Воин-Врач

— Слава князю!!! — гаркнула слаженно, не раз и не два отрепетированно что в мирное, что в военное время вся дружина, напугав половину городских.

— Слава князю!!! — завопили опомнившиеся горожане, пусть и вразнобой, но громко, да так, что митрополит аж сморщился. Никак мигрень разбила пастыря? Или это идиосинкразия на такое отношение народных масс к светской власти?

Обедню стояли с положенными одухотворёнными лицами. Георгий задвинул проповедь на тему неразрывной связи мирского и божественного начал, о торжестве духа над плотью и о том, что самым важным в жизни каждого жителя была и остаётся святая православная церковь. Было торжественно и местами даже угрожающе. Кабы ещё не сбивался раза три на греческий — цены б не было проповеди.

Когда толпа выходила из церкви, награждённые и счастливые Корбут с Лявоном подвели отчаянно робевших мужиков и баб, тех самых соседей, что не допустили непотребства на бывшем Микулином дворе. Им тоже нашлись у князя добрые слова, которые жадно, с разинутыми ртами слушали будто бы случайно оказавшиеся рядом пара мужичков самого продувного вида и стайка тёток, почти старух, по которым было очевидно, что стоять молча им невыносимо тяжело. Судя по довольной роже Гната, этот незапланированный пресс-подход был таким только для меня. Стоило отойти на пару шагов от собравшейся толпы и обалдевших соседей, как за спинами понеслось в разные стороны:

— Надзейка! Марыська! Слыхали, чего князь-то батюшка молвил?! Ох и сокол, ох и хват, ох и заживём таперича! —сарафанное радио начало работать «с колёс». «Пошли трещать, сороки» — более актуально времени про себя прокомментировал услышанное Всеслав.

— Постой, Домна, — велел князь, когда проследившая за дворовыми девками зав.столовой поклонилась и направилась было к выходу из гридницы.

Рома снова ускакал на причал, где продолжалась погрузка. Молодец он, старший-то, ответственный. Да и младший тоже не хуже — на торгу остался, подводы ко Днепру отправлять. Сам попросил дозволения на одной из лодий груз в Полоцк отправить, сам по весу договорился, сам и транспорт контролирует. Они с тем самым Силом, кузнецом-колдуном, про которого Всеслав уже говорил, часто засиживались, дружили. И из каждого похода Глеб что-то диковинное старался другу и учителю привезти: то фигурку из прозрачного камня, через которую если смотреть — всё вверх ногами переворачивалось, то гуделку саамскую, на которой те музыку свою играли. Теперь вот какого-то особенного железа отправлял, и масла земляного, у нас таких, как он сказал, не водилось.

— Слушаю, княже, — фигуристая, непростая ни внешне, ни внутренне баба стояла, не поднимая на меня глаз. Будто опасалась чего-то. Хотя буквально вчера на дворе отвесила одному из Ждановых громил такого леща, что в тереме слышно было. А уж визг-то, да пожелания последовавшие за суровой хлёсткой пощёчиной, что и куда богатырь по её мнению должен был сам себе запихать — те, поди, полгорода слышало.

— Про Буривоя расскажи мне, — князь стоял у окна, глядя, как пляшут с тяжелыми сырыми досками вместо мечей Гнатовы ухорезы.

— Что рассказать? — с видимой настороженностью отозвалась она. Но глаз не подняла.

— Что сама сочтёшь нужным. Ты баба мудрая, тебя послушать — как латинскую книгу прочитать, — чуть польстил ей князь. Во взметнувшихся глазах мелькнули тревога и подозрение.

— С латинянами ни разу не связывалась, княже. Про ромеев деду говорила, про пруссов да франков, свенов да чухонцев, степняков всяких тоже, а этих и не видела ни разу.

— Не о том речь, Домна. Я не виню тебя и не подозреваю, что ты знаемое да слышанное передаёшь или продаёшь кому-то, кроме деда и его людей, — Всеслав махнул рукой на лавку напротив, предлагая женщине присесть. К указанному месту шла она медленно, будто по льду.

— Латиняне книги свои сочиняют не только летописями, как монахи наши: «этот тогда-то пошёл туда-то, вернулся с тем-то». Выдумывают небывальщину из головы прямо, а когда читаешь — будто и на самом деле было такое. У них ещё, бывает, представления по тем историям устраивают, как у нас на торгу. — Речь князя текла медленно, плавно, спокойно. Но брюнетка продолжала смотреть в стол между ними, сложив ладони одну на другую. Только большой палец правой скользил-гладил кисть левой, выдавая напряжение хозяйки.

— В ум не возьму, княже, чего ждёшь ты услышать от меня, — выдохнула, наконец, она. Подняв глаза. Уже почти спокойные. Быстро собирается, не баба, а Штирлиц.

— Завтра буду с Буривоем говорить. Что за человек он? Чем живёт, что любит, чего не любит? Знаешь, когда на рынок идёшь, да у торговки про детишек выспросишь, про мужа непутёвого — выгоднее покупки получаются. Когда знаешь того, с кем говоришь, быстрее находишь ответы. Поняла ли? — объяснил я.

— Поняла теперь. Прадед старый, сколько себя помню, но не меняется. Иные то обезножат, то заговариваются, то память теряют. Он не такой. На дедко Яра вашего похож, только не такой здоровый. Не медведь, а волк, — медленно, тщательно подбирая слова, рассказывала Домна.

— Хорошо, что волк. Проще будет, — задумчиво проговорил князь, заставив матёрую и тайную зав.столовой вздрогнуть. Но она продолжала, поглядывая на размышлявшего о чём-то своём Всеслава:

— Неправду он чует в людях. И терпеть её не может. Если кто единый раз, хоть по нечаянности, хоть мимодумно солжёт ему — не будет меж ними больше разговоров. Прадед говорит, что лжа — что ржа, и железо точит. Я по малолетству как-то по ягоды пошла, да с подружками заболталась, потому и набрала мало. Наплела ему, мол, год неурожайный выпал. Выдрал он меня тогда так, что три ночи на пузе спала, — красавица-Домна, глядя на которую пропускало удары сердце даже у Рыси, шмыгнула носом совсем по-девчоночьи и заёрзала на лавке, знать, вспомнив ту давнюю дедову науку.

— Мечта у него есть заветная. Хоть и несбыточная, как он всегда говорит. Хочет он, чтоб люд русский в мире жил, ни с соседями, ни тем более промеж собой не сварясь, —закончила она.

— Хороший дед. Споёмся, — пробурчал себе под нос Всеслав, будто бы вновь использовав фразу из моей памяти. Я при слове «споёмся» непременно вспоминал Леонида Быкова, Маэстро из «Поющей» эскадрильи.

— Петь любит, точно, — удивлённо вскинула брови Домна, — а ты, княже, как узнал?

— Смотри, давай теперь вот как сделаем: я буду два слова говорить, а ты сразу называй то, какое деду Буривою больше подходит. Например, я говорю: «чёрное — белое». Ты отвечаешь…

— Белое. Седой он совсем, — теперь в глазах её разгорался интерес. Конечно, игрушка новая, а то, может, и какой прихват чародейский. Кто бы не заинтересовался?

— Молодец. Охота или рыбалка?

— Рыбалка.

— Мёд или пряник?

— Мёд. В сотах особенно.

— Луна или Солнце?

— Луна, — тут она задумалась чуть дольше, и ответила без уверенности.

— Вода или огонь?

— Огонь.

— Позор или смерть?

— Смерть.

— Лук или меч?

— Меч. Секира у него любимая есть, с давних времён.

— Добро, хватит. Спасибо тебе, Домна, за правду да за разговор. Редко повезёт мудрую женщину встретить, чтоб разумная была, а не хвостом крутила. Как вышло, что одна живёшь?

Муж Домны, Всеволод, был воином. С дружиной Ярослава пришёл он из Новгорода, ходил с князем на Перемышль и Червен. Ранен был не единожды, а на скопленные за долгие годы службы деньги завёл пасеку на Почайне-реке. С будущей женой на торгу познакомились они, когда аккурат напротив его телеги надумал шутник один по заду молодку хлопнуть. Домну прадед да братья старшие учили, как на такие знакомства отвечать надо — словила она за руку озорника, да об Всеволодову телегу мордой и приложила. А как озверел тот забавник, да начал по поясу нож шарить — повернул его пасечник носом к себе, да из того носа блин сделал. А девку шуструю, что приглянулась, медком угостил.