Воспоминания о монастыре

Грузится на повозки всякая всячина, придется ведь отчитываться перед интендантом, проверяется прочность узлов, крепятся канаты к фуре, и при новом вопле Э-э-э-э-и-и-и-ух волы, беспорядочно шарахаясь в разные стороны, начинают тянуть, упираются копытами в ухабистую поверхность карьера, стрекала вонзаются в воловьи загривки, и фура, словно вырванная из глубин земли, медленно приходит в движение, колеса дробят мраморные осколки, усыпавшие землю, никогда еще не выходил из здешней каменоломни камень, подобный этому. Нарядчик и те из его подручных, кто поважнее, уже взгромоздились на мулов, другим придется проделать путь пешком, они люди подчиненные, но все же обладают кое-какой властью и кое-какой наукой, наука им далась, оттого что далась власть, а власть им далась, оттого что далась наука, другое дело это скопище людей и волов, все они только подневольные, что одни, что другие, и лучшим из них всегда считается тот, у кого сил побольше. От людей требуется вдобавок некоторая сноровка, не тянуть, куда не надо, вовремя подсунуть подпорку под колесо, говорить волам слова, которые тех подбадривают, подладить свою силу к чужой, чтобы обе умножились, и все это, в сущности, составляет науку, вполне заслуживающую почтения. Фура уже проделала полпути вверх по склону, на расстояние примерно в пятьдесят шагов, продолжает путь, вся сотрясается, когда наезжает на каменный выступ, это же не экипаж герцога, не карета какого-нибудь прелата, у тех, само собой, ход покойный, все честь честью. А тут оси жесткие, колеса сплошные, ни тебе роскошной сбруи на волах, ни тебе щегольских ливрей на людях, армия голодранцев, где уж им выступать в триумфальном шествии, их не допустят в процессию Тела Христова. Одно дело доставить в Мафру камень для балкона, с коего через несколько лет патриарх будет всех нас благословлять, а совсем другое, куда лучшее вышло бы дело, стань мы сами себе и благословением, и благословляющим, это все равно что вкусить хлеба, который мы сами посеяли.

Долгий будет денек. Отсюда до Мафры, хоть и приказал король привести мощеные дороги в порядок, путь нелегкий, то спуск, то подъем, то огибать долины, то карабкаться на взгорки, то скатываться в низины, кто подсчитывал, сколько людей да волов понадобится, не перебрал, подсчитав, что людей шестьсот, а волов четыреста, уж скорее недобрал, потому как лишних-то и не оказалось. Жители Перо-Пинейро вышли на дорогу поглядеть на этакое диво, такого множества воловьих упряжек никогда здесь не видывали, никогда не слыхивали подобного гомона, а кое-кому даже взгрустнулось оттого, что увозят такой красивый камень, сотворенный нашею землею здесь, в Перо-Пинейро, только бы не раскололся по дороге, случись такое, незачем ему было и родиться. Нарядчик уже проехал на своем муле вперед, он словно главнокомандующий на поле боя со своим штабом, адъютантами, вестовыми, они произведут рекогносцировку местности, измерят кривизну поворота, рассчитают угол спуска, выберут место для стоянки. Затем возвращаются навстречу фуре выяснить, сколько она проехала, выбралась ли уже из Перо-Пинейро, нет, она все еще в Перо-Пинейро. За первый день пути, путь-то начался только после полудня, проехали расстояние всего в пятьсот шагов. Дорога была узкая, воловьи упряжки натыкались друг на друга, места, чтобы развести их, не хватало, половина тягловой силы пропадала впустую, потому как не было слаженности, а приказы не удавалось расслышать. И к тому же непомерная тяжесть камня. Когда фуру приходилось останавливать, либо потому, что колесо застревало в колдобине, либо потому, что волы в размеренном своем движении не могли с ходу одолеть подъем, казалось, сдвинуть фуру с места больше не удастся. Когда же наконец она снова начинала путь, все деревянные части скрипели, словно стараясь освободиться от железных полос и скоб. И это была самая легкая часть пути.

В ту ночь ярма с волов сняли, но оставили животных на дороге, не сбили в стадо. Луна взошла позже, многие уже спали, сапоги служили изголовьем тем, у кого они были. Некоторых будоражил призрачный свет луны, они вглядывались в светило и ясно видели на нем фигуру человека, который отправился нарезать веток куманики в воскресный день и был за то наказан Господом, повелевшим ему вечно таскать на своем горбу связку, которую успел он собрать, покуда не настиг его приговор, так что он навсегда остался в лунном своем изгнании зримым образом Божьего суда в назидание нечестивцам. Балтазар разыскал Жозе Малого, они оба встретили Франсиско Маркеса и вместе с еще несколькими пристроились вкруг костра, потому что ночь выдалась прохладная. Попозже прибрел к ним Мануэл Мильо и завел рассказ, Жила-была королева, жила во дворце с мужем-королем, и было у них двое детей, королевич и королевна, малые еще, вот такие, и королю-то, говорят, очень по нраву было быть королем, а королева, та не знала, по нраву ей быть королевой или не по нраву, ее ведь никогда не учили быть кем-то другим, вот и не могла она выбрать, сказать, мне больше всего по нраву быть королевой, была бы она такой же, как король, ему-то нравилось быть тем, кем был он, как раз по той причине, что быть кем-то другим его тоже не научили, но королева была не похожа на короля, была бы похожа, не было бы этой истории, а случилось так, что жил в том королевстве один отшельник, за плечами у него немало было всяких приключений, много лет жил он такой жизнью, а потом поселился в этой самой пещере, он в пещере жил, в лесу, не помню, говорил я или нет, но он не из тех был отшельников, что молятся да каются, его отшельником прозвали, потому как жил он один-одинешенек, ел, что под руку попадется, дадут ему что, не откажется, но просить никогда не просил, вот однажды пошла королева в лес погулять со своей свитой, и говорит она своей нянюшке, самой старой из всех, мол, хочет поговорить с отшельником, спросить его кое о чем, а нянюшка в ответ, Знайте, ваше величество, этот отшельник к церкви не принадлежит, он такой же человек, как все прочие, только и разницы, что живет в своей норе один-одинешенек, так сказала нянюшка, а мы уже то знаем, а королева ей в ответ, Я не про церковное спросить хочу, вот пошли они, а когда подошли ко входу в пещеру, паж позвал отшельника, он и вышел из пещеры, пожилой уже человек, но еще крепкий, словно дерево, что выросло на перекрестке, вышел и спрашивает, Кто меня зовет, а паж ему, Ее величество королева, ну и хватит на сегодня, давайте спать. Загалдели слушатели, хотели узнать, чем кончится сказка про королеву и отшельника, но Мануэл Мильо не поддался на уговоры, подождете до завтра, не убудет вас, пришлось им покориться, и все расположились ко сну, а дожидаясь сна, каждый думал об услышанном соответственно собственным склонностям, Жозе Малый думал, что король, видно, не ублажает королеву, но, коли стар отшельник, что тут может выйти, Балтазар думал, что королева это Блимунда, а отшельник это он сам, ведь в истории Мануэла тоже речь про мужчину и женщину, хотя у них-то с Блимундой история совсем другая, Франсиско Маркес думал, я-то знаю, чем кончится эта история, доберемся до Шелейроса, объясню. Луна уже вон где, связка куманики не тяжела, хуже всего колючки, можно подумать, припомнил Христос терновый венец, что на него самого возложили.

Следующий день был полон тягот. Дорога стала немного шире, и волы могли передвигаться свободнее, не сталкиваясь, но фура из-за величины своей, жестких осей, а также из-за тяжести груза была неповоротливой, и там, где дорога изгибалась, приходилось подаваться сначала вбок, потом назад, а потом уж вперед, колеса не слушались, застревали в камнях, приходилось дробить камни молотом, но и в этих случаях люди еще не роптали, если хватало места отпрячь и снова запрячь столько волов, сколько требовалось, чтобы сдвинуть фуру и снова вытащить на дорогу. Подъемы без поворотов одолевались одною только силой, тащили все, волы вытягивали морды, почти касаясь ими хвостов передних своих собратьев, иногда валились в жидкую грязь, смесь навоза с мочой, заполнявшую рытвины и колеи, только что оставленные копытами и колесами. При каждой паре воловьих упряжек шел человек, людские головы и стрекала виднелись издалека меж воловьих рогов над рыже-красными их спинами, не видно было только Жозе Малого, ничего удивительного, шепчет небось что-то на ухо своим волам, братьям по росту. Поднатужьтесь, милые, поднатужьтесь.

Но тяготы становились предсмертными муками, когда начинался спуск, фура то и дело теряла управление, нужно было сразу же ставить подпорки, отпрягать почти всех волов, трех-четырех упряжек с каждой стороны вполне хватало, но людям зато приходилось цепляться за канаты, свисавшие с задка фуры, сотни людей, упираясь ногами в землю, откидывая тело назад, напрягая мышцы, силились удержать фуру, которая грозила уволочь их всех в долину, отшвырнуть на обочину разом, словно муравьев. Волы жевали жвачку, стоя кто повыше, кто пониже, глядели на суматоху, на людей, что метались, отдавая приказы, тут же разъезжал нарядчик верхом на муле, у людей были багровые, залитые потом лица, а они, волы, стояли безмятежные, ждали, когда придет их черед, и было им так спокойно, и даже стрекала замерли, приткнутые к ярмам. Кому-то пришло в голову припрячь волов к задку фуры, но от этой мысли пришлось отказаться, поскольку волу не постичь арифметики, требующей, чтобы делал он два шага вперед и три назад. Вол либо одолевает подъем и втаскивает наверх то, что должен был бы столкнуть вниз, либо, не оказывая сопротивления, позволяет тащить себя и наконец, истерзанный, оказывается там, где по праву должен был бы отдохнуть.

В тот день от восхода до заката было пройдено расстояние в тысячу пятьсот шагов, полмили, если вести счет по-нынешнему, или, для сравнения, расстояние, в сто раз превышающее длину плиты. Трудиться столько часов и так мало пройти, столько пролили поту, такого страха натерпелись, а глыбища проклятая тянет вниз, когда нужно бы стоять, задерживает ход, когда нужно бы двигаться, будь проклята и сама ты, и тот, кто приказал выкопать тебя из земли, из-за него маемся мы по этим палестинам. Люди валятся наземь без сил, ложатся навзничь и дышат с трудом, глядя в небо, оно темнеет медленно, вначале кажется, что день не уходит, а, наоборот, собирается народиться, затем оно становится прозрачным, по мере того как убывает свет, и вдруг там, где только что было прозрачное стекло, уже глубокая бархатистая непроницаемость, настала ночь. Луна сегодня взойдет очень поздно, она уже пошла на убыль, к тому времени весь лагерь будет спать. Люди ужинают вокруг костров, и земля соперничает с небом, на небе звезды, на земле огни, как знать, быть может, на заре времен люди, что носили камни, из коих сложен свод небесный, так же сиживали вокруг костров, и, быть может, были у них такие же усталые лица, такая же щетина, такие же большие и мозолистые руки, грязные, с траурными ногтями, как принято говорить, и такие же пропотевшие тела. И тут попросил Балтазар, Расскажи-ка, Мануэл Мильо, о чем спросила королева, когда появился отшельник у входа в пещеру, и Жозе Малый попробовал отгадать, Может, велела убраться всем своим пажам и придворным дамам, вон что на уме у этого лукавца, ладно, пускай выполнит покаяние, что наложит на него исповедник, если только у исповедующегося хватит мужества исповедаться до конца и без утайки, что весьма сомнительно, послушаем-ка лучше Мануэла Мильо, он вот что говорит, Когда появился отшельник у входа в пещеру, королева сделала шаг вперед, еще один и спрашивает, Если женщина королева, а мужчина король, что надо сделать им, чтобы почувствовать себя мужчиной и женщиной, а не только королем и королевой, вот что спросила она, а отшельник ответил ей другим вопросом, Если мужчина отшельник, что должен он сделать, чтобы почувствовать, что он мужчина, а не только отшельник, королева поразмыслила немного и сказала, Перестанет королева быть королевой, король не будет больше королем, отшельник покинет свою пещеру, вот что должны будут они сделать, но теперь задам я второй вопрос, что же это будут за мужчина и женщина, если она уже не королева, а он уже не отшельник, что значит быть, не будучи тем, кто ты есть, а отшельник в ответ, Нельзя быть, если ты не есть то, что ты есть, не существуют мужчина и женщина вообще, существуют они лишь в том, чем они являются и против чего бунтуют, и молвила королева, Я бунтую против того, чем являюсь, скажи мне в ответ, бунтуешь ли ты против того, чем являешься, и отвечал он, Быть отшельником значит не быть вообще, так думают те, кто живут в миру, но быть отшельником все-таки лучше, чем не быть никем, а она ему, Что же делать, а он ей, Если ты и впрямь женщина, которою хочешь быть, отрекись от королевского сана, остальное узнаешь потом, а она, Если хочешь ты быть мужчиной, почему не перестанешь быть отшельником, а он, Потому что самое страшное это быть мужчиной, а она, Да знаешь ли ты, что это такое, быть мужчиной или женщиной, а он, Никто не знает, и тут королева пошла прочь, а за нею ее свита, и свитские переговаривались недовольно, завтра узнаете остальное. Правильно сделал Мануэл Мильо, что замолчал, потому что два других слушателя, Жозе Малый и Франсиско Маркес, уже храпели, завернувшись в одеяла. Костры гасли. Балтазар поглядел пристально на Мануэла Мильо, Нету в твоей истории ни складу ни ладу, ничем не похожа она на те, какие обычно у нас рассказывают, про королевну, что уток пасла, про девочку со звездой во лбу, про дровосека, что нашел в лесу девицу, про синего быка, про черта из Алфускейро, про семиглавое чудище, а Мануэл Мильо сказал, Был бы на свете такой огромный великан, что головою в небо упирался бы, сказал бы ты, что ноги его горы, а голова утренняя звезда, для человека, который объявил, что ровня он Богу и летал, ты больно уж недоверчив. Онемел Балтазар, услышав такой укор, потом повернулся спиною к огню, пробормотал, Доброй ночи, и вскоре уснул. Мануэл Мильо не спал еще некоторое время, раздумывал, как бы получше выбраться из истории, в которой сам запутался, то ли отшельнику стать королем, то ли королеве стать отшельницей, знать бы, отчего сказки должны кончаться таким вот образом.

Так намучались люди за этот бесконечный день, что все говорили, Завтра хуже быть уже не может, а меж тем все знали, что будет хуже в тысячу раз. Вспоминалась всем дорога, что спускается к Шелейросской долине, крутые повороты, головокружительные спуски, почти отвесные обрывы, Как же нам пройти, бормотали себе под нос люди. За все лето не выдалось дня жарче, земля жгла ступни, точно жаровня, солнце впивалось в спину, словно шпора в лошадиный бок. Водоносы бежали вдоль вереницы людей с кувшинами на плечах, воду приходилось брать в местных колодцах, все они находились в долине, иногда очень далеко, потом нужно было карабкаться в гору пешеходными тропками, поить людей и скотину, на галерах и то легче. К обеду добрались до холма, откуда виднелся Шелейрос, приютившийся в глубине долины. Тут Франсиско Маркес разговорился, мол, удастся им спуститься или не удастся, а нынче будет он спать с женой, этой ночки никто у него не отнимет. Вместе с подручными нарядчик спустился вниз к реке, по дороге показал, какие участки самые опасные, в каких местах надо позаботиться о подпорках для фуры, чтобы сохранить камень в целости и сделать передышку, и в конце концов порешил отпрячь волов и отогнать их в места попросторнее, за третий поворот, так, чтобы они не мешали разворачивать фуру, а в то же время были поблизости, чтобы можно было привести их, не тратя даром времени, если дело того потребует. Таким образом, придется скатывать фуру вниз вручную, без тягла. Другого выхода не было. Покуда отпрягали и отгоняли волов, люди, рассыпавшись по гребню горы, на самом солнцепеке, глядели на безмятежную долину, на огороды, на тени, дышащие свежестью, на дома, казавшиеся виденьем, настолько острым было впечатление покоя, которое они производили. Может, люди ощущали все это, а может, думали попросту, Вот окажусь внизу, сам увижу, примерещилось мне или нет.

Как все это было, пускай расскажут другие, они больше знают. Шестьсот человек, отчаянно цеплявшихся за двенадцать лямок, закрепленных в задке фуры, шестьсот человек, ощущавших, что от долгого усилия мышцы их постепенно слабеют, шестьсот человек, испытывавших лишь одно, шестисоткратно умноженный страх бытия, да уж, вчерашнее всего лишь детские игры, а история Мануэла Мильо сущие бредни, ибо на самом деле человек существует тогда, когда все зависит только от его силы, когда осталось лишь одно, страх, что этой силы не хватит, чтобы удержать глыбищу, неумолимо сталкивающую его вниз, а все ради чего, ради того, чтобы поставить один камень там, где хватило бы трех поменьше либо десятка обычных, балкон остался бы балконом, просто мы не могли бы докладывать с гордостью его величеству, Это цельная глыба, и посетителям, прежде чем провести их в другой зал, Эта глыба цельная, по милости такого рода вспышек глупой гордыни и расцветает пышным цветом глумливая ложь в ее национальных и специфических проявлениях, таких, например, как нижеследующее утверждение из учебников по истории и солидных исследований, Возведением монастыря в Мафре нация обязана королю Жуану V, давшему обет построить оный, если родится у него ребенок, вот маются шестьсот человек, они ребенка королеве не делали, но они-то и расплачиваются за обет, они-то и влипли в дерьмо, простите за выражение, анахронизм, тогда так не говорили.

Спускалась бы дорога прямо в долину, все свелось бы к игре, может, даже занятной, все равно что запускать бумажного змея, только змей каменный и полетит вниз, а так то же самое, отпустить бечеву, потом намотать, и пускай фура катилась бы своим ходом, а в нужный момент, прежде чем стала бы скорость неудержимой, придержали бы фуру, чтобы не сверзилась в долину, давя по пути людей, не успевших уберечься, они ведь тоже, случается, всего лишь игрушки, что держатся на бечеве, этой либо другой. Но все дело в поворотах, они и есть самое страшное. Когда дорога шла по ровному месту, на поворотах использовались волы, как мы объяснили выше, часть их толкала сбоку передок фуры, покуда не выводила ее на прямой участок дороги, протяженный или короткий. Тут все дело было в терпении, одни и те же действия приходилось повторять столько раз, что они стали привычными, отпрягай, впрягай, отпрягай, впрягай, тяжко приходилось волам, люди же знай себе покрикивали, а если подсобляли, то помалу. А тут не то что покрикивай, в голос кричи от муки, дьявольское сочетание поворотов со спусками, к тому же многократно повторяющееся, тут кричать в голос надорвешься, а силенок и так не хватает. Поразмыслим, как быть, отложим крики до той поры, когда принесут они облегчение. Фура съезжает до начала поворота, держась как можно дальше от обрыва, с внутренней стороны дороги под переднее колесо кладут подпорку, причем подпорка должна быть не настолько мощной, чтоб фура остановилась, но и не настолько хлипкой, чтоб фура раздавила ее собственной тяжестью, если кто думает, что дело это несложное, то потому лишь, что не участвовал самолично в доставке этого камня из Перо-Пинейро в Мафру, а лишь присутствовал при сем, сидя верхом на муле либо глядя на все издали, из другого времени и места, сквозь эту страницу. Когда фуру удастся таким образом притормозить, с великим риском, на нее, случается, черт насылает придурь и она не трогается с места, словно врылась колесами в землю. Так чаще всего и бывает. И только при редчайшем стечении обстоятельств, когда поворот направлен к долине, поверхность дороги гладкая, склон удобный, словом, все сходится, только тогда платформу можно будет без особого усилия сдвинуть с места, подтолкнув сбоку, либо же, и это уже совсем чудо из чудес, она покатится вперед сама собой. Но, как правило, происходит другое, как правило, приходится прилагать великие усилия, тщательно выбирать место и рассчитывать время, чтобы фура не покатилась с чрезмерной, а потому опасной скоростью, либо, что все-таки, благодарение Господу, меньшее зло, чтобы не пришлось снова с трудом и муками толкать ее в противоположном направлении. Орудуют люди вагами, придерживая ими четыре задних колеса, пытаются сдвинуть фуру с места хоть на полпяди, те, кто тянет лямку, пособляют, тянут в том же направлении, стоит галдеж, люди с вагами обливаются потом в чаще из натянувшихся канатов, жестких, как железные тросы, тем, кто лямку тянет, приходится иной раз спускаться вниз по склону и тянуть оттуда, люди нередко оступаются и катятся вниз, покуда обходилось без особых повреждений. Наконец поддалась фура, сместилась на одну-две пяди, а тем временем приходилось то подпирать переднее колесо, что со стороны долины, то убирать подпорку, чтобы фура не вышла из повиновения как раз в тот миг, когда она словно бы предоставлена самой себе, а людей при ней слишком мало, им с нею не совладать, потому что при всей этой беспорядочной возне места не хватает, повернуться негде. Наверху, на насыпи, восседает дьявол, дивится собственной неискушенности и милосердию, ему и в голову не приходила этакая пытка, а ведь была бы всем карам карой у него в аду.

Среди тех, кто подпирает переднее колесо, Франсиско Маркес. Он уже доказал свою сноровку, один поворот выдался скверный, два еще поганее, три хуже некуда, четыре впору рассудок утратить, и всякий раз изворачивайся на двадцать ладов, Франсиско Маркес и сам понимает, что работа у него спорится, сейчас, поди, о жене и не думает, всему свое время, его внимание сосредоточилось на колесе, вот-вот начнет крутиться, нужно подпереть, но так, чтобы не пропали вхолостую усилия сотоварищей, подталкивающих фуру сзади, а в то же время так, чтобы фура не набрала скорость и не выбила подпорку. Как же все сейчас случилось. Может, отвлекся Франсиско Маркес, может, потерся лбом о предплечье, вытирая пот, может, загляделся сверху на родной свой Шелейрос и вспомнил все-таки про жену, как бы то ни было, подпорка выскользнула у него из рук как раз в тот момент, когда фура покатилась, непонятно, как все произошло, увидели только, что тело уже под фурой, один камень весит больше двух тысяч арроб, если мы не позабыли. Говорят, несчастье никогда не приходит в одиночку, обычно так оно и бывает, любой из нас может подтвердить, однако же на сей раз тот, кто их насылает, решил, что смерти одного человека достаточно. Фура, которая могла бы скатиться с грохотом вниз по склону, остановилась, потому что переднее колесо застряло в выбоине, спасенье не всегда приходит вовремя.

Вытащили из-под фуры Франсиско Маркеса. Колесо проехало по его животу, перемолов кости и внутренности, почти отделив от туловища ноги, а от того, что было между ног и столько раз гнало его в путь, ничегошеньки не осталось. Принесли носилки, положили на них тело, прикрыли плащом, который сразу промок от крови, двое взялись за ручки носилок, еще двое пошли за ними, чтобы сменять, всем четверым придется сказать вдове, Принесли мы вашего мужа, сейчас эта женщина стоит в дверях своего дома и говорит детям, Нынче ночью будет ваш отец спать дома.