Воспоминания. Том 1

6 ноября в Павловской слободе, где квартировала 2-я гренадерская артиллерийская бригада, состоялось освящение вновь устроенной церкви бригады в казармах. По приглашению командира бригады генерал-майора Глазенапа я присутствовал на освящении, после чего в офицерском собрании состоялся завтрак, на котором командир и офицеры проявили самое дружеское широкое гостеприимство.

10 ноября я выехал в Петербург по делам службы и для дежурства при Государе императоре 13 числа. Его величество проявил ко мне большое внимание и после приема пригласил меня к завтраку. Завтрак был исключительно в семейной обстановке: их величества, августейшие дочери и я. Наследник-цесаревич был еще мал и завтракал отдельно, в конце завтрака его привели в столовую, и императрица посадила его возле себя. Государь во время завтрака много расспрашивал о московских делах, о покушении на Рейнбота, о настроении. Не помню как, но разговор зашел о Самарине. Я тотчас этим воспользовался и, конечно, рассказал, какой он прекрасный предводитель дворянства, как он относится к делу, выделяясь между всеми предводителями, и как желательно было бы для примера его выделить, между тем его даже нельзя представить ни к какой награде к 6 декабря: к званию камергера — как не достигшего чина статского советника, а произвести его в статские советники Танеев отказал, так как Самарину не хватало для этого чина двух лет. Государь все это выслушал, но ничего не сказал, мне даже стало неловко, я подумал, не сделал ли я какой бестактности.

После завтрака как обыкновенно пили кофе в будуаре императрицы, после чего Государь отпускал. Отпуская меня, его величество сказал: "Сегодня в 6 часов вечера у меня будет с докладом Танеев — принесите мне к этому времени памятную записку о производстве Самарина в статские советники вне правил, на 6 декабря". Я очень был растроган таким вниманием и, конечно, с особым вниманием заготовил памятную записку. Около 6 часов записка эта была мною вручена камердинеру его величества для немедленной передачи Государю. В 6 часов ровно приехал Танеев, я его встретил в приемной, Государь его принял, я остался ждать окончания приема. Когда отворилась дверь из кабинета Государя, я сразу заметил в руках Танеева мою памятную записку. Танеев, очень недовольный, показывая мне записку, сказал: "Это ваша записка. Вы просили. Это невозможно, невозможно нарушать правила, но что же делать, вы меня подвели. Государь категорически приказал это исполнить". Я вернулся к себе в дежурную комнату; не прошло и получаса, как явился скороход и доложил о приглашении меня на обед к Государю. Я был тем более счастлив таким новым вниманием, что этим мне представлялась возможность лично поблагодарить Государя. Обед был накрыт в кабинете императрицы, августейшие дочери не обедали, было всего три прибора. Я, конечно, первым делом поблагодарил Государя за его более чем милостивое отношение к Самарину и к моей просьбе. Государь спросил: "А что, Танеев вам ничего не сказал?" Я рассказал, как он на меня наткнулся. Государь засмеялся и сказал: "Да, он и меня хотел уверить, что это совершенно невозможно". 6 декабря, к моему большому удовлетворению, Самарин был произведен в статские советники и пожалован званием камергера.

В мое отсутствие из Москвы 17 ноября в помещении губернской земской управы чинами полиции по приказанию генерал-губернатора был произведен обыск, причем в шкапу найдено было 8 ружей и 12 штыков. Когда я узнал об этом, то мне это было крайне неприятно. Генерал-губернатор предоставил мне распорядиться по своему усмотрению. Левые группы земства были возмущены вторжением администрации в помещение управы, но так как обыск был с результатами, то им оставалось только сконфузиться.

20 ноября состоялась очередная сессия Московского уездного земского собрания под председательством П. А. Базилевского. По открытии заседания оглашено было заявление гласных-крестьян: "Мы, нижеподписавшиеся гласные от крестьян Московского уезда, вступая впервые в состав Московского уездного собрания по свободному выбору, считаем своею первейшею обязанностью предложить Московскому уездному собранию повергнуть через министра внутренних дел к стопам его величества, нашего премилостивейшего Государя, выражение воодушевляющих нас чувств глубокой признательности и благодарности за дарованные им нам милости и заботы о нас, крестьянах, проявившиеся [как] в законах 5 октября и 9 ноября с. г., так и в передаче казенных и удельных земель для наделения ими малоземельных наших братьев-крестьян".

Прочтя это, Рихтер сказал пространную речь, поддерживая это заявление и прося собрание присоединиться. В ответ на это поднялись бурные прения. М. В. Челноков, поддержанный П. А. Каблуковым и К. К. Мазингом, протестовал, говоря, что все эти милости не касаются земства, что дано все это крестьянам, а не земству, за что же земское собрание будет благодарить, что надо просто передать адрес по назначению от имени крестьян. После долгих дебатов 30 гласных ушли из зала, не желая участвовать в баллотировке этого вопроса, а остальные гласные присоединились к заявлению крестьян.

25 ноября мне опять пришлось обратиться к населению с воззванием по поводу уплаты повинностей, так как в некоторых сельских местностях все еще повторялись упорные отказы от платежа. К этим отдельным неисправным плательщикам я и обратился с особым объявлением. Я напомнил им их серьезные податные обязанности перед государством и предупредил, что не потерплю малейшего уклонения от этих обязанностей. Я говорил, что тот, кто действительно нуждается вследствие постигшего его какого-либо бедствия и не в состоянии уплатить лежащие на нем повинности, тот или уже получил необходимые податные льготы, или получит их по представлению местной власти, самовольная же отсрочка платежей недопустима. В конце объявления я заявил, что приведу упорных неплательщиков к повиновению закону и для этого не остановлюсь пред самыми суровыми мерами, но что я искренно желаю, чтобы мне не пришлось к ним прибегнуть.

27 ноября военно-полевой суд рассматривал дело о двух братьях Кобловых по обвинению их в убийстве городового в Павловском Посаде. Суд приговорил их к бессрочной каторге. Генерал-губернатор Гершельман нашел, что приговор немотивирован и в нем не было необходимых ссылок на закон, и поэтому приказал не приводить его в исполнение, передав это дело на новое рассмотрение суда в другом составе. 28 числа суд приговорил их к смертной казни через повешение.

Так как это убийство совершено было в пределах губернии, убит был городовой уездной полиции, то, конечно, это дело близко меня касалось. Я находил, что раз военно-полевой суд приговорил к бессрочной каторге, то никто не имеет права отменять это постановление. Статья 5 раздела 1 Положения о военно-полевых судах говорила: "Приговор по объявлении на суде немедленно вступает в законную силу и безотлагательно приводится в исполнение". Кроме того, Совет Министров издал еще в октябре циркуляр, коим повторил закон, что "приговоры военно-полевого суда не могут быть ни в каком случае отменены, а потому передача завершившихся сими приговорами дел на вторичное рассмотрение военно-полевого суда или другого судебного места недопустима".

Я долго уговаривал Гершельмана не отменять приговора, приводя эту статью и циркуляр, но он, будучи упрям и не желая ни с чем считаться, как только со своим личным мнением, несмотря на мои горячие протесты, все же сделал по-своему. Затем, когда открылась Дума второго созыва, то Дума единогласно после речи члена Думы В. А. Маклакова приняла запрос по этому делу к Председателю Совета Министров о незакономерных действиях Гершельмана. 30 апреля 1907 г. в ответ на этот запрос выступили министры: военный — Редигер, юстиции — Щегловитов и товарищ министра внутренних дел Макаров. Все они говорили в защиту Гершельмана, но весьма неубедительно, особенно Щегловитов и Макаров приводили весьма шаткие доводы. После дебатов и новой речи В. А. Маклакова Дума большинством против 8 голосов нашла, что незакономерные действия Гершельмана установлены и что объяснения министров неудовлетворительны.

На этом деле я окончательно разошелся с Гершельманом, подумывал даже уйти, и наши отношения остались натянутыми. Но это было последнее столкновение мое с ним. Гершельман был вызван в Петербург, после чего его отношение к передачам дел в военно-полевой суд значительно изменилось, и ряд последующих дел уже в декабре месяце направлены были в военно-окружной суд.

30 ноября состоялись похороны убитого городового в Павловском посаде. Я ездил на похороны, в которых принимал участие весь город. В этот день в Московском уездном земском собрании состоялись выборы — председателем управы выбран был Фирсов, членами — Месснер, князь Оболенский и Ржевский.

2 декабря получено было известие о новом злодейском покушении на бывшего московского генерал-губернатора Дубасова в Петербурге. В 12 часов дня Ф. В. Дубасов вышел из своего дома на прогулку в Таврический сад, но не успел сделать и 50 шагов, как неожиданно три молодых человека — юноши, из них один был в студенческой форме, сделали ряд выстрелов по направлению к Дубасову. К счастью, ни одна пуля не попала. Потом один из них бросил бомбу. Дубасов упал, но тотчас поднялся и, упираясь на палку, подошел к покушавшемуся на него, которого уже держали агенты, и стал его рассматривать. У Дубасова оказалась неопасная рана на левой ноге.

Весть эта глубоко взволновала всех знавших Дубасова, в Москве она передавалась от одного к другому. Поехав в Петербург к 6 декабря, ко дню тезоименитства Государя императора (в этот день Рейнбот был зачислен в Свиту), я на другой день посетил Дубасова, который как всегда был бодр, но сокрушался, что казнили этих юношей, которые на него покушались. Он говорил, что когда смотрел на того юношу, который стрелял в него, то видел такие испуганные глаза, что видно было, что он сам испугался, что стрелял. Дубасов находил, что таких невменяемых юношей нельзя убивать, и писал даже Государю, прося судить юношу общим порядком, но его просьба не была уважена.

15 декабря состоялось открытие чрезвычайного губернского дворянского собрания под председательством П. А. Базилевского. Собрание открыто было генерал-губернатором Гершельманом, который обратился к дворянам с приветствием. Первый вопрос, поднятый на собрании, — о выходе в отставку губернского предводителя дворянства князя П. Н. Трубецкого и о предложении депутатскому собранию поместить его портрет в предводительском зале и образовать одну или несколько стипендий в одном из учреждений московского дворянства, вызвал заявление одного из членов собрания дворянина Андреева. Он сказал, что так как одним из главнейших достоинств князя Трубецкого было умение примирять различные течения среди дворян и избегать возникновения раздоров, то лучшим способом почтить его память было бы снять с обсуждения вопрос о Выборгском воззвании, которое может вызвать рознь в дворянстве. В зале послышались голоса неодобрения, с ним не согласились и перешли к вопросу о Выборгском воззвании и отношении дворян к лицам, его подписавшим.