Воин-Врач

— А если откажешь в вире, то признаешь, что не по силам тебе с Киевом-градом совладать! — закончил выступление Йорген.

Звук натягивающихся тетив и гнувшихся рогов тяжелых луков Яновых снайперов князь, может, и не слышал, но совершенно точно чуял. Как те тетивы, напряглись все внизу и наверху. Роман схватился за меч. В тени под крыльцом блеснули глаза Рыси, которого там тоже миг назад не было. На гульбище откуда-то очутились Вар с Немым, но стояли за столбами, снаружи, толпе и высокому городскому посольству не заметные.

— Верно ли я услышал, — на этот раз в голосе князя не было льда. Там вообще ничего не было, кажется: будто заговорила тёмная безлунная ночь. Или только что вырытая пустая могила. Пока пустая. — Человек, рекомый Йоргеном, лает великого князя Киевского?

Вокруг боярина стало очень свободно. Стоять с ним рядом не хотелось никому. Люд попроще, кончанские старосты и мастеровые, те и вовсе едва ли не под стены разбежались, чуя недоброе.

— Ряд о том, что волею люда Киева выбран князь хранить да беречь город, в руках митрополита. Подписан не так давно, честь по чести, на ваших глазах. Овчарню или свинарник Йоргена с пьяных глаз подпалил закуп Грива. Вчера ночью, — в голосе Всеслава было что-то от того самого Левитановского метронома, что слушали, затаив дыхание, все советские люди в годы войны. То ли размеренность, то ли спокойствие, то ли неотвратимость, граничившая с неизбежностью.

— Тот, кого называют Йоргеном, просит у меня денег за вчерашний день? И при этом хочет проверить мою силу, ставя под сомнение решение лучших людей Киева?

В очередной раз донеслись звуки улицы и даже еле слышная перекличка торговцев на Подоле — так тихо стало на княжьем дворе.

— Грош цена тебе, как князю! Грамотами да красными словами прикрылся?! Ещё, поди, и поединщика вместо себя выставишь, сам не выйдешь, за урон чести с меня спросить, собака?! — прорычал снизу боярин.

Князь развёл руки над перилами ладонями вниз, давая знак стрелкам и воям не стрелять и не трогать хама. То, что творилось во Всеславовой голове, за непроницаемо-спокойным лицом, за серо-зелёными глазами, почему-то напомнило мне рык тигра Шерхана из старого мультфильма: «Это моя добыча!».

— Урону чести моей нет в том, что шавка лает да норовит за сапог ухватить. А вот за то, что шавка норовит задрать лапу над уговором моим с градом Киевом, над Правдой старой, по которой заключён он, бешеную псину придётся убить. Чтоб заразу не разносила, — Всеслав скинул богатый красный плащ-корзно и направился к лестнице.

Немой и Вар шли чуть впереди, сыновья — немного позади. Я думал о том, что странновато это всё: и дурацкая провокация в первый же день, и готовность убить дурака на глазах духовенства. Которые, кстати, разительно отличались. Феодосий выглядел испуганным, Антоний — смиренно-опечаленным. А вот вид Георгия со свитой на смирение и тем более спасение души во благочестии походил, откровенно говоря, слабо. Они там, в просвещённой Греции, давно привыкли к тому, что все служители культа равны, но те, что повыше — значительно ровнее, и могут вполне приподзакрывать глаза на некоторые несущественные мелочи. В том числе и на посещения светских мероприятий. Или спортивных состязаний, к которым в этом времени относились и убийства себе подобных.

— Благослови, отче, — склонил голову Всеслав перед митрополитом.

— Верно сказал, княже, — чуть ли не нараспев начал грек, привычно обращаясь лицом к онемевшей пастве, — оскорбление воли народа киевского, выраженной и подтверждённой выборными набольшими людьми — грех! И тот, кто смел допустить такое, равен бешеной собаке! А за убийство её Бог семь грехов простит!

Оригинальная трактовка, ничего не скажешь. Но и князь хорош — получил благословение митрополита на прилюдное убийство боярина, да так обернул, что чуть ли не по воле святой церкви вынужден казнить смутьяна! Хотя, помнится, именем её много чего было содеяно и в этом, и в моём времени, и между ними.

— Дозволь, княже? — еле слышно раздался за спиной почти неразличимый голос Гната.

— Сам, Рысь, — отозвался так же, в бороду, Всеслав. Кроме них двоих никто не слышал того, как сотник вызвался выступить бойцом вместо князя.

— Он хорош, обоерукий, северные да западные ухватки знает. Спробуй степные, если доведётся, — уже отступая, тихо посоветовал друг. Предупредить успел, совет дал, прикрыть хотел. И наверняка, пойди что не так, белобрысого истычут стрелами с крыш и галерей-гульбищ. Но не так пойти не должно. Первая же проверка силы нового князя должна запомниться местным. Крепко запомниться.

Он и вправду был хорош. На кругу, что очертил секирой Ждан и обошли с крестами святые отцы, старался встать, чтоб Солнце мне в глаза светило. И мечами, добрыми, северными, работал ловко, уверенно, профессионально. Погонял меня чуть, проверяя, на что способен противник, чего можно от него ожидать. И через несколько пробных заходов, решил, что пора.

Всеслав берёг левую руку, скользя по утоптанной земле двора, уходя от ударов, которые многие из ахавших и вскрикивавших зрителей даже не видели. Мечи Йоргена всё набирали скорость, делая его похожим на хвостовой винт Ми-24. Князь едва не отвлёкся, будто увидев моими глазами ударный вертолёт, но успел отшагнуть и чуть отвернуть корпус, снова пропуская мимо гудящую сталь. И неуловимо коснулся своим мечом левого запястья боярина. Кисть повисла, побежала кровь, один из клинков выпал на землю. Судя по ране, которых я навидался, пожалуй, побольше, чем любой из здешних, почти все сухожилия перерезаны. Да так, что и в моём времени не всякий взялся бы сшивать.

Глаза Йоргена сперва побелели от боли, но боя он не прервал. И через несколько выпадов поймал князя на ту самую степную ухватку, которых, по мнению Рыси, не знал: остриё его меча поймало и крутануло Всеславов снизу вверх, резко и остро, выворачивая кисть чуть наружу. Отцовский меч взвился в небо, будто целясь в Солнце, блестя в его лучах, как вылетевший из воды жерех. Под вой толпы боярин оскалился и вскинул острую сталь над головой, явно рассчитывая развалить князя от плеча до бедра. Этот смог бы.

Как случилось то, что произошло сразу после того, как взлетел к небу клинок князя, даже мы с ним не поняли. Само так вышло. Будто тело Всеслава вмиг оказалось под моим контролем, и я сработал так, как смог. А смог удачно.

Правая кисть, словно враз озябшая, потеряв привычную рукоять меча, сжалась в кулак. Правый носок оттолкнулся от земли, задавая ускорение и силу. К движению привычно, натренированно за долгие годы, подключился поворот корпуса, движения плечами — и выстрел правым кулаком точно в бороду, под оскаленные зубы. Тут счёт шёл не на секунды, а, пожалуй, на сотые их доли. И я успел.

Хруст, что раздался при ударе, заставил моргнуть, вздрогнуть или вскрикнуть почти каждого на подворье. Звук этот мог бы, наверное, быть вызван сломанными зубами, что брызнули в стороны вместе с кровью. Которая хлынула, когда боярин, видимо, решивший сообщить мне перед смертью что-то напутственное, откусил себе язык, когда мой кулак влетел ему под подбородок. Но я видел, как поплыли в разные стороны его глаза, только что яростные, полыхавшие уже торжеством победы, а теперь совершенно пустые, стеклянные. Это был очередной в моей жизни чистый нокаут. Но тело князя оказалось крепче и сильнее моего, даже молодого. Поэтому, сухо говоря, произошла сочетанная травма. К укушенно-откушенной ране языка, перелому зубов и сотрясению мозга добавился перелом основания черепа.

Князь, к которому вернулся контроль над собственным телом, пока я формулировал диагноз, а точнее посмертный эпикриз*, успел не глядя поймать возвращавшийся обратно в соответствии с законом всемирного тяготения, меч. И одним движением вогнал его в ножны, блеснув клинком в ярких лучах Солнца. И время, до этого мгновения тянувшееся медленно, будто вон то облако над Днепром, напоминавшее голову бородатого мужика, ускорилось, словно пытаясь догнать само себя.

— Ещё я меч отцов обо всякую падаль пачкать буду, — буркнул Всеслав, сделав вид, что всё прошло именно так, как и было задумано.