Вопреки

– Папа… – Раздался дрожащий голос. – Если ты не сделаешь все, что они хотят, они убьют меня! У тебя есть 48 часов и 10 миллионов… Папочка, пом…

– Наши требования останутся такими на протяжении 24 часов, дальше, мы поставим тебя на счётчик, если не выполнишь наши требования – мы его убьём! – И пистолет в его руке пугающе заскрипел. Он нажал на курок, но выстрела на раздалось, однако, по глазам парня было видно, что за несколько мгновений он уже успел проститься с жизнью. Рука, державшая его за волосы, теперь зажимала ему рот, а та, что держала пистолет, показала телефон, на котором включился обратный отсчёт: 48:00. – 48 часов и ни минутой больше! – Со стороны парня раздались какие-то слезные мычания, но видео оборвалось, оставив мужчину наедине с увиденным.

Телефон выпал из его рук и раздался надрывный крик, в котором смешалась боль с отчаянием и безысходностью, разрывая его на мелкие кусочки.

– Нет, нет, нет, это какая-то шутка! Этого не может быть! – Он скатился по стенке на пол и закрыл лицо руками, уткнувшись ладонями в колени. – Ненавижу! Ненавижу! – Мужчина откинул телефон и ударил по стене до крови кулаком, так он сделал еще несколько раз, пока женщина, которая была все это время возле него, не вцепилась в его плечи, встав между ним и стеной.

Вот, что произошло со мной и вот почему папа так боится теперь любых угроз в мой адрес. Я, конечно, могу сказать, что похищение не особо сильно повлияло на мою психику, но свои следы оставило очень заметными. Тогда-то на мне жизнь отыгралась за избалованное и спокойное детство. Что только там со мной не делали (плохого) за эти два дня, но самое ужасное – это было утро перед моим побегом… Может быть я когда-нибудь вам о нём расскажу, когда наберусь смелости всё вспомнить вновь.

Кто это сделал – неизвестно. Главный, они называли его Гром, издевался надо мной с особым возбуждением и жестокостью, словно мои крики и слёзы его заводили также, как старый автомат, в который бросили потёртую монетку. Никогда не забуду, как я тогда в лихорадке валялся на грязном холодном полу, задыхаясь от боли и страха, пока в полутьме члены, назовём это «кланом», держали меня, чтобы я не дергался, когда их предводитель воспитывал мою строптивость. И он, увы, всё еще на свободе.

Что ж, видимо пришло время хотя бы коротко рассказать вам о тех, кто еще до недавнего времени был частью моей жизни, – всё равно в самолёте заняться было нечем, а с Максом я еще не был готов разговаривать. Не буду расписывать достоинства и недостатки каждого, но я думаю, что моя интонация очень хорошо отобразит это. Правда, должен сразу предупредить: размер моего изложения совершенно не зависит от моего отношения к этим людям.

Начну с Марты, так как она стала единственной, кого папа подпустил к своему ребёнку, потому что попросту бы не потерпел нелюбви к нему. Он бы не допустил и не простил себе, если бы рядом появилась женщина, которая не терпела бы его сына – слишком дорогая была бы расплата за личное счастье. Марта, которая жила с нами только четвёртый год, хорошо усвоила это правило, хоть ей про него и не говорили, но она знала, что её муж в первую очередь отец: он один прожил (на тот момент) 14 лет в этой роли, и этой ролью он дорожит сильнее, чем какой- либо еще. И как только она приняла это, то ей открылся удивительный мир её мужчины – любящего и заботливого мужа, готового ради своей семьи на всё.

Она действительно наполнила наш дом уютом и лёгкостью, которую было трудно создавать в одиночку, придумала массу каких-то безумных и трогательных семейных традиций, которые до сих пор актуальны, да и просто, наконец, создала ту семью, которой нам с папой не хватало всю жизнь. И если у нас с папой был семейный ритуал: всегда, когда это возможно, завтракать вместе, то Марта добавила к нему ещё обед и ужин. Мы стали настоящим целым, неразделимым и непобедимым, мы стали по-настоящему теми, кого можно было назвать семья. Хотя изначально, я очень настороженно к ней относился, потому что делить папу с кем-то еще мне мало хотелось, да и тем более, откуда я знал на сколько она у нас задержится. Это сейчас я понимаю, что я разбивал ей сердце своими выходками, но тогда я хотел проверить её на прочность, чтобы убедиться, что ей можно доверять. Она терпела всё, что выдавала моя ревность, терпела и не сдавалась, упорно дожидаясь момента, когда я наконец пойму, что я не стану третьим лишним в этой компании, а наоборот лишь укреплю её.

Когда меня похитили, и они вдвоём и Максом искали меня, первым, кого я увидел в больнице, придя в себя – была она. Тогда я только отошёл от наркоза и совершенно ничего не помнил из того, что происходило. Но с её слов это было так: я медленно открыл глаза, свет тут же ослепил меня, и на мгновение я зажмурился, вероятно не понимая, что со мной и где я вообще. Наверное, в своей голове я все еще был в том лесу, в который сбежал, прячась ото всех. Я негромко застонал, а потом едва слышно и смотря на Марту назвал её мамой, параллельно неся какой-то бред.

Если честно, то я помню лишь то, как кто-то ласково держал мою руку, гладя большим пальцем мою ладонь. Я посмотрел в сторону приятных ощущений, но то ли от наркоза, то ли от чего-то еще в глазах все было мутным, и я не мог даже понять, кто сидит рядом со мной, разве что, по силуэту я понимал, что это женщина.

Моё же решение назвать её мамой пришло позже, когда мы поехали отмечать Новый год на дачу. Папа тогда уехал за ёлкой, и мы остались в доме вдвоём. Я уже давно хотел посмотреть, что будет, если я назову её «мама», но всё еще не решался. Хотя, мне реально так хотелось кого-нибудь назвать своей мамой, что я понимал, что долго тянуть не смогу. Я на полном энтузиазме спустился вниз, но как только увидел её, то у меня затряслись руки, и я весь вспотел, когда зашёл на кухню. Мне казалось, что вся жизнь пролетела перед глазами, прежде чем я подал голос. Не помню, что я уже попросил у неё, но в ту же секунду она развернулась ко мне с открытым ртом и в слезах обняла меня, а я почувствовал, как моё сердце соприкоснулось с её, словно между нами образовалась какая-то новая связь, которой не было до этого. Пожалуй, именно тогда я осознал, что она мне не враг.

Я даже не знаю с чего начать, чтобы описать папу. Доверие. Спокойствие. Тёплые толстовки и сказки на ночь. Сердцем размером с планету. Едва уловимый запах ментоловых сигарет. И кофе, мно-о-ого кофе.

Большую часть жизни папа посвятил мне, и я, как бы это не звучало, не хотел сейчас мешать ему жить для себя. Хотя, делал это он с большой опаской, оглядываясь то и дело на меня, и на мое слабое желание отпустить его. Да, в отношении папы я эгоист, причём самый консервативный. Я привык, что папу не нужно было ни с кем делить, потому что он всегда был рядом ТОЛЬКО со мной, а не со мной и с кем-то еще. Конечно, наивно было полагать, что папа навсегда уйдёт в родительский монастырь, поставив меня на первое место. Но 14 лет подряд это было действительно так.

Когда я родился, папе было 19, и он отказался абсолютно от всех благ молодости, посвятив её всю мне и моему воспитанию. Но, чем старше я становился, тем все чаще восполнял его пропуски молодежных тусовок, таская везде папу с собой, потому что для меня он не только родитель, но и лучший друг. И я это говорю не потому, что хочу казаться хорошим, а потому, что это действительно так. Я абсолютно никогда не чувствовал потребности в большой ораве друзей, потому что я знал, что ее мне может заменить папа, с которым мне намного интереснее, чем со сверстниками. И папа не пытается молодиться за мой счёт, он всегда остаётся в трезвом понимании своего возраста, просто он не зануда, в отличие от меня, ха-ха-ха.

Для папы не было негласного правила о том, что мальчик должен воспитываться в строгости, для него вообще не было правил в воспитании, за что я ему действительно благодарен, потому что жить в страхе своего родителя – такое себе удовольствие. С самого рождения он заботился обо мне, оберегал и воспитывал так, что казалось, я уже его десятый ребёнок, а не первенец. Хотя, возможно то, как я родился, оправдывало такое отношение, и я всегда знал, что главный страх в его жизни – потерять меня, ведь без меня эту самую жизнь он себе никак не представляет. Почему? Да просто потому, что до меня у него не было ни одного близкого человека, а в его детстве не было абсолютно ничего, что должно быть у каждого ребёнка: любовь, радость, понимание, да даже просто игрушки были для него чем-то недосягаемым. В его детстве было лишь одно слово: боль.

Мой дед и папина мачеха достаточно властные и жестокие люди, садистские наклонности которых отражались на ребёнке, который совершенно не понимал, чем он это заслужил. Пожалуй, ни один день в той семье не обходился без скандалов: разлитая вода, не закрытое окно, грязные вещи, плохие оценки, испорченное настроение, пересоленный ужин, – во всём был виноват ребёнок, который сполна за это отвечал. Такой, мальчик для битья, если хотите. Хуже побоев в его детстве была лишь родительская ненависть, которая хлестала своим откровением больнее плетки.