Воспоминания о Тарасе Шевченко

которые и сами начали вольничать, уклоняться от работы и заявлять пред дворецким о

своих человеческих правах. Взбешенный Прехтель решился проучить либерала-крепака. И

вот с субботы на воскресенье кучеру приказано было приготовить на конюшне все, что

нужно. На другой день, едва только приятель мой показался на господском дворе, его

арестовали. Я вижу, что лях шутить не любит, принял на себя роль защитника. Но как я ни

просил этого варвара, ничто не помогло. К счастию, в это время я писал портрет жены его.

(Прехтель недавно женился.) Я к ней. Едва-едва она могла упросить своего разгневанного

супруга, который до того расходился, что с ним сделался нервный припадок. Не насытив

54

своей мести, он даже слег в постель. Этот казус стоил мне немало. Я «падал до ног»,

«сцискал рацицы» и прочие шляхетские штуки выкидывал. Но как бы там ни было, а Тарас

был спасен. Ему запрещено было видеться с дворовыми под страхом жесточайшего

наказания.

Настала осень. Я переселился из палат панских в свою убогую квартирку, к немке

Марье Ивановне. Тарас продолжал бывать у меня все чаще и чаще. Я замечал, что ему день

ото дня становится все тяжелее и тяжелее. В это время из-за границы воротился Брюллов.

Малюя по целым дням заборы, штахеты и крыши, Тарас по ночам уходил в Летний сад

рисовать со статуй и предаваться любимым мечтам о свободе, а по праздникам не

переставал заглядываться на великие произведения живописи в залах Эрмитажа. Душа его

рвалась в Академию. В это время он уже довольно удачно писал портреты акварелью. Барин

и не прочь был исполнить желание Тараса, но, к несчастию, крепостным людям заказан был

вход в святилище свободного искусства. Причиною тому была несчастная судьба многих

крепостных живописцев, которые, получив образование в Академии и возвратясь к

помещикам, не переносили их обращения, оканчивая жизнь свою самоубийством —

резались, вешались, топились *.

* См.: Биография Тропинина. «Русский вестник» за 1861 год.

Выпускать же на волю способного человека не входило в принцип помещичьей власти:

действия наших помещиков клонились к тому, чтобы как можно более эксплуатировать труд

и способности своего крестьянина. Находя для себя очень выгодным /60/ иметь в доме

хорошие картины, за которые нужно бы заплатить хорошие деньги, они старались иметь их

задаром, отдавая в Академию своих крепостных.

Мы привыкли к этим обыденным явлениям русской жизни. К чему не привыкает

человек? Но ведь это ужасно!.. Просветив ум, облагородив душу высокими помыслами

свободного искусства, оставить человека в неволе и подчинить его, наравне с дворовыми,

всем прихотям барства?! Возмутительно. Мы уверены, что если бы в университет могли

поступать тогда крепостные, то некоторые из наших помещиков не задумались бы посылать

туда способнейших крестьян, чтобы иметь своих домашних учителей, лекарей, механиков,

агрономов и т. п. /61/

Состояние души Тараса было в это время ужасно. Узнав о том, что дело его

освобождения, задуманное такими влиятельными людьми, как Венецианов, гр.

Виельгорский, Жуковский, несмотря на все их влияние, все-таки вперед не подвигается, он

однажды пришел ко мне в страшном волнении. Проклиная свою горькую долю, он не щадил

и эгоиста-помещика, не выпускавшего его на волю. Наконец, погрозив ему ужасною

местию, он ушел от меня. Не знаю, что бы он сделал, если бы дело о его выкупе не

кончилось благополучно. По крайней мере, я сильно перетрусил за Тараса и ждал какой-

нибудь беды».

«Сторговавшись предварительно с помещиком, — рассказывает /62/ сам Шевченко в

своем письме, — Жуковский просил Брюллова написать портрет с целью разыграть его в

лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него

готов. Ценою этого портрета (2 500 руб. ассиг.) куплена была моя свобода, в 1838 г., апреля

22».

О том, как принял Тарас первую весть о свободе, Сошенко передает следующее:

«Получив работу от Пешехонова — написать четырех евангелистов, я сидел в квартире

и работал прилежно. Это было в последних числах апреля. Я жил на той же квартире, почти

в подвале огромного четырехэтажного дома, у той же немки Марьи Ивановны. В нашем

морозном Петербурге запахло весною. Я открыл окно, которое было вровень с тротуаром.

55

Вдруг в комнату мою через окно вскакивает Тарас, опрокидывает моего евангелиста, чуть и

меня не сшиб с ног, бросается ко мне на шею и кричит: «Свобода! Свобода!» — «Чи не

здурів ти, Тарасе?» А он все прыгает да кричит: «Свобода! Свобода! » Понявши, в чем дело,

я уже с своей стороны стал душить его в объятиях и целовать. Сцена эта кончилась тем, что

оба мы расплакались, как дети».

«С того же дня,: — пишет Шевченко, — я начал посещать классы Академии художеств и

вскоре сделался одним из любимых учеников-товарищей Брюллова».

«Похоронив своего товарища Безлюдного, — продолжает Сошенко, — скончавшегося

на моих руках от чахотки, я страшно скучал. /63/ Работа не спорилась. Тоска меня измучила.

Приближалась дождливая и сырая осень. Я предложил Тарасу перейти ко мне на квартиру и

жить вместе. Он согласился. В это время он совершенно изменился. Познакомившись с

лучшими петербургскими домами посредством Брюллова, он часто разъезжал по вечерам,

хорошо одевался, даже с претензиею на comme il faut’ность*.

* Элегантность.

Словом, в него на некоторое время вселился светский бес. Досадно мне было и больно

смотреть на его безалаберную жизнь, несвойственную нашему брату художнику, живущему

лишь для одного искусства. «Так-то, — думал я себе, — понял он свободу, стоившую ему

такой борьбы, таких страшных усилий?» Не раз я принимался уговаривать его, чтоб он