Восемь белых ночей

– Князь Оскар мать твою дери! – крикнула она водителю.

БМВ вильнул на скоростную полосу и нагнал подрезавшую нас машину. Клара уставилась на водителя-соседа и крикнула еще одно оскорбление:

– Кня-я-я-я-я-язь-ос-ка-а-а-а-а-а-ар!

Водитель повернулся к нам, вильнул и, подняв левую ладонь, сперва поджал все пальцы, а потом показал нам средний.

Не теряя ни секунды, Клара ответила ему презрительной улыбкой, а потом ни с того ни с сего дернула рукой и сделала совсем уж непристойный жест.

– Князь Оскар тебя, хрен собачий!

Водителя ее жест, похоже, огорошил, и он умчался вперед.

– Так ему и надо.

Меня ее жест напугал даже сильнее, чем водителя. Он вроде как был родом из дурного общества, которое мне никак было не связать с ней, с Генри Воэном, с человеком, которые долгие месяцы корпит над фолиями, а потом в глухой ночной час поет для гостей «Pur ti miro»^[21] Монтеверди. Я онемел от потрясения. Да кто она такая? Неужели такие люди существуют на самом деле? Или это я – непонятно кто, что меня так легко шокировать жестом?

– Остался еще кусочек Князя Оскара? – осведомилась она, протягивая правую руку.

Что она, господи помилуй, имеет в виду?

– Мне, пожалуйста, ки-няжескую булочку.

– Сейчас.

– Наверняка там есть еще один Князь, – добавила она.

– Всех подъели.

Она посмотрела на чашки с кофе.

– Не затруднит вас положить еще сахара в моего Оскара?

Она, похоже, поняла, как меня огорошил ее жест. Называя всё подряд Князьями Оскарами, она пыталась развеять остаточный шок. Мне же это, помимо прочего, напомнило, насколько просто сотворить общий мирок, со своим языком, склонениями, юмором. Еще один день вместе – и мы добавим пять новых слов в наш общий словарь. Через десять дней разучимся говорить по-английски. Мне нравился наш язык, нравилось, что он у нас есть.

Впереди показалась еще одна большая баржа. Мне она напомнила ту плавучую зверюгу, что стояла на якоре неподалеку от Сто Шестой улицы в ночь вечеринки. Я тогда обдумывал слово «поклонение».

– Еще один Князь Оскар! – сказал я, в свою очередь переходя на наш язык.

– Скорее целый Царь Оскар, – поправила она, и мы уставились на баржу, оказавшуюся сущим динозавром с маленькой вздернутой головой, торчавшей на самой корме: огромным, уродливым, безмозглым. Не могла такая штуковина самостоятельно пересечь Атлантику. Может, спустилась по какой другой реке. Клара отпила кофе.

– Хорошо размешал.

Вытащила Генделя.

– Бах? – спросила она, будто интересуясь, не имею ли я чего против Баха.

– Бах – это хорошо.

Она вставила диск. Зазвучало фортепьяно.

– Когда приедем, опять будем слушать эту вещь, так что готовься.

– В смысле, дома у герра Кновиталя?

– Слушай, не строй из себя Князя. Обещаю, он тебе понравится, и знаю, что ты понравишься ему.

– Поглядим, – сказал я, делая вид, что заслушался Бахом, но в то же время изображая напоказ, что с трудом удерживаюсь от язвительного замечания в адрес герра Кновиталя. – А если он окажется страшным занудой? – спросил я наконец – само вырвалось.

– А что, если он тебе возьмет и понравится? Я хочу вас познакомить. Тебе это так трудно? Прекрати вредничать.

Мне понравилось, что меня просят прекратить вредничать. Это нас сближало, как будто она метнула в меня пять-шесть диванных подушек, прежде чем положить голову мне на грудь. Понравился мне не только фамильярно-укоряющий тон, который нас сблизил, и даже не сарказм, с которым она потом произнесла: «Ты просто жуткий Князь Оскар», имея в виду – жуткий сноб, жутко ребячливый, недалекий, – но и потому, что «Прекрати вредничать» мне говорят все и всегда. Она заговорила на языке моего прошлого. Так случается распознать звуки своего детства в опустевшей квартире или запах гвоздики и бабушкиных специй в пакете с выпечкой, которую этим утром купила Клара.

– Вот, держи кусочек, – сказал я, отыскав спрятавшуюся булочку.

– Лучше сам съешь.

Я стал настаивать. Она поблагодарила в точности так же, как и в первый раз, слегка наклонив голову.

Кларе нравилось носиться на спортивных машинах. Внезапно нам открылось шоссе Со-Милл в легкой дымке – бесконечная полоса, ведущая в места незримые и неведомые; вот бы им остаться такими навсегда.

– Ты силен в математике?

– Более или менее. – Откуда такой вопрос?

– Тогда продолжи последовательность: один, два, три, пять, восемь…

– Запросто. Последовательность Фибоначчи. Тринадцать, двадцать один, тридцать четыре…

Через несколько секунд:

– А эту: один, три, шесть, десять, пятнадцать…

Тут я задумался.

– Треугольник Паскаля: двадцать один, двадцать восемь, тридцать четыре…

Как всегда, резко, отрывисто.

– А как тебе эта: четырнадцать, восемнадцать, двадцать три, двадцать восемь, тридцать четыре…

Я ненадолго задумался. Не догадался.

– Не выходит.

– Ответ прямо под носом.

Поспешные вычисления. Ничего. Как это ей так ловко удается выставить меня топорным и тупым?

– Не выходит, – повторил я.

– Сорок два, пятьдесят, пятьдесят девять, шестьдесят шесть… – Она давала подсказки.

– И что это?

– Остановки метро на Бродвейской-местной. Не видишь того, что у тебя прямо под носом, да?

– Редко вижу.

– На то похоже.

Клара Бруншвикг, хотел я сказать, а какова последовательность Бруншвикг?

– Клара, я вчера не позвонил, потому что струсил, понимаешь? Даже вытащил тейлефон, но подумал – тебе это придется некстати. Вот и не позвонил.

– И вместо этого предался со мной любви.

– Вместо этого предался с тобой любви.

День она выбрала самый подходящий. Вокруг белизна. Солнце сегодня ни за что не пробьется. И все же, хотя иней морозным слоем лежал повсюду, от покатого капота ее серебристо-серой машины до серебристо-белой дорожной полосы, в машине между нами разлилось некое тепло – отчасти Кларино настроение, отчасти купленный ею завтрак, отчасти Рождество, отчасти отсветы вчерашней ночи, которые сияли над «ты думал обо мне прошлой ночью?», точно нимб над фигурой святого, торжественные и беззвучные.

– А я все надеялась, что позвонишь.

– И вместо этого явилась сама.

– Вместо этого явилась сама.

Какое, право же, нахальство – явиться к человеку, предложить завтрак на ходу – без всякой мысли, что он откажется. В том же ключе она мне представилась. В том же ключе ждала возле кинотеатра. В том же ключе жила, делала все остальное. Я ей завидовал.

В том же ключе вела себя и с другими. Наскок, отскок. Говори, приказывает, и тут же отключается. Что-то нашептывало мне: хотя вчера мы расстались совсем поздно, а пока были вместе, она пропускала все звонки, она все же улучила минутку, чтобы позвонить Инки после того, как я ушел. А теперь еще этот старик, к которому мы едем. Он понятия не имеет, что она нынче заявится, да еще и с незнакомцем. Хочешь сказать, ты просто затормозишь перед его домом, посигналишь, чтобы он успел умыться, причесаться, вставить челюсти, и крикнешь: «Хо-хо-о-о, гляди, кто приехал!»?