Воин-Врач

В кабинете директора было гораздо страшнее. Оттуда одна за другой выскакивали накрашенные и напомаженные толстые черноволосые тётки, проклиная меня непонятными словами. Понятно было про «бандит», «беспризорник», «приют» и «расстрелять». Только удивляло немного — потому что ко мне отношения, вроде бы, не имело. Я не бандит, я советский школьник, октябрёнок! Живу я с мамой и братом, поэтому не беспризорник, и в приют меня при живой матери сдать не могли. Тем более расстрелять.

Старая и сухая, как торчавшая слева от школьного крыльца рябина, директриса, которая, по слухам была лично знакома с товарищами Луначарским, Калининым и Крупской, и даже самого Ленина видела, смотрела на меня не мигая.

— Ну что? За что избил детей, негодяй? — только злобы в голосе её не было. Скорее, интерес.

— Я бы им всё равно хлеба не отдал. Мы его по пути домой с братиком едим. Они и так жирные, — нехотя пробурчал я.

— Да? А скажи-ка, что ты там кричал им? — глаза старой революционерки будто стали теплее.

— «Ну, подходите… еврейские лица…» — окончательно смутившись, буркнул я, глядя в пол. Постаравшись максимально сгладить исходную терминологию.

Директриса хохотала так, что закашлялась и даже платок вытащила из кармана, утирая выступившие слёзы. А потом вышла из-за стола, подошла ко мне, стриженному под ноль, в школьной форме, прижимавшему к груди сумку от противогаза. Которую я не отдал бы и ей.

— Держи. Угости братишку. И маму, — и протянула мне на сухой, жесткой, морщинистой, как воронья лапа, ладони два куска сахару и три конфеты-ириски.

— Спасибо, — вежливо ответил я. И голос дрогнул впервые, с той самой подворотни, где сумка свистела над головой, а обломок кирпича в зажатой ладошке лишь добавлял уверенности. И уткнулся лбом ей в живот. И перестал бояться. Совсем.

Смеялся и Всеслав, после того, как некоторые вещи и термины ему пришлось пояснять. Но про жидовиново отродье, что в толпе очень смелое, согласился. И посетовал на то, что даже до моего времени они дожили, не меняя привычных ухваток. Например, подряжать за деньги или за харчи других, менее избранных, выбивать для себя серебро или товар из ещё менее избранных. Хотя и в моей жизни, и во Всеславовой встречались достойные, уважаемые и честные представители этого племени. В каждом народе, как известно, есть люди разные, хорошие и плохие. Память Чародея показала полоцкого менялу Абрама, что отвалил на постройку Софии Полоцкой почти два пуда серебра. Он дружил с Силом, тем самым непростым кузнецом-изобретателем, и покупал у того забавные игрушки, которые раздаривал детишкам. Кажется, какая-то очень грустная была история у него до того, как он осел в чужом ему тогда северном городе.

Отвлечь князя от думок о жутком неведомом кощуннике получилось, и в зал вслед за горой-Гарасимом и Рысью, только что не гудевшим натянутой тетивой, Всеслав вошёл с расправленным плечами, поднятой головой и улыбкой собранного и уверенного в себе человека.

— Мир дому сему, — проговорил он, прижав правый кулак к сердцу и чуть качнув бородой, обозначая лёгкий вежливый поклон. Не отводя глаз от сидевшего за столом.

Дед был, так скажем, харизматичный крайне. Снежно-белые волосы, но не длинные, а стриженные «под горшок», резко контрастировали с кожей, бурой от вечного старого загара бродяг и воинов. Голый подбородок, квадратный, но словно разрубленный пополам морщиной, которая, наверное, раньше была ямкой из тех, что намертво приковывают женское внимание. Длинные, по грудь, белоснежные усы расходились, повторяя контур покатых плеч. И глаза, полыхавшие серо-синим морозом, как неукротимый ночной буран в одну из тех зимних непроглядно-чёрных ночей, когда мертвецы скачут по вершинам ёлок да по крышам хат, пугая живых. И лишь чуть присмотревшись стало ясно, что глаз у Буривоя сиял один, левый. Правый, поражённый катарактой, как определил я, или закрытый бельмом, как ошибочно решил Всеслав, белел тревожно, будто глядел не то в какие-то неведомые прочим измерения и времена, не то вообще внутрь древней головы, хранившей немыслимое множество знаний и тайн.

— И вы здравы будьте, гостюшки, — донеслось от стола. Голос у волхва из образа тоже не выпадал. Так, пожалуй, плещут волны Ладоги или северных фьордов, так шумит ветер в острых вершинах елей. «И разящий меч ножны с похожим звуком покидает» — добавил князь.

— Много про тебя Домна сказывала, князь. Удивил ты её и озадачил не раз. А с ней, разумницей, и меня. Садитесь по лавкам, поговорим ладком. Есть, об чём поговорить-то, — и последняя фраза звучала очень многообещающе.

Дед, который в моё время мог одинаково быть и отставным комитетчиком, и матёрым старым сидельцем, что провёл за колючкой больше времени, чем на воле, повёл рукой, приглашая к столу. На правой щеке его чуть дрогнул шрам, и сразу же вслед за этим Гарасим уселся с левого от нас торца, вполоборота к нам, будто привычно закрывая тот сектор, что не был виден больным глазом. Мы перешагнули лавку и уселись напротив волхва, я прямо через стол, а Гнат чуть поближе к дремучему богатырю. Стоило только устроиться, как из-за спины старика, из невидимой мне двери, вышли два крепких мужика с подносами, горшками и кувшинами. Судя по чёрным бровям, форме глаз и ещё каким-то едва уловимым нюансам мимики и осанки — старшие братья нашей зав.столовой.

Ели в тишине, по старой традиции: голод путнику с дороги сперва утоли, напиться дай, а потом уж разговоры разговаривай. Ни я, ни Гнат от жажды и голодухи не страдали, конечно. Рыси, кажется, и вовсе кусок в глотку не лез, даже аппетитный, румяный, пахший травами, брусникой и чесноком. Хотя было очень вкусно.

В жбанах, что принесли вторым заходом братья, обнаружилось пиво. Я под старость почти перестал его пить, потому что единственным преимуществом так ценимого в молодости напитка оставалось то, что морда наутро опухала-отекала, брить удобно. А вот беготня по удобствам и ватная на следующий день голова не нравились совершенно. В молодые годы, когда жизнь летела вольной птицей, не мучимая радикулитами, давлениями и прочей пакостью, любовь к напитку была крепче. Да и сам он в те годы был значительно вкуснее и приятнее. Больше всего нравилось мне «Рижское», бархатное.

То, что оказалось в принесённых жбанах, оказалось лучше всех сортов, что я пробовал, что дома, что за кордоном. Даже в Польше и Чехословакии, куда пару раз попадал на симпозиумы и конференции. Возможно, причиной была экология, не загаженная отсутствовавшими пока промышленностью и транспортом. А, может, просто молодое, крепкое и здоровое тело. Но как бы там ни было, напиток был великолепен.

— Ну, как тебе, князь? — осведомился Буривой, утерев широкой ладонью с узловатыми пальцами пену с усов.

— Выше всяких похвал, хозяин добрый, — абсолютно честно ответил Всеслав. — Надо будет у Домны вызнать, как можно так ловко да вкусно кабанчика приготовить. И пиво твоё самому Перуну подать не стыдно.

— А почто хочешь узнать, как готовить? Никак, решил со двора отправить внучку? — бровь над зрячим глазом изогнулась.

— Внучка твоя всем хороша, Буривой. Справная, толковая, да с пониманием, золото, а не баба. Да боюсь, не покинет Киев она. А мы с ближниками привыкнем к кухне её, дома тосковать станем. Только за этим, — развёл руками князь.

— Дома? Чем же тебя на третий день Киев-град так немил стал, что ты на Полоцк смотришь? Неужто зря княгиня-матушка с Рогволдом-малышом такой путь проделали?

Рысь замер, не донеся кружку до рта. О том, что жена с сыном ехали ко мне, знали считанные единицы. И среди них не было даже деда Яра. И уж тем более этого старого лесовика с лицом чекиста или уголовника.

— Народу много, шумно, суета одна, — отхлебнув и кинув на Гната взгляд, «разморозивший» его кружку, что застряла на полпути, ответил я.

— А как же престол великокняжеский? — недоверчиво, но с нарастающим интересом спросил старик.

— Ну, престол — не гора и не дуб могучий. Его и перенести можно. Стольный град будет там, где великий князь, как и встарь водилось, а не наоборот, по-нынешнему, — Гнат кивнул, соглашаясь и узнавая слова, что я говорил ему по дороге. Предстоявшую беседу мы кратко, тезисно пробежали по пути, чтобы Рысь и сам знал, и князю подсказал, в каких местах можно было беспокоиться. Нового ничего не открыл, правда, Всеславу. А вот для себя — многое.