожный звоночек, если с позиции традиционной психиатрии смотреть, конечно. Но в контексте Киевской соборной площади одиннадцатого века и нахождения в чужом теле было как-то не до неё.
— Промеж собой они могут бодаться да перетявкиваться сколько влезет, — снисходительно пояснил Всеслав. — Дворы и амбары под охраной княжьих людей никто не тронул, к ним и не совались даже. Этот люд, что серый, что чёрный, бояться и не думай. Ты же князь! Мы — князь!
Над этом «я-он-ты-мы» предстояло ещё подумать, внимательно, серьёзно. Но уж точно не сейчас, когда вокруг ульем гудел огромный город, глядя на нас тысячами глаз, в которых были и страх, и гнев, и надежда.
— Веди, княже, — я опять словно отступил от рычагов управления, заняв лучшее место в зрительном зале. Говорить с толпами у Всеслава совершенно точно получалось лучше, чем у меня. Даже в бытность мою народным депутатом никогда не любил вещать в массы ни с трибун, ни с броневиков. Я и пошёл-то в избранники только потому, что так был хоть какой-то шанс улучшить положение больницы, а, значит, и жизни людей в городе. Это было для меня важнее, чем восхищение слушателей и прочие «бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овации».