«Волос ангела»
Шрифт:
– Не, не… – замахал на него руками отец. – Дурень! Теперь эти, кто Кольке золото давал, ко мне не придут! Понял?
– Да? А ежели придут? Тогда, как Псих, кончишь, – набычился сын.
– Скажу, что он все забрал, и дело с концом.
– Не поверют… – Алексей тяжело вздохнул. Перед его глазами до сих пор стояло мертвое тело, распростертое на дорожке старого монастырского сада.
– Поверют, поверют. Психа нет? Нет! А спрос с него, в первую голову. Скажу, забрал – и все, – не унимался старик, никак не желавший расставаться с золотом.
– Папашка,
– Ну и шут с ними! Золотишко все одно наше будет! Шубу себе на хорях справлю, торговлишку заведу…
– Найдут, папашка!
– Не найдут! – упрямо выставил козлиную бородку Иван Васильевич. – Господин жандармский ротмистр да полицейский пристав с чинами сыскной полиции при царе-батюшке куда умнее этих были. Головы! В университетах обучалися! И то не нашли. А этим куда-а… – он пренебрежительно махнул рукой. Завертелся по комнате, шаря вокруг себя глазами. – Где он? Ага, вота!
Старый серебряник поднял топор, подал сыну.
– А ну, вынай порог у двери!
– Ты чо, папашка?!
– Делай, что говорю! – визгливо прикрикнул Иван Васильевич. – А я пойду горн вздую. Пиджак свой сыми, землю для формы готовить будешь…
Кино родилось 28 декабря 1895 года в Париже, на бульваре Капуцинов, в подвальчике «Гран-кафе», где состоялся первый сеанс ленты, отснятой братьями Люмьер. Через полгода кино уже было в России.
В доме шесть по Большой Дмитровке 18 мая 1896 года в помещении театра Солодовникова состоялся первый в России киносеанс. А в 1904 году открылся первый кинотеатр на углу Столешникова переулка и Петровки. И начали кинотеатры расти, как грибы, – дело оказалось доходным, а публика весьма охочей до нового зрелища. Появился "Синематографический театр" на Страстном бульваре, потом в гостинице «Метрополь» открыли кинотеатр «Модерн», «Ампир» на Арбате и «Ампир» в Марьиной роще – излюбленном месте гуляний небогатых москвичей, «Гранд-электро» на Тверской и на Сретенке, который потом переименовали в "Большой Московский", как некогда популярный трактир. В четырнадцатом году на Чистых прудах построили «Колизей», на Садовой-Сухаревской – «Форум», на Тверской открылись «Прогресс», «Сфинкс», «Колибри», «Аполлон», «Амур», "Миньон"…
Греков и Шкуратов шли в кино. Вернее, к кинотеатру "Великий немой", где постоянно обретался некий Фома – Кузьма Фомичев, называвший себя свободным анархистом, дружок убитого Кольки Психа.
После убийства карманника арестовали всех, кто находился на «малине» Паучихи, но никто из них ничего толком не знал. Только Сенька Бегемот, плача пьяными слезами, твердил, что Кольку прирезал не кто иной, как Фома. Он так и пошел в камеру, сопровождаемый милиционером, размазывая по лицу пьяные слезы и сопли.
Вспоминая эту картину, Федор поморщился: сколько же грязи осталось в наследство от самодержавия и Временного правительства! Тот же Сенька – здоровый сорокалетний мужик, ему бы работать, а он? Давно надо было прихлопнуть этот притон в Дубровках, и вот наконец прихлопнули.
– Я вчера Пушкина кончил читать, –
отвлек его от размышлений Генка, – все как есть, полное собрание сочинений прочел. От корки до корки. Ничего писал, подходяще. Раньше не до того было, а теперь как свободная минута, так читаю. Еще Достоевского прочел. Как раз по нашей части – "Преступление и наказание".– Ну и как? – улыбнулся Федор.
– Классового сознания у Раскольникова не было. Чутьем знал, что не так все, что эксплуататоры жизнь в засилку взяли. А действовал прямо как анархист.
– Думаешь, можно было ему объяснить, как надо?
– Ха! А кто же ему тогда объяснил бы? Но мне это меньше понравилось. Вот про французскую революцию – это да, сила! Какие люди: Марат, Робеспьер! Но пролетариат ихний больно темный был, потому им и свернули шею. Наполеон – это ж чистая контра! Второй Корнилов.
– Много всего там было. Фуше, например.
– Кто такой? Не знаю.
– Жозеф Фуше? Французский министр полиции. И вообще очень скользкая личность. Он то за одних был, то за других.
– Помутил, в общем, воду, – подытожил Генка. – Мало еще знаю, ой мало. Как думаешь, учиться будут направлять? Я бы попросился. Но сначала гада этого поймаю, который от меня у монастыря ушел.
– По-моему, Фома… Вон, гляди, лохматый, – Федор показал на нечесаного парня в темной рубахе, толкавшегося около касс.
Пробравшись сквозь толпу, они подошли к Фоме. Греков тронул его за рукав:
– Здорово, Фома!
– Привет… – Фомичев недоуменно оглянулся. Незнакомые фраера. Один даже в кожанке… В кожанке!
Фома, резко оттолкнув Федора, кинулся в сторону. Шкуратов едва успел его поймать за руку. Фома взвыл:
– Пусти, сломаешь!
– А ты не бегай, – назидательно сказал Генка. – В МУР поедем…
– Что я тебе, начальник, костью в горле стал? – Фома сидел на стуле в кабинете Грекова, притихший, сгорбившийся, уронив руки между колен. Пальцы мелко дрожали, выдавая скрываемое волнение. – Кому Фома добра не сделал?
– Откуда крест у тебя? – поинтересовался Шкуратов, отвернув полу пиджака Фомы.
– Нельзя, что ли? Ношу в знак отрицания религии.
– Где взял?
– Где взял, там больше нету, начальник. Кореш подарил.
– Крест краденый, Фомичев, – спокойно сказал Греков. – В Вахрушенской церкви украли. Знаете об этом?
– Я?! Откуда мне знать? Нужен тебе, так на, забери… – Фома быстро снял через голову цепочку и швырнул крест на стол. – Возьми символ порабощения и дурмана! Могу идти?
– Рано собрался, – Шкуратов повертел в руках отобранный у Фомы нож.
– Это хлеб резать, – с ухмылкой пояснил Фома. – Что еще?
– Скажите, Фомичев, где вы были позавчера ночью?
– Заладили, скажи да скажи… А я помню? Я вот тоже могу тебя, начальник, спросить: где ты был на прошлой неделе во вторник? Ты помнишь? То-то… Мне незачем запоминать.
– Скоро выясним, есть зачем или нет. Пятна какие-то странные на лезвии. Это не кровь, а? – поинтересовался Геннадий.