Воспоминания о монастыре

Только округлые сосуды, изготовленные из таинственного сплава, блестят, как в первый день, темноватые и в то же время светоносные, четко видны прожилки и очертания гнезд, в которых они держатся, трудно поверить, что они здесь уже четвертый год. Блимунда подошла к одному из них, прижала к нему ладонь, впечатление было такое, словно она приложила ладонь к ладони, ни ощущения тепла, ни ощущения холода, ощущение живой жизни, Наверно, воли все еще там, внутри, наружу не выбрались, само собой, раз сосуды целехоньки и металл как новый, бедняги, столько времени взаперти, в ожидании неизвестно чего. Балтазар уже трудился внизу, расслышал часть слов ее или отгадал их, Если воли оттуда выбрались, машина ни на что уж не годится, не стоило и приходить, и Блимунда сказала, Завтра узнаю.

Вдвоем они проработали до заката. Из веток Блимунда смастерила метелку, вымела сухие листья и прочий сор, потом помогла Балтазару заменить рассохшиеся прутья, смазать жиром пластины. Зашила, шитье дело женское, парус, прохудившийся в двух местах, Балтазару в предыдущие разы тоже приходилось браться за иглу, шитье дело солдатское, теперь Блимунда смолила починенное полотнище. Тем временем стемнело. Балтазар снял путы с ног ослика, чтобы зря не маялся, бедолага, привязал его около машины, если появится поблизости волк или еще кто, осел почует, подаст знак. Перед тем Балтазар проверил внутреннюю часть пассаролы, спустившись в отверстие на палубе, в люк сей летательной машины или самолета, это слово нетрудно будет придумать в грядущем, когда понадобится. Внутри не было ни единой живой твари, ни змейки, ни даже ящерки, а ведь они так любят шнырять по всяким закоулкам, пауков и тех не было, какая тут пожива, мошки сюда не залетят. Балтазар с Блимундой очутились словно внутри яйца, скорлупою которому служило окружающее безмолвие. Там они и легли на ворохе листьев, часть своей одежды подстелили, частью укрылись. В непроглядной тьме их обнаженные тела нашли друг друга, жажда, тревога, стон, рвущийся из глубин естества, сухой всхлип, нечаянная слеза, машина подрагивает, колышется, кажется, что она оторвалась от земли, пробилась сквозь переплетения куманики, парит в ночи высоко-высоко, средь облаков, Блимунда, Балтазар, взаимное тяготение тел и тяготение их к земле, да, вот они снова на земле, побывали в небе и вернулись обратно.

Когда между ветвями забрезжил первый свет зари, Блимунда, отведя взгляд от Балтазара, медленно встала и, нагая как была, поднялась на палубу корабля. Тело ее покрылось мурашками от утреннего холода, а может быть, еще того более, от почти позабытого видения мира, состоящего как бы из прозрачных пластов, за бортом машины сеть куманики и вьюнков, призрачная фигурка осла, а за ним кусты и деревья, словно растекающиеся, и более основательная плотность ближнего холма, не будь его, мы разглядели бы и дальнее море, и рыб в водах его. Блимунда подошла к одному из округлых сосудов, заглянула в него. Внутри кругами ходила тень, она была похожа на смерч, увиденный издалека. В другом сосуде была такая же тень. Блимунда спустилась в люк, погрузилась в полутьму, царившую под скорлупою яйца, нашарила среди одежды свой кусок хлеба. Балтазар не проснулся, левая его рука спряталась наполовину в ворохе листвы, казалось, он вовсе не искалечен. Блимунда снова уснула. Было совсем светло, когда ее разбудило прикосновение Балтазара. Не открывая глаз, она сказала, Я уже съела хлеб, теперь можно, и Балтазар проник в нее без боязни, зная, что взгляд ее не проникнет в него, как она когда-то обещала. Когда они выбрались наверх и одевались, Балтазар спросил, Ты поглядела, как там воли, Поглядела, отвечала она, Они на месте, На месте, Иной раз мне думается, нам следовало бы открыть сосуды и выпустить их на волю. Если выпустим мы их на волю, получится, будто ничего и не было, будто нас и на свете не существовало, ни тебя, ни меня, ни отца Бартоломеу Лоуренсо, И что же, они по-прежнему похожи на облачные сгустки, Да, они и есть облачные сгустки.

К середине утра работа была доделана. Машина стала как новенькая, такая же исправная, как перед первым полетом, и причиной тому было не столько то, что привели ее в порядок люди сведущие, сколько то, что были эти люди мужем и женой. Балтазар прикрыл лаз ветвями куманики. В сущности, это и впрямь волшебная сказка. Перед пещерой растет дубовая роща, а может, это река, только лодки с веслами нет. Лишь сверху можно было бы разглядеть черноту просмоленного паруса, лишь с пассаролы, которая пролетала бы над этим местом, но в мире есть лишь одна пассарола, та, которая покоится здесь, и обычные птицы, сотворенные Богом или по веленью Божьему, пролетают над нею и возвращаются, глядят на нее снова и снова и ничего не понимают. Осел тоже не понимает, зачем он пришел сюда. Наемная скотинка, идет, куда гонят, тащит, сколько нагрузят, для него все пути одинаковы, вот были бы все они под стать этому, больше чем полдороги прошел налегке, да еще с кувшинками на голове, на долю ослов тоже должны выпадать праздничные вешние деньки.

Они спустились с гор, из осторожности пошли другим путем, через Лападусос и Вале-Бенфейто, все вниз и вниз, и, поскольку чем места многолюднее, тем меньше в глаза бросаешься, свернули через Торрес-Ведрас, потом взяли к югу, не было бы на свете нищеты и горестей, бежали бы всюду ручьи, журча по гальке, пели бы птицы, и вся жизнь была бы в том, что сидишь себе в траве, придерживаешь стебелек бессмертника, но лепестков не обрываешь, ведь ответ либо уже известен, либо столь мало значит, что нет смысла жертвовать ради него жизнью цветка. Есть и другие немудрящие сельские радости, вот Балтазар с Блимундой моют ноги в ручье, она приподняла юбки, так что видны стройные ноги, лучше бы опустила, когда нимфа купается, ее всегда выслеживает фавн, фавн тут как тут и устремляется к ней. Она со смехом выбегает из воды, он обнимает ее, они падают наземь, оба словно пришли из других времен. Осел поднимает голову, настороженно поводит длинными ушами, но не видит того, что видим мы, только шевелящиеся тени, серые деревья, мир каждого таков, каким показывает оный его зренье. Балтазар поднимает Блимунду, сажает в седло, живо, ослик, цок-цок-цок. Время перевалило далеко за полдень, полное безветрие, ни дуновения, воздух ластится к коже, нет никакого разлада меж миром и Балтазаром, может ли быть разлад меж миром и Блимундой. Когда они добираются до Мафры, уже ночь. На холме Вела горят костры. Когда языки вырастают в длину и вширь, становятся видны неровные стены базилики, пустые ниши, подмости, черные провалы окон, впечатление такое, будто монастырь не строится, а разваливается, так всегда бывает, когда люди покидают место работы.

Дни проходят в тяжком труде, ночи в трудном сне. В этих сараях спят работные люди, их более двадцати тысяч, ютятся на грубо сколоченных нарах, предназначенных для нескольких человек сразу, все-таки это ложе лучше, чем то, что было у них дома, где ложились они просто на циновке, спят не раздеваясь, кутаясь в плащи, по крайней мере в пору холодов тела греют друг друга, в жару хуже, тут тебе и клопы, и блохи, полчища кровососов, и головные вши, и платяные, мучительный зуд. А мужское естество тоже не дает покою, вон как тяжело дышит сосед по нарам, что делать нам, если женщин не будет. Женщины-то есть, как не быть, но на всех не хватит. Повезло тем, кто попал сюда раньше других, сошлись со вдовами, и настоящими, и соломенными, но Мафра селенье небольшое, скоро не осталось ни одной свободной женщины, теперь главная забота мужчины охранять от покушений и набегов свой сад, даже если привлекательности в нем маловато, а то и вовсе нет. Уже были случаи поножовщины, вызванные такого рода причинами. При смертельном исходе появляется пристав, появляются полицейские, если понадобится, помогут солдатики, убийца отправляется в тюрьму, всегда одно и то же, посажен сожитель или убит, преемник ему сыщется.

А другие как же, другим что делать. Слоняются по улицам, где не просыхает грязь, поскольку помои выливаются прямо из окон, заходят в переулки, где тоже стоят дощатые дома, может быть, их поставили по предусмотрительному приказу из главной конторы, там ведь знают, что нужно мужчинам, может, в дело вмешался кто-то из содержателей публичных домов, во всяком случае, тот, кто построил дом, продал его, кто купил, тот сдал внаем, кто снял, тот сдал внаем самого себя, ослу, которого нанимали Балтазар с Блимундою, повезло куда больше, ему украсили голову кувшинками, этим женщинам никто не приносит цветов, мужчина вошел и вышел, частенько уносит с собой начало распада, французскую болезнь, и вот стонет он, несчастный, как стонут несчастные девки, что его заразили, истекает гноем, больные этой хворью в лазареты не допускаются, единственное средство мазать срамные части соком шпорника, чудодейственного растения, о коем мы уже упоминали, оно все лечит и ни от чего не исцеляет. Приезжали сюда здоровенные молодцы, и вот трех-четырех лет не прошло, а они уже прогнили до самых костей. Приезжали сюда женщины с чистой кожей, а когда умирали они, зарывать приходилось сразу же и как можно глубже, потому что даже воздух пропитывался ядовитым смрадом. На следующий день в доме уже появилась новая жилица. Тюфяк тот же самый, тряпье даже не выстирано, мужчина стучит в дверь и входит, вопросы и ответы излишни, цена известна, он расстегивается, она поднимает юбку, он стонет от облегчения, ей незачем притворяться, мы здесь люди серьезные.

Проходят мимо монахи из общины, занимающейся делами милосердия, вид добродетельный, но не будем их жалеть, эта конгрегация от века не имела себе равных по части искусства чередовать умерщвление плоти с утехами, вознаграждающими за оное. Идут, опустив очи долу, побрякивая четками, теми, что висят у пояса, и запасными, для грешниц, коих они исповедуют, и если чресла их препоясаны власяницами либо, в чрезвычайных случаях, шиповатыми веригами, то им случается и распоясаться, сие должно быть прочитано со вниманием, дабы читатель уразумел смысл. Если не ждут их иные дела и обязанности, они проследуют в лазарет ухаживать за недужными, будут подавать похлебку и дуть на оную, а также наставлять умирающих, ибо бывают дни, когда отходят два, а то и три человека, и нет им проку от больничных святых, а именно от святого Косьмы и святого Дамиана, что покровительствуют лекарям, от святого Антония, что в равной мере властен сращивать кости и склеивать кувшины, от святого Франциска, известного доки по части стигматов, от святого Иосифа, что, будучи плотником, помогает мастерить костыли, от святого Себастьяна, что так долго противился смерти, от святого Франциска Ксаверия, что так хорошо разбирается в восточной медицине, [92] от Иисуса, Марии и Иосифа, от всего Святого Семейства, однако же плебс всегда отделен от особ благородных и от офицеров, у тех свои больницы, и при таком неравенстве, поскольку монахам ведомо, от кого получат они монастырь, легко представить себе, как разнится и уход за больными, и соборование. Пусть бросит в почтенных братьев камень тот, кто никогда не впадал в такого рода грех, сам Иисус отличал Петра и особо жаловал Иоанна, а было апостолов двенадцать. Когда-нибудь откроется, что Иуда совершил предательство из ревности, из чувства отторженности.

92

…от святого Франциска Ксаверия, что так хорошо разбирается в восточной медицине… — Франсиско Хавьер (1506–1552) — испанский проповедник, одним из первых вступил в орден иезуитов, был миссионером в Восточной Азии и Японии.

В один из вечеров умер Жуан-Франсиско Семь Солнц. Он дождался, покуда вернется с работы сын, сперва-то пришел Алваро-Дього, ел торопливо, чтобы успеть вовремя обратно, под навес каменотесной мастерской, макал хлеб в похлебку, когда вошел Балтазар, Вечер добрый, благословите меня, отец, этот вечер был точь-в-точь такой же, как другие вечера, не хватало только самого младшего члена семьи, он всегда приходил последним, скорее всего, тайком наведывался на улицы, где живут гулящие женщины, знать бы, как ухитряется расплатиться, если должен отдавать отцу весь заработок до последнего реала, вот как раз Алваро-Дього спрашивает, А Габриэл что, не пришел еще, подумать только, сколько лет знаем мы этого малого и лишь сейчас услышали его имя, для этого понадобилось, чтобы стал он взрослым, а Инес-Антония отвечает, заступаясь за сына, Да он вот-вот придет, вечер точь-в-точь такой же, как и другие вечера, и слова те же самые, и никто не замечает выражения ужаса, появившегося на лице у Жуана-Франсиско, который, несмотря на жару, сидит у самого очага, даже Блимунда не замечает, она глядит на Балтазара, он вошел, сказал отцу, Вечер добрый, и попросил у отца благословения, даже не поглядев, благословляет ли его отец или нет, когда на протяжении стольких лет повторяешь эти слова, не очень-то обращаешь внимание на ответ, и было так, Благословите меня, отец, и старик поднимает руку медленно, как человек, у которого только и осталось сил, что на это движение, последнее в его жизни, оставшееся незавершенным, незаконченным, рука упала поверх другой руки, на складки плаща, и, когда Балтазар поворачивается наконец к отцу, чтобы получить благословение, он видит, что старик привалился к стене, пальцы его разжались, голова свесилась на грудь, Неможется вам, лишний вопрос, было бы диковинно, если б ответил на это Жуан-Франсиско, Я мертв, но были б те слова величайшею из всех изреченных истин. Оплакали его слезами, пролитыми от чистого сердца, Алваро-Дього не пошел на вечернюю работу, и когда Габриэл вернулся домой, ему не оставалось ничего другого, как сделать грустное лицо, хотя возвращался он из рая, лишь бы не пришлось ему за это расплачиваться адом французской хвори.

Жуан-Франсиско Матеус оставил наследникам старый дом с садом. Была у него землица на холме Вела. Годы и годы очищал он ее от камней, пока наконец мотыга не взрыхлила мягкую землю. Напрасный труд, теперь на этом месте снова лежат груды камней, и для чего только приходит человек в этот мир.

Последние годы копия собора Святого Петра в Риме нечасто являлась из сундука на свет божий. Дело в том, что вопреки представлениям, принятым у невежественной черни, короли ничем не отличаются от обычных людей, они мужают, вступают в пору зрелости, с возрастом вкусы их меняются, иной раз они намеренно скрывают свои вкусы из угождения общественному мнению, иной раз из политической необходимости выставляют напоказ даже те привычки, которые им несвойственны. Кроме того, и опыт частных лиц, и вековая мудрость народов учат, что повторение приводит к пресыщению. Базилика Святого Петра уже лишена тайн для дона Жуана V. Он мог бы собрать и разобрать ее с закрытыми глазами, в одиночку или с помощниками, начиная с северной части или с южной, с колоннады или с апсиды, элемент за элементом или блоками, конечный результат всегда один и тот же, деревянная имитация, сборная и разъемная игрушка, макет, нечто ненастоящее, где никогда не отслужат взаправдашней мессы, хоть Бог пребывает повсюду.

Однако же и в этом случае хорошо то, что человек обретает продолжение свое в народившихся от него детях, и если бесспорно, что из досады, свойственной старости или близости оной, человеку не всегда хочется, чтобы дети повторяли те его действия, каковые самого его порочили или хотя бы роняли в глазах окружающих, то столь же очевидна и та истина, что человек обычно радуется, когда удается ему убедить детей, чтобы они повторяли какие-то его деяния, какие-то поступки и даже слова, ибо таким образом все то, чем он был и что делал, обретает как бы новое обоснование, пусть только с виду. Дети, разумеется, притворяются. Говоря иными, будем надеяться, более понятными словами, поскольку дон Жуан V уже не испытывает удовольствия, собирая базилику Святого Петра, он все же изобрел способ вновь ощутить оное косвенным манером, да при том выказать еще отеческую свою любовь, призвав себе на помощь своих детей, дона Жозе и дону Марию-Барбару. Они уже упоминались и будут упомянуты еще, что касается инфанты, то о ней скажем сейчас, что ее, бедняжку, очень обезобразила оспа, но принцессы такие счастливицы, что им не грозит опасность засидеться в девах, даже если они рябые и дурнушки, лишь бы брак был на руку сеньору папеньке. Разумеется, инфантам не приходится особенно потеть, дабы собрать собор Святого Петра. Если в распоряжении дона Жуана V были царедворцы, помогавшие ему поднять и водрузить на место купол Микеланджело, припомним, кстати, сколь пророчески раскатился грохот при завершении шедевра зодчества в ту ночь, когда король проследовал в покои королевы, то в еще большей степени необходима помощь слабосильным детям, ей только семнадцать лет, ему четырнадцать. Но в данном случае существенней всего само зрелище, половина всех придворных сходится, дабы лицезреть забаву инфантов, их королевские величества восседают под балдахином, духовенство шепотом поверяет друг другу монастырское свое удовлетворение, дворянство принимает надлежащую мину, каковая должна выражать одновременно почтение к королевским отпрыскам, умиление, вызванное нежным их возрастом, набожность, пробуждаемую видом святого здания, что является очам их, хоть и в уменьшенном виде, а ведь для всех этих чувств у каждого в распоряжении одно-единственное лицо, и все эти чувства должны выражаться на оном в гармонии, неудивительно, что вид у придворных такой, будто их донимает боль, тайная и, может быть, непристойная. Когда дона Мария-Барбара собственными руками приносит одну из статуэток, украшающих верхнюю часть карниза, двор рукоплещет. Когда дон Жозе собственноручно помещает крест в навершие купола, все присутствующие готовы бухнуться на колени, ибо сей инфант есть престолонаследник. Их величества улыбаются, затем дон Жуан V подзывает детей, хвалит за сноровку и дает им отеческое благословение, каковое приемлют они, преклонив колена. Мир пребывает в такой гармонии, что кажется, по крайней мере в этом зале, отражением того зерцала совершенства, коим является небо. Каждое телодвижение исполнено благородства, почти божественно в своей неспешности и размеренности, а слова произносятся так, словно они составляют часть фразы, которую не торопятся договорить до конца, да и нет причин ее договаривать. Так говорят и двигаются небожители, когда являются на аудиенцию ко всевышнему в раззолоченный его чертог, дабы лицезреть за игрою его сына, который складывает, разбирает и снова складывает деревянный крест.