Восход Ганимеда

– Сделать кофе? – не удержавшись от сокрушенного вздоха, спросила мать.

– Да, миленькая, сделай…

Семен любил смотреть на родителей в такие секунды. Они уже давно не замечают той нежности, с какой обращаются друг к другу. Но сейчас это очень заметно – черты лица у отца вдруг разглаживаются, становятся мягче, а мать, хотя он знал, что внутри у нее все кипит, молча включает чайник и насыпает кофе в кружки. Она видит, как тяжело переживает новости отец, и сдерживает свое негодование, не желая подливать масла в огонь.

– Не нервничай… – проходя мимо отца, она едва уловимо касается его плеча. – Выпей таблетку.

Лада, не принимавшая участия в разговоре, смотрела на них, а в груди у нее стоял ком.

Если существовало в мире Провидение, то оно вело ее от беды к беде, оберегая тем не менее от роковых, непоправимых ошибок. Ей понадобилось сесть в машину к Семену, войти в этот дом, затем, чтобы понять: жизнь не ограничивается узкими рамками ее личного сознания, она намного превосходит черно-белое восприятие вещей.

У нее не получилось быть волком.

Лада вдруг поняла: она ничего не знает о жизни, ведь всего час назад она не подозревала о тысячах и тысячах душ, что сосуществуют рядом, живут за стенами каменных или бетонных коробок. Мир простирался вокруг, и она не знала его. До встречи с Колвиным ее сознание спало, ограничившись наполовину звериными, рефлекторными рамками убогого существования. Еда, сон, жара, холод, опасность – вот те несколько понятий, что предопределяли ее жизнь в ущельях городских трущоб…

В чем-то Колышев допустил значительный промах.

Ее внутренний мир не просто остался жив под уничтожающим информационным прессингом, он болезненно потянулся к свету, Лада вдруг вырвалась из трясины на зыбкую поверхность жизненного болота и шла, словно слепец, ощупывая податливую, волнующуюся почву перед собой…

– Покажешь оранжерею? – долетел до ее сознания голос Семена.

Его отец погасил окурок и кивнул.

На экране телевизора – дымящиеся ошметья дюраля и люди с носилками. Очередная авиакатастрофа…

* * *

В оранжерее ярко светили лампы, воздух нес сладкие флюиды прелых листьев, на кончиках тонких веточек влажно поблескивали слезинки росы. Скрытый где-то вентилятор с тихим шипением гнал воздух, заставляя листву дрожать и волноваться под его слабыми, ненавязчивыми прикосновениями.

Мать Семена тронула Ладу за плечо.

– Пойдем, я покажу тебе свое хозяйство, – предложила она. – Пусть мужчины поговорят.

Лада остановилась, не дойдя пару шагов по выложенному диким известняком проходу до торцевого окна, за которым волновалась пожухлая от жары листва старого клена.

– Здорово тут у вас, – призналась она, с наслаждением вдыхая воздух. – Как в раю…

Они отошли в сторону, но из-за стены экзотических растений до слуха Лады по-прежнему долетали голоса. Она не хотела подслушивать, но так получилось, что ее сознание воспринимало почти все, о чем говорили отец и сын.

– …Слушай, пап, что случилось? – повторил Семен свой вопрос. – У вас с мамой все в порядке?

– У нас – да.

– Тогда в чем дело? – спросил он, опускаясь в плетеное кресло у окна. – Почему вы такие мрачные? Что за похоронное настроение? Из-за этого крейсера? – Лада не видела его лица, но ощутила, что в этот момент Семен усмехнулся. – Ну не решатся они, пап, да и к чему? Нам-то что до их игр, ты ведь не президент, я не депутат, а мать не первая леди страны… Это не наши игры, понимаешь?

Отец кивнул, потянувшись за сигаретами.

– Игры не наши, это точно, – задумчиво ответил он, прикуривая. – Это не игры, Семен, – это жизнь. Знаешь, почему «Рузвельт» на орбите?

Семен промолчал. Откуда ему знать все хитросплетения закулисной политики?

– А я знаю. Потому что всю жизнь большинство из нас прожило по принципу – не мое дело. И мы с матерью тоже такие же. Это называется кухонная демократия, может, слышал такой термин? Когда на кухне собирается несколько человек и костит на чем свет стоит и правительство, и Думу, и все на свете.

– Ну и что? – скептически переспросил Семен.

– Ничего, – признался отец. – На этом все и заканчивается. Проходит ночь, наступает день, и снова нужно выживать, работать, кормить семью. И сколько справедливого, умного или гневного ни было бы высказано ночью – оно так и оседает там, на стенах кухни. Мы разучились верить в то, что этот мир – наш, он существует для нас, а не мы для него.

– И что мне делать? – Семен начал понемногу заводиться. – Взять флаг и выйти на улицу? Стоять сутки напролет у американского посольства с корзиной тухлых яиц и орать во всю глотку, какие они козлы?

– Нет, – покачал головой отец. – По большому счету это нужно было делать нам, моему поколению. Но тогда все казалось другим. Страна была в кризисе, все проваливалось куда-то к чертям собачьим, и нам с матерью главным виделось одно: выжить, накормить тебя, не обозлиться, не осатанеть в этой ежедневной борьбе с нищетой, хамством, беспределом… Отсюда – и этот дом, и наши немногочисленные друзья, и твое одиночество без сестер и братьев… Понимаешь, это целая философия части нашего поколения. Представь, мы жили в стране, где декларировалось всеобщее равенство. Мы были молоды. Нас воспитывали в духе той страны, и лично я верил в то, что мне говорят. И вдруг, вернувшись из армии, я понял, что-то пошло не так. Тогда я был далек от понятий государственных переворотов, смены общественного строя, капитализм, социализм – все было разложено в моих мозгах по своим полочкам еще в школе. Жизнь представлялась ясной и незыблемой…

– Честно говоря, мне трудно представить…

– И слава богу, Семен… Слом сознания – это, скажу тебе, жуткая вещь. Она творит с людьми самые непредсказуемые метаморфозы… – вздохнул отец, стряхивая пепел. – Мы разделились, распались, разошлись по разные края пропасти в считанные годы. Говорят, гражданская война – это верх человеческой жестокости, когда брат идет против брата, а сын против отца. Может быть… Я не воевал, – нас отнесло от этого, но было хуже, сынок. Наступил гражданский раскол. От гарантированной всем поровну среднестатистической нищеты к мгновенному расслоению на очень богатых и очень бедных. Появилась причина, следствием которой могла быть гражданская война.

– Ну, это естественный процесс, пап. Менялся строй, ломались устои…

– Да… – согласился отец. – А между жерновами этого процесса оказались люди…

– Зачем ты сейчас рассказываешь мне все это?!

– Чтоб ты понял. Тебе жить дальше. Я буду плохим отцом, если заставлю сына наступать на те же грабли, которые однажды уже оставили шишку на моем лбу.

– Наше поколение многие называют потерянным… – вдруг глухо произнес отец. – Но они ошибаются, эти аналитики. Мы прожили трудную, но по-своему счастливую жизнь. И в самые плохие минуты уповали на то, что разум победит, наши дети встанут на построенное нами, как на прочный фундамент, и будут жить… Но мы ошиблись, понимаешь?! – Он вдруг резко обернулся и посмотрел на сына. – Думаешь, это старческий маразм? Нет, Семен, я вижу то, чего не видишь ты – страна поднялась, а весь мир вокруг рухнул. Слишком поздно мы опомнились. Жить в мире, которым правит страх, – худшей судьбы я бы не пожелал детям своих врагов.