Воскресенье на даче
Шрифт:
— А порядокъ? Ты ни во что не ставишь порядокъ? А твоя печень? Вотъ ежели-бы ты былъ капиталистъ, то я позволила-бы теб рисковать здоровьемъ. Ты долженъ беречь свое здоровье для жены и дтей.
— Душечка, вдь я застраховалъ для васъ свою жизнь въ пять тысячъ. Позволь, мамахенъ, выпить шнапсъ.
— Пей, но я буду сердиться, — отвчала мадамъ Гельбке и надулась.
— Есть разршеніе на шнапсъ? — спрашивалъ Грюнштейнъ, слдившій за перешептываніемъ.
— Есть, есть! — радостно воскликнулъ Гельбке.
Появилась рюмка и тарелка раковъ.
— На трав будемъ пить, на трав… Садись вс на траву… Садись вокругъ, — командовалъ
— О, Аффе! Какой вы кутила. Я не люблю такихъ. Я удивляюсь, какъ вамъ ваша сестра позволяетъ, — погрозила ему пальцемъ мадамъ Гельбке.
Мужчины по очереди пили апотекершнапсъ.
— Восторгъ, что такое! — говорилъ Гельбке, проглатывая рюмку жидкости.
— На самомъ лучшемъ спирту и собраны вс травы, способствующія къ пищеваренію. Это жизненный элексиръ, — хвастался Грюштейнъ.
— Честь и слава провизору Грюнштейну! — крикнулъ Аффе.
— Удивительная крпость! — сказалъ Грусъ.
Мадамъ Гельбке продолжала дуться и шептаться съ сестрой Аффе.
— Мамахенъ! Мы такъ веселимся, а ты дуешься и разстраиваешь наше веселье. Полно, брось… Hier ist so gem"uthlich, aber du… Ach, Schande…
— Sehr gem"uthlich! Ausserordentlich gem"uthlich! Еще… — кричалъ Аффе, подставляя рюмку и прибавилъ по-русски: — Русская пословица говоритъ: остатки сладки.
— Meine Herrschaften! Wollen wir noch выпивае'en, — предложилъ Грюнштейнъ, спрягая русскій глаголъ «выпить» на нмецкій манеръ. — Мадамъ Гельбке насъ проститъ. Она добрая.
Предложеніе было принято.
VII
ПАКИ И ПАКИ У РУССКИХЪ
Лсной. Вечеръ. Солнце, позолотивъ въ послдній разъ крыши домовъ, опустилось за сосны. Повяло прохладой. Поулеглась пыль на дорог. Стала садиться роса. На балконахъ и терассахъ дачъ появились самовары. Бродили по улицамъ пьяные дворники. Раздавались гд-то отдаленные звуки гармоніи, кто-то гд-то сочно ругался. На терасс, около остывшаго самовара, передъ только что сейчасъ выпитыми стаканами и чашками сидло семейство Пестиковыхъ. Супруги молчали, дулись другъ на друга и позвывали. Дти еще продолжали пить чаи, раздрызгивая въ чашкахъ куски булки. Клавдія Петровна Пестикова наградила ихъ подзатыльниками и прогнала спать. Изъ комнатъ сталъ доноситься ревъ ребятъ. Михайло Тихонычъ Пестиковъ пыхтлъ и усиленно затягивался папироской.
— Переодться въ халатъ, что-ли, — пробормоталъ онъ, отправился въ комнаты и вскор оттуда явился въ халат и туфляхъ.
Клавдія Петровна тоже сходила въ спальню и вернулась въ ситцевой блуз и безъ привязанной косы, а съ собственнымъ крысинымъ хвостикомъ. Она сидла съ размазанными по лбу бровями. Сроватая полоса отъ накрашенной брови шла кверху и упиралась въ проборъ волосъ.
— Мара! — крикнула она кухарк. — Прибирай самоваръ-то!
Что ему тутъ торчать. Самоваръ прибранъ.
— Вотъ и еще воскресенье прошло, — проговорилъ Пестиковъ.
— Да ужъ нечего сказать, пріятное воскресенье, пріятный праздникъ! — отвчала жена.
— Кто-же, душенька, его испортилъ? Вдь ты сама. Сама ты ползла на
ссору съ Доримедонтихой, сама ты задла сосдку и сцпилась съ ней.— А по вашему, молчать, по вашему, дозволить надъ собой длать всевозможныя надругательства?
— Мало-ли про кого что говорятъ заглазно.
— Вовсе не заглазно. Доримедонтиха прямо во слдъ мн хохотала надъ моимъ платьемъ, она нарочно такъ хохотала, чтобы я слышала.
— Да можетъ быть она объ чемъ-нибудь другомъ хохотала.
— Ну, ужъ пожалуйста! Что я маленькая, что-ли! Разв я не понимаю? А эта наша сосдка, такъ просто она меня бситъ своимъ нахальствомъ. Чисто обсерваторію у себя на балкон устроила. И какъ только у насъ въ саду какой-нибудь разговоръ — сейчасъ она выскочитъ на балконъ, выпучитъ глаза и свой лопухъ разставитъ, чтобы ни словечка не проронить, что мы говоримъ.
— Но вдь тутъ дачи такъ смежно построены, такъ виновата-ли она?
— А вы зачмъ меня въ такое мсто завезли жить, гд дачи смежно построены?
— Душечка, ты сама выбирала дачу.
— Я думала, что палисадникъ, отдляющій нашу дачу отъ сосдней дачи, заростетъ чмъ-нибудь.
— Чмъ-же тутъ зарости, если и кустовъ-то нтъ, а сидитъ всего на все дв голыя сосны. Сосдскій балконъ такъ устроенъ, что…
— Пожалуйста не заступайтесь за эту шлюху, иначе я додумаю, что у васъ съ ней шуры-муры начинаются. Да и то… Всякій разъ какъ я про нее начну — вы сейчасъ заступаться. Какая-нибудь дрянь — и вамъ дороже жены.
— Ну, а что хорошаго, вдругъ дв дряни, Доримедонтиха и сосдка, подадутъ на тебя къ мировому?
— На меня подадутъ, но не на васъ, — рзко отвчала супруга.
Пауза. За палисадникомъ послышался еврейскій жаргонъ проходящаго мимо еврейскаго семейства и потомъ все стихло. Минуту спустя, два дворника вели третьяго. Онъ упирался, барахтался и кричалъ:
— Загуляла ты, ежова голова.
— А ужъ и тощища-же здсь! Сплетницы, жиды, пьяные дворники — и больше ничего… — опять начала супруга. — Такой скуки нигд нтъ.
— Да ужъ слышали. Что все объ одномъ толковать! — отвчалъ супругъ.
— Ну, скажите по совсти: разв вамъ самимъ не скучно?
— Скучно, но что-же длать-то? Намъ будетъ везд скучно, потому что мы веселиться не умемъ. Намъ будетъ и въ Павловск скучно, и въ Лсномъ скучно, и въ Озеркахъ скучно. А нмцы вонъ везд веселятся, даже въ Лсномъ веселятся. Видла давеча въ Беклешовомъ саду катавшуюся на лодк нмецкую компанію. Солнце печетъ, жарко — они безъ сюртуковъ, поютъ псни. Вышли на островокъ — разслись на траву, начали пиво пить, ползли на деревья.
— Ну, что нмцы! Что объ нмцахъ разговаривать! Нмецъ какъ тараканъ, онъ везд уживается и везд ему удобно и уютно.
Опять пауза. Мимо палисадника пробжала, шурша туго накрахмаленнымъ платьемъ, горничная. За ней гнался рослый гимназистъ въ коломянковой блуз и въ форменной фуражк. Горничная кричала:
— Хороша Наташа, да не ваша! Кругла да не тронь ее изъ-за угла.
— Вдь это удивительно! — начинаетъ Клавдія Петровна Пестикова. — Никто изъ знакомыхъ даже въ гости въ этотъ поганый Лсной не детъ. Два воскресенья сидимъ съ тобой глазъ на глазъ и хотя-бы кто изъ знакомыхъ заглянулъ.
— Ну, скажите на милость! — всплеснулъ руками Пестиковъ. — А прідутъ гости, ты на нихъ фыркаешь. Тутъ какъ-то пріхали Петръ Михайлычъ съ братомъ, Кузьма Иванычъ, и ты такъ приняла ихъ нелюбезно, что просто мн совстно было.