Ворон на снегу

– Раскручивай портянки, – не отступал Гусак.

Пожалуйста. Что особенного? Подумаешь! – я раскрутил портянки, они были у меня хорошие, из мешковины, мама прислала. Но руки мои уже предательски тряслись. И голос тоже ослаб.

– Пожалуйста. Подумаешь.

– Потряси теперь портянки, – приказал охранник Гусак.

Я выжидал, оттягивая секунды.

– Потряси, потряси портянки-то, – повторял Гусак, ухмылка его становилась язвительнее.

– Пожалуйста, – надеясь на чудо, сказал я треснутым голосом.

Но чуда не произошло. Из портянок выпали и сильно, смачно шлёпнулись на пол хромовые заготовки. Хром был тончайший. Вложенный в середину толстых портянок, товар мог бы быть и незамеченным.

– Ну вот, видишь, – удовлетворённо проговорил Гусак и, оглядевшись, как-то суетно-быстро, очень быстро, убрал заготовки в стол, не став их разворачивать. – Одевайся.

Я, оцепеневший от горя, ничего не видя перед собой, натягивал одежду, ожидал при этом, что сейчас из соседнего помещения явится за мной конвойный, там всегда есть конвой в резерве. Однако конвоный не пришёл, и мне было велено ехать. Ехал я, ничего не видя, заливаясь солёными слезами. Впрочем, солёные они были или пресные, я не ощущал. Ехал вслепую. Лошадь, умная, сама знала куда идти.

При возвращении в зону, на КПП, меня почему-то не взяли, чтобы увести в обрешеченный карцер. Из барака тоже не взяли. В столовую, на ужин, я не пошёл – не до того. Тошнило. Был страшный нервный озноб.

Я понимал, что я в глухом тупике, в западне, откуда нет выхода. Я понимал, что я обессиленный олень, отставший от стада. Клыки серого ляцкают у моего горла. Уже не было смысла каяться и думать о том, зачем я на этот раз положил товар в портянки, а не как прежде – под седёлку. Понадеялся, что этот охранник не станет учинять такой глубокий шмон на выезде с фабрики. Глупый олень понадеялся, что серая стая пройдёт мимо, не заметит его, хромоногого, свернувшегося в ложбинке, в кустах багульника.

Бессонная ночь прошла в ожиданиях. Вот должен прийти в барак опер и меня взять. Допрос, потом кандей, следствие и потом, понятно, показательный в лагере суд. Когда добавляют срок, то все суды в лагере показательные. Утром, при выходе из барака, не остановил дневальный. Сегодня дневалил Кержаков, по кликухе Керж, толстый, медлительный. Пропустил. Обычно, если за кем-то что-то есть, дневальные останавливают. У них список есть. Меня этот пыхтун не остановил, а даже наказал: «Табаку, шкет, не забудь». И толкнул в затылок. Традиция: расконвоированные – добытчики табака для дневальных, они мнят себя начальством.

Я, глотая свежий воздух, побежал на КПП. Расконвоированные должны выходить из зоны задолго до общего развода. Я появился, ещё вахтовые охранники дремали, запершись.

– Чего это ты так рано? – недовольно спросил один, зевая, именуемый в зоне дятлом. Он и был как дятел долгоносый.

– Да ить работы много. И лошадь надо накормить, почистить. Как же, – отвечал я.

Дятел зевнул и почесал под шапкой.

– Курево есть? Ну, давай, давай, труженик, едрёна мать, – не то похвалил, не то осудил он, толкнув в спину.

Всё это было очень странно и неожиданно.

Три или четыре дня я пробыл в таком состоянии тревоги и душевного упадка. В состоянии этакого внутреннего озноба был, ожидая кандея. Возникла острая, как стекло, мысль: не ждать, а бежать. Вот оставить лошадь на станции возле угольного склада, а самому сигануть на подножку железнодорожного состава. Не всех же сбежавших находят. Вон Чуря, говорят, до сих пор не изловлен, гуляет, плюёт на всё и всех.

Вагоны стучали колёсами в пяти шагах от повозки, от меня, сидевшего на ящике. Потом я стоял на куче угля с лопатой. Вагоны мелькали. А я боролся с собой: прыгать, не прыгать? Поезд тем временем, мелькнув задними буферами-тарелками, уходил за поворот. С поездом улетала свобода.

Драматичность моего положения усугублялась тем, что зэк на фабрике, то есть Гуфа, давший мне свой товар под реализацию, встречая у котельной, требовал положенные махру и чай, угрожал поставить меня на счётчик. От Гуфы и его шпаны можно ждать всего. Что я мог промямлить? То, что вахтёр Гусак, сучара, наколол? Гуфа бы мне порекомендовал поискать идиота в другом месте. Вывоз за ворота – это мои сугубо личные проблемы. Я сказал, что тот человек, житель посёлка, с кем я имею постоянно дело (а это сапожник из мастерской в посёлке), уехал на свадьбу дочери в город. Знакомого сапожника действительно не было, на мастерской висел замок, и появился он через пару дней. Я упросил, умолил его одолжить мне махорку и чай, он, добрая душа, всё понял и одолжил, при этом, конечно, не мог не втянуть меня в новую долговую яму: ящик угля вывалить задарма перед его домом.

Несколько успокоился я, когда на фабричных воротах наступило дежурство опять того же охранника и когда он, Гусак, производя обязательный шмон, похлопал меня по карманам бушлата, сдёрнул с меня шапку, проверяя, не несу ли я что в ней, в шапке-то, поддал лёгкого пенделя, спросил: «Цивильную-то бабёнку себе в невесты ещё не подобрал?»

Я догадался, что славный этот дядька Гусак никакого ходу делу моему по начальству не дал. После мне станет известно, что так поступают вахтёры в большинстве случаев: обнаруженный у кого из зэков при шмоне товар реквизируют в свою пользу и на этом – могила. А я-то, бестолковый, переживал!

С фабрики, с этого минного поля, меня вскоре убрали, и вот каким порядком это было, расскажу.

ФЁДОР ФЁДОРОВИЧ – МОЙ НОВЫЙ ХОЗЯИН

Зима входила круто. Мама писала, что, как только скопит денег на дорогу, так приедет, привезёт толстые шерстяные носки и новую телогрейку, которую ей выдали за пропавшего без вести под Сталинградом Васю. Она писала, что всем семьям с нашей улицы, кто проводил своих под Сталинград, поступили такие извещения: без вести пропали. Я отвечал, что не надо, мама, ко мне ехать, тратиться на дороге, не надо, у меня всё хорошо, тут всё, что необходимо, выдают, я стараюсь перед начальниками и начальники не обижают меня. Так отвечая, я мало врал, мне ведь действительно был выдан толстый, на вате, бушлат, не новый, конечно, прожженный спереди и сзади, но носить ещё можно, достаточно ещё тёплый. Мама, несмотря на мои возражения, всё равно писала, что непременно приедет, как только соберёт деньги, повидаться чтобы. И всё-таки мама не смогла приехать – деньги ей взять неоткуда, но обещанные две пары носков шерстяных, самовязаных, прислала, одни из которых я тут же отдал нарядчику, он занарядил меня на работу попроще – возить уголь не в фабричную котельную, а в кочегарку школы, я обрадовался, риску залететь меньше.

А вскоре пришёл в нарядную главный лесничий, дядька с жёлтой бородой, и ультимативно заявил, что он не отпустит из лесосеки в зону ни одного воза дров, если зона не будет возить дрова в его лесничую контору. Нарядчик, в тот день замученный заказчиками, посмотрел сначала на меня, потом на злого бородача и произнёс окончательно:

– Забирай вот его, и – до свидания.

– А разве, э-э… покрепче разве никого нет? Там же брёвна наваливать – огорчился лесной начальник, окинув взглядом мою недоросшую фигурку в огромном жжёном бушлате.

– Пока нет, – отмахнулся нарядчик, считая на этом разговор законченным. – После на подмогу ему кого-нибудь могу подобрать, через недельку. А пока справляйтесь как-нибудь, – добавил нарядчик.

В первый рейс бородач поехал со мной, он был с пустым рукавом – однорукий. Вообще большинство мужчин в посёлке были то однорукие, то одноногие – осколки фронта наблюдались кругом. Не столько, наверное, помочь мне поехал, сколько показать, где они, эти самые дрова.

Поехали мы парой саней, лесничий – звать его Фёдор Фёдорович – правил первой лошадью, передней, а я – задней.