Воспоминания о Тарасе Шевченко

бросил рассеянную жизнь пустых людей и серьезно принялся бы за живопись. «Ей, Тарасе,

схаменись! Чом ти діла не робиш? Чого тебе нечистая носить по тим гостям? Маєш таку

протекцію, такого учителя». Куда тобі? Шуба єнотова, цепочки не цепочки, шали да часы, да

извозчики-лихачи... Закурив же мій Тарас, не буде з його нічого доброго!..

Правда, по временам он сидел и дома, но все-таки делом не занимался: то співає, то

пише собі щось, та все до мене пристав: «А послухай, Соха, чи воно так добре буде?» Та й

почне читать свою «Катерину» (он в это время писал ее). «Та одчепись ти, — кажу, — з

своїми віршами! Чом ти діла не робиш?».

Нападая на Тараса за уклонения от прямого своего назначения — быть живописцем,

Сошенко действовал тогда по убеждению и, с своей точки зрения, был прав. Ему казалось,

что искусство требует всего человека безраздельно, что если избрал живопись, так и

занимайся ею одною, а если поэзия тянет, так брось живопись. Одно что-нибудь.

«Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Тараса за поэзию? Вам

следовало поощрять его занятия, а не бранить», — упрекали Сошенка его знакомые. «А хто

ж його знав, що з його буде такий великий поет? А все-таки я стою на своєму: що якби він

покинув свої вірші, то був би ще більшим живописцем». Как видно, Сошенко действовал в

этом случае в интересе своегоискусства, а природа была сильнее его — она взяла свое.

«Странное, однако ж, это всемогущее призвание, — пишет Шевченко в дневнике своем.

— Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб. И вместо

того, чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, как

бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто гроша не заплатил, и

которые, наконец, лишили меня свободы, и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное

запрещение, я все-таки втихомолку кропаю... Призвание — и ничего больше».

Тарас жил с Сошенком только четыре месяца (с осени 1838 по январь 1839 г.).

Несходство в образе жизни и привычках поселило между ними разлад и несогласие, [а

замешавшаяся в их отношения племянница хозяйки ускорила окончательный разрыв между

земляками].

«У Марьи Ивановны, — рассказывал И. М-ч [Сошенко], — жила племянница ее, сирота,

дочь выборгского бургомистра, Марья Яковлевна, прехорошенькая немочка. Нашему брату

56

художнику влюбиться нетрудно, и я полюбил ее от души и даже, грешный человек,

подумывал было на ней жениться. /64/ Но Тарас расстроил все мои планы. Он быстро повел

атаку против Маши и отбил ее у меня. Долго я скрывал свое неудовольствие на их близкие

отношения, наконец не выдержал. Разбранив Тараса, я выгнал его из квартиры. Но тем не

помог своему горю: Маша стала уходить к нему на квартиру.

Скоро после этого от усиленной работы я заболел глазами и грудью. Доктора стали

отсылать меня в мой родной климат, и я, не дошедши до цели, должен был бросить

Петербург, чтобы не последовать за Безлюдным, и переселился в болотный Нежин учителем

уездного училища на 4 рубля серебром месячного жалованья. Узнав о моем отъезде, Тарас

пришел ко мне прощаться. Он чувствовал себя виноватым передо мною, принял братское

участие в моем бедственном положении, и мы простились с ним как добрые приятели и

земляки, как будто между нами ничего и не было.

В 1846 году я виделся с ним в Нежине и журил его уже не за то, что он занимается

поэзиею за счет живописи, а за то, что печатает такие плохие стихи, как „Тризна“...»

Из всего того, что передал мне Сошенко о первых годах жизни Шевченка после выпуска

его на волю, можно вывести одно заключение, что у поэта нашего закружилась голова от

неимоверно быстрого Перехода с чердака грубого мужика-маляра в великолепную

мастерскую величайшего живописца нашего века. «Самому теперь не верится, — пишет он

в своем дневнике, — а действительно так было. Я из грязного чердака, я — ничтожный

замарашка — на крыльях перелетел в волшебные залы Академии художеств!»

Светские удовольствия и артистические кутежи, от которых удерживал Сошенко Тараса,

но от которых не мог воздержаться и сам великий учитель его, идол академической

молодежи Брюллов, оставили следы...

«„Зачем пьют, зачем кутят наши даровитые люди?“ Человек с умом и с душою такого

наглого вопроса не предложит. Кабы не было тяжело, так не стали бы пить... Есть люди,

которые не умеют делать уступок: им подавай или все, или ничего; при первой разбитой

надежде они бросают все и с каким-то злобным наслаждением разбивают об дорогу и свой

идеал, и свои стремления, и молодость, и силы, и жизнь» *.

* Статья г. Писарева, помещенная в «Русском слове» за ноябрь 1861 г.

Но не так думает завистливая бездарность и пошлое высокомерие людей, не

признающих над собой ничьего нравственного превосходства и бросающих из-за угла

каменьями в пророков земли своей. Не понимая глубокого смысла их вдохновенных речей,

провозглашающих народу «любви и правды чистые ученья», люди карьеры и денег, эти

бездушные фарисеи, эти продажные блюстители народных нравов, забывают ту простую

истину, что у всякого человека есть недостатки: почему же не быть им и у нашего

Шевченка? Они не знают того, что у таких исключительных личностей, у таких огненных

натур все громадно, необыкновенно, что их нельзя мерять на свой аршин. Замечая лишь

одни недостатки и не будучи в состоянии возвыситься до понимания высоких совершенств

необыкновенного человека, они стараются уравнять его личность с собою, очернить его

память, забросать грязью его могилу. . Но это им плохо удается: справедливо заслуженная