Вольные города

В сумерки приехали к Чуриловскому двору. Ольга вошла в прихожую, чмокнула мать в щеку, стала раздеваться. Кириллов­на, помогая ей снять шубу, шепнула радостно: «Гости у нас, Оленька».

Васятка, не раздеваясь, в тулупчике и кушаке, пробежал в пе­реднюю к деду. Дед сидел за столом, рядом с ним были дядя Гри­ша и еше двое незнакомых ему людей. Один из них, помоложе, увидев мальчонку, привстал. Васятка бегом бросился к деду, за­брался к нему на колени, обвил ручонками шею и приник к его мягкой волнистой бороде. Дед распустил внуку кушак.

— А я, деда, зайца видел! — воскликнул Васятка, снимая ту­лупчик.

— Ты сперва поздоровайся,— сказал Григорий,— не видишь, у нас гости.

Васятка слез с коленей на пол и, как учил его дед, сперва по­дошел к боярину, подал Беклемишеву руку и спросил:

— Здорово ли живешь?

— Слава богу, здоров,— ответил боярин, смеясь.— А как ты?

— Живем помаленьку,— сказал мальчуган и подошел к Ва­сильку.

— А тебя я где-то видел,— сказал он атаману, протягивая руку.

— Где же ты меня мог видеть? — сквозь проступившие слезы произнес Василько и, взяв озябшую ручонку мальчика, привлек его к себе.— Нигде ты меня не видел, кровиночка ты моя.

Он хотел было взять сына на руки, но распахнулась дверь, и на пороге появилась Ольга. Она на миг задержалась в дверях и пти­цей перелетела через комнату.

— Долгожданный мой! — Ольга приникла к Соколу.

Мальчишка недоуменно глядел на мать, а она, смеясь и плача,

обнимала чужого человека, а тот, целуя ее в мокрые от слез гла­за, повторял: «Плакать пошто? Пошто плакать...»

Васятка подошел к матери, потянул за сарафан. Ольга подхва­тила мальчишку на руки и передала мужу.

— Это, сынок, тятька твой... тятька. Помнишь, я тебе расска­зывала?

Васятка сначала пытался оттолкнуть от себя человека, кото­рый прижимал его к себе, но потом, глянув в его глаза, светящие­ся лаской, обхватил руками голову и сжал ее всей своей детской силенкой.

Васятка сидел у отца на коленях и рассказывал, какие у него дома есть игрушки, и о том, что в деревне мужики изладили для него санки и ледяную горку, и о том, что он уже ходил с ребятиш­ками в лес' за грибами.

Вошла Ольга, одетая по-праздничному. И все залюбовались ею, изукрашенной не столько нарядами сколько радостью и сча­стьем.

Один только Васятка этого не заметил — все его внимание бы­ло отдано широкому кожаному ремню с блестящими медными пряжками

— А у тебя сабля есть? — спросил он отца, когда Ольга села рядом

— Есть,— ответил Василько

— А где?

— Там в Ростиславе.

— Ты мне ее отдашь?

— Вот поеду, привезу и отдам.

Ольга глянула на Василька с тревогой, но ничего не сказала.

Ночью, после веселого пира, когда боярин уехал, а домашние легли спать, Ольга спросила мужа:

— В Ростислав поедешь... когда?

— Велено завтра.

— Я с тобой!

— Далеко же. Да и вернусь скоро...

— Тебя я не оставлю,— упрямо твердила Ольга.— Единожды я отпустила тебя и чуть навек не лишилась. Теперь не только в Рос­тислав, в Замоскворечье одного не пущу. Всюду с тобой ходить буду.

Василько привлек ее к себе и, нежно гладя по голове, прого­ворил:

— В горе и тоске провели мы с тобой полжизни. Неужели и теперь не будет нам счастья и покоя?

ТРЕТИЙ РИМ

Поднималась, расправляла плечи сбросившая ордынское иго Русская земля. Строилась, раздавалась вширь и ввысь Москва. Увенчалась держава византийским двуглавым орлом, и уже ска-' заны стали всем иноземцам горделивые слова: «Два Рима падоша, стал на Москве третий Рим, а четвертому не бывать!» Сие озна­чало: основался центр всего христианского мира в Москве, и быть тут ему до окончания света.

Великий князь с небывалым усердием взялся за перестройку Руси, а в первую очередь решил обновить свой стольный град. Вы­писаны из-за рубежа муроли^[18] для строительства храмов, палат и дворцов, привезены мастера литейного дела, все больше и больше появляются в Москве нужные иноземцы.

Сегодня Иван Васильевич пригласил к себе отобедать самых знатных гостей из-за рубежа.

Семейно князь обедал в трапезной, но когда во дворце появи­лись гости, столы накрывали в гридне. Высокая и просторная; она могла вместить до сотни, а то и более, гостей. Вокруг стен широ­кие дубовые лавки, над ними по нижнему сосновому поясу разве­шаны щиты медные, железные, кожаные. Меж ними, острием вниз, повешены мечи, боевые трубы. По второму поясу, на полках, рас­ставлены шеломы. Одни новые, только недавно выкованные, иные блестят тускло, в них хаживали на битву предки князя: Василий Темный, Иван Калита, Владимир Андреевич, их братья и воеводы. На верхних полках и совсем замшелые, покрытые медной окисью шеломы Дмитрия Ивановича Донского, Ярослава, Ивана Ольгови- ча, Всеволода Александровича Тверского.

Сегодня на столы мечут тяжелые серебряные блюда с едой: тут и кабанье мясо жареное, и лебеди вареные, так искусно убран­ные в перья, что кажутся живыми, гут и лососевое мясо кусками, пироги, ватрушки, грибы, моченые ягоды. И конечно, хмельное пи­во. Его вносят слуги в атласных рубахах, разливают в деревян­ные ендовы", подают на столы.

Среди гостей наиглавнейший мастер — венецианец Аристотель Фиоравенти. Он в Москве живет три года и посажен на большое место рядом с великой княгиней Софьей. Около нее два сына — Андрей и Петр. По правую руку от Ивана Васильевича — зодчий Солари, затем три брата из Венеции — Антон, Петр и Марк. Насу­против них сели мастер Асевиз из Медиолана и пушечный мастер Дебосис из Флоренции.

За малым столом рудознавцы, серебряных дел мастера, лека­ри, пушечники, есть даже органных дел мастер.

Более всего тут итальянцев, народ этот, в отличие от степен­ных бояр, чинных князей,—шумливый. Захмелевши, венецианцы громко и наперебой хвастаются своим мастерством, обещают раз­рушить все плохо построенные здания Москвы и возвести новые, невиданной красоты. Княгиня Софья не успевает переводить их речи. Боярам, радеющим старине, эти разговоры не по нутру, и они сидят хмуры. Да и великому князю хвастовство это начинает надоедать, но он терпеливо слушает. Что поделаешь — гости.

В разгар обеда вошел дьяк Курицын, что-то шепнул на ухо ве­ликому. князю. Тот встал и, обращаясь к жене, сказал:

— Пусть простят меня дорогие гости, но я должон их покинуть. Умирает государственный муж и зовет меня к себе. Скажи им, Софьюшка, и гуляйте без меня.

Князь вышел, а по гридне шум: «Кто умер, когда, где?»

— Совсем плох дьяк Василий Мамырев,— тихо говорит Софья.

По гридне шум еще более: «Мало ли хворых дьяков у нас? Ра­ди каждого бросать именитых бояр, князей, гостей — виданное ли дело?»