Вор черной масти

Я развернул машину и поехал обратно. Полуторка - это вам не Тойота Ленд Крузер с автоматической коробкой и кондиционером, мягким ходом и удобными креслами. И даже не Газель. В полуторке было неуютно, руль был жестким и плохо поворачивался, но я упорно вел эту непослушную машину к намеченной мне цели.

Уже совсем стемнело, когда я остановил грузовичок у ворот детского приюта. Выйдя из машины забарабанил во входную дверь.

– Кто там колобродит, является на ночь, глядя?
– раздался недовольный мужской голос из-за двери.

– Открывай, дядя!
– ответил я.
– Продукты вам привез.

Мне ответила тишина, но затем заскрипели засовы и тяжелая дверь отворилась. Я увидел уже поседевшего мужчину, должно быть сторожа. Я заметил, что у него не было левой руки.

– Какие продукты?
– он подозрительно посмотрел на меня, а затем на машину.
– Откуда?

– Харчи по специальной разнарядке из райкома комсомола! Куда сгружать?

– А почему так поздно?
– спросил сторож.

– На фронте руку потерял?
– вопросом на вопрос ответил я.

– На фронте, - он скорбно покачал головой.
– Руки нет давно, а болит она временами и чешется, как будто на месте[4]. Спать не могу, мучаюсь!

– Ну, так куда сгружать?

– Давай прямо сюда, в дверь заноси. У меня от главного входа и ключей нет. А я пока Аксинью, воспитателя нашего позову. Она у нас вечная дежурная.

– Это почему так?
– заинтересовался я.

– Эвакуированная она, - объяснил сторож.
– У нее вся семья в Ленинграде, в блокаду от голода погибла. Не захотела возвращаться туда, тягостно, говорит. Вот и живет вместе с сиротами, потому как сама сиротинушка…

Я перегнал машину поближе к выходу и принялся сгружать ящики, которых оказалось не так уж много. Поэтому я быстро управился с разгрузкой. Я снова перегнал машину, и поставил так, что бы она не сильно бросалась в глаза.

Воспитателем оказалась женщина лет пятидесяти. Она, посмотрев на ящики и упаковки, попросила накладную на подпись.

– А нет у меня никакой накладной!
– ответил я, закуривая папироску.
– Мой это паек. Собственный. Неподотчетно это.

– Как же я все это без накладной и документов принимать буду?
– она посмотрела на сторожа, словно спрашивая совета. Но однорукий инвалид вдруг важно кивнул головой и ответил:

– Ты, Аксинья, не шуми, Человек детям добро сделать хочет и подпись твою за это не требует. Дают - бери! Не сомневайся. Только заведующей может это не понравиться. Не нужно никому знать об этом.

Аксинья видимо не поняла тонких намеков сторожа, который, скорее всего, уже смекнул, какой груз я привез. И я решил вмешаться:

– Аксинья, эти продукты нужно сейчас раздать детям. Сколько их у вас?

– Десятков шесть будет, - ответила она.

– Вот и ладушки!
– сказал я.
– Банки с мясом разогреем на огне, консервированные фрукты, шоколад и галеты так раздадим. Они, что не съедят, то попрячут от чужих глаз.

– Так спать улеглись они уже!
– попробовала возражать Аксинья.

– Когда эти дети последний раз ели досыта?
– жестко спросил я.
– Порции, небось, нормированные, да? Лишнего ни-ни! А завтра ваша заведующая не разрешит поставить на детский стол то, что я привез, а оставит до выяснения. И ничего вашим детям не достанется, потому, что я буду уже далеко!

До Аксиньи стало медленно доходить:

– Неужели ворованное?

– А это не твоего ума дело!
– оборвал я.
– Реквизированное. Ты ничего не знаешь, а меня здесь не было. Я продукты эти не себе взял, детям привез! Ну, что делать будем?

Сторож не стал давать время ей на раздумье:

– Аксинья давай живо на кухню, печь разжигай, а мы тут остальным займемся. Ты ничего не думай, дети наши ушлые, сколько горя не за что хлебнули, жизнь знают не хуже взрослых. Они поймут и не выдадут. Сама же знаешь!

Больше уговаривать Аксинью не пришлось. Она сразу поспешно ушла, но в ее взгляде, обращенным ко мне, теперь читалась благодарность за заботу о чужих детях. Замечено, что большинство людей, не понаслышке знакомых с голодом чаще в течение всей оставшейся жизни остаются людьми.

Целый час мы трудились, вскрывая банки и разогревая в большой кастрюле мясные консервы. Дети, разбуженные Аксиньей, услышав про еду, как я и предполагал, быстро бесшумно оделись и ручейком стеклись в столовую. Аксинья при свете керосиновых ламп, накладывала полные миски с тушеным мясом и раздавала компот, шоколад и галеты.

Глядя на их худые тела, одетые в одинаковые платьица и рубашки, я содрогался от той несправедливости, которая сделала этих детей сиротами при живых родителях. Вряд ли родители их были еще живы. ИТЛ ГУЛага поглотили их, перемололи, уничтожили. Детям дали другие имена и фамилии, заставили забыть свои семьи и свое прошлое. Дети репрессированных! Несчастные дети “врагов народа”. А ведь были среди них и такие, кто родился на каторге в ГУЛаге и невероятным чудом выжил в этом аду.

Мне большого труда стоило смотреть, с каким восторгом и удовольствием дети ели нормальную человеческую пищу. Для них это был настоящий пир. Может быть, первый раз в их короткой и безрадостной жизни! Но я, пересиливая себя, все смотрел, не в силах оторвать взгляд. Это тяжелое зрелище мне запомнилось на всю жизнь.

Сторож примостился рядом со мной и в полголоса высказывал свое отношение к произошедшему:

– Брошены они на мытарства с малолетства. Растут как зэка в голоде и холоде, без ласки родительской. Серая жизнь у них. Жалко их, до слез жалко. И тебя жалко. Завтра твои начальники хватятся своего груза. Понятно, откуда ты все достал это, не в укор будет сказано. Доброе дело сделал ты. Кабы все так поступали, как ты, жизнь, она по-другому бы шла. Радостнее, светлее. Человек ты, хотя и вором называешься. Человек настоящий!

– Не нужно слов, - попросил я.
– А обо мне напрасно не беспокойся. Ничего мне не будет.

– Брат у меня младший на Колыме, - как бы невзначай бросил сторож.
– Может, слышал про него? Иван Львов, кличка “Лев”, он - из правильных воров, авторитет Колымский[5], может случиться так, тебе помощь от него какая-нибудь нужна будет.

Это имя я знал, заучивая наизусть списки воровских авторитетов СССР и их деяний. Только не ожидал услышать его здесь, от сторожа детского дома. Но это сразу объяснило, почему сторож оказался таким докой в воровских делах. А вслух произнес:

– Знаю его. Видеть не видел, но слышать приходилось.

И прибавил:

– Если увижу его, привет с воли передать? Ты это хотел мне сказать?

Сторож соглашаясь, тяжело вздохнул.

Я уже собирался уходить, когда ко мне подошел один из мальчишек, лет двенадцати. Губы его и даже кое-где щеки блестели от жира. Он посмотрел мне в лицо и попросил:

– Дядь, забери меня к себе отсюда! Я тоже хочу быть вором.

Взгляд его был не мальчишеским, открыто-наивным. Это был взгляд взрослого человека, видевшего жизнь.