Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Пение, однако, вовсе не было моей единственной радостью в жизни. Если бы в мои пять лет меня спро­сили, что мне больше всего нравится, я ответил бы, вероятно: «Играть в камешки!». Страсть к этой игре однажды очень встревожила нашу семью, и братья до сих пор припоминают мне это.

Было лето, стояла ужасная жара. День выдался удачный: я одержал немало триумфальных побед, раз­рушив и захватив множество «замков» на позициях противников. Когда игра окончилась, я, возбужденный и взволнованный своими богатыми трофеями, неза­метно прошмыгнул в дом. Камешки, захваченные у неприятеля, были целым состоянием, и я решил на­гладиться созерцанием своих сокровищ. Чтобы никто не мешал мне рассматривать и пересчитывать камешки, и забрался под большую кровать, которая стояла в комнате сестер.

Между тем настала пора ужинать, а мое место за столом все еще оставалось незанятым. И тут началась паника. Братьев

немедленно отправили искать меня по городу, а сестры, Ада и Ида, принялись утешать матушку — ей, как всегда в таких случаях, представ­лялись самые ужасные несчастья. Братья вскоре вер­нулись ни с чем, и отец решил, что остается только заявить в полицию. И вдруг матушка, сообразив что- то, вскочила с места, схватила метлу и стала шарить ею по всем углам, пока не обнаружила меня, задре­мавшего у горки камней под кроватью сестер.

Время шло, и те немногие клиенты-оптовики, ко­торые еще оставались у отца, либо тоже обанкроти­лись, либо просто перестали давать ему работу. И если не считать отдельных заказов, которые делали иногда крестьянские девушки, желавшие иметь в своем при­даном пару сапожек ручной работы, то все труды его сводились теперь к починке обуви своим немногим верным клиентам.

Скоро окончательно стало ясно, что одним сапож­ным ремеслом семью не прокормить. Решено было, что из трех моих братьев только Эджидио останется работать в сапожной мастерской; Абрам покинул ее, чтобы пойти учиться на священника и затем надеть рясу, а Катерво тем временем пошел в подмастерья к мебельщику. (Он стал впоследствии скульптором.)

Что касается отца, то он вынужден был, к своему великому огорчению, бросить ремесло, в котором был так искусен, и искать какое-либо новое занятие. Вскоре он получил патент бродячего торговца, раздо­был тележку и стал ходить по ярмаркам, продавая ленты, тесемки, шпильки, разные безделушки и вообще все, что попадется под руку. Я часто ходил вместе с ним, и мне это было интересно. Но отцу не по душе пришлась торговля разной мелочью. Матушка пони­мала это и сильно тревожилась за него. Когда же отцу представилась наконец возможность заняться на­дежным и достойным делом, она облегченно вздохнула.

Умер звонарь нашего собора. Отец попросил его место. Поскольку он был человеком честным и скром­ным, постоянным и усердным прихожанином и доб­рым семьянином, ему дали место звонаря. Это озна­чало, что у него будет маленькое, но постоянное жалованье, бесплатное жилье в пристройке у собора и несколько крохотных участков земли, которые он смо­жет сдавать в аренду.

Мы сразу же перебрались в новое жилье, и пона­чалу родители мои не сомневались, что им удалось, как говорят в наших краях, ухватить святого Антонио за бороду. Жить на Соборной площади, взбираться на самый верх колокольни и созывать жителей Реканати к молитве — это было великолепно! Но неоспоримое достоинство это означало, между прочим, что отец не может больше бродить по городу со своей тележкой, даже если у него остается для этого время. Теперь если и хватало его жалованья звонаря на хлеб, то лишнюю тарелку супу и спагетти мы уже не могли себе позволить. Получалось так, что жизнь наша не стала лучше. Но мне, шестилетнему малышу, она от­крыла новые горизонты.

ГЛАВА II

С шести лет рос я под сенью собора. Он стал моим главным наставником и учителем, он же дал мне слу­чай испытать свой голос. Мне, мальчику из бедной неграмотной семьи, сами камни собора давали мно­гое — гораздо больше того, чему учили меня в начальной школе. Пять обязательных лет смиренной скуки должны были составить все мое официальное образование.

Вряд ли кто слышал что-нибудь о соборе в Реканати. Он упоминается только в самых подробных путеводителях, и туристы, которые всегда спешат отыскать дом, где родился поэт Джакомо Леопарди [2] , бросают на него лишь беглый взгляд. В художественном отношении, я думаю, собор — не самое интересное, что есть в Реканати. По существу, он ничем не отли­чается от обыкновенной церкви. Небольшой, уютный, построенный еще в средние века, он много раз потом переделывался, перестраивался — лучшего и не надо, чтобы дать ребенку представление об истории. Многие годы собор был для меня как бы продолжением или даже частью моего дома. Церковные службы стали таким же моим обычным делом, как сон, еда, заня­тия в школе, тем более, что все это украшалось ко­локольным звоном. Отцу приходилось всякий раз взбираться для этого на колокольню. Среди пения, музыки, ладана и церемониала церковной службы я впервые узнал таинство поэтического творчества.

2

Джакомо

Леопарди, граф Мональди (1798-1837— итал. филолог, поэт, философ.

Там, в тихом сумраке собора, озаренном лишь сла­бым мерцанием свечей и лампады у алтаря, глазам моим открылся целый мир. Я вовсе не был развитым или слишком восприимчивым ребенком. Честно говоря, я был самым обыкновенным мальчиком. И все же в привычной близости скульптурных и живописных портретов святых, созданных мастерами давно прошед­ших дней, я не мог не впитать в себя прошлого, исто­рии, во всяком случае прошлого Италии. Я никогда не изучал искусства, историю и вообще что-либо еще, кроме пения, исключая те исторические имена, что встречаются в операх, я знаю лишь несколько других и не помню ни одной даты. Но благодаря тому, что мое детство проходило под сенью собора, я рано стал чувствовать, что мне близки те художники, архитек­торы и мастера, чей труд вдохновлялся любовью к кра­соте, любовью столь сильной, что, щедро одарив своими творениями Рим, Флоренцию и Венецию, она смогла создать замечательные произведения искусства и в та­ком захолустном уголке, как Реканати.

Я сроднился с этими художественными творения­ми. Ведь они жили буквально на пороге моего дома. И в то же время я питал к ним большое почтение. На­стал момент, когда я начал вдруг сознавать, что я тоже, как и творцы этих картин и скульптур, итальянец, и это доставляло мне радость и гордость. Позднее, в каких бы далеких краях я ни находился — будь то Буэнос-Айрес, Сан-Франциско или Читта дель Капо, где бы мне ни аплодировали, я всегда понимал, что это выражение благодарности скорее Италии, чем мне лично: ведь без Италии я был бы ничем. И образ Италии всегда связывался у меня прежде всего с кар­тинами моего детства — милые, простые, старинные дома в Реканати, знакомый сельский пейзаж окрест­ностей.

Иногда мы с матушкой ходили слушать службу в другие церкви. И я всегда тянул ее в церковь Санта- Мария деи Мерканти, потому что там я однажды уви­дел картину, на которую никак не мог насмотреться. Матушка объяснила мне, что на ней изображено бла­говещение. Мне картина нравилась из-за кошки. Кошка превращала для меня благовещение в реальное собы­тие. Она стояла посредине обители «пресвятой девы», выгнув спину дугой, напуганная и удивленная появле­нием ангела, этого непрошенного гостя с лилией в ру­ках. Локоны ангела развевались по ветру, казалось, он спустился сюда прямо с неба. На переднем плане слева была изображена юная дева Мария с книгой в руках. Прекрасная и скромная, она только что услы­шала слова ангела и теперь всем своим видом выра­жала покорное согласие. Я был уверен, что именно такой была настоящая дева Мария, что именно так все и происходило на самом деле. В глубине, слева, помещался умывальный столик — по-видимому, для девы Марии — и на нем кувшин, покрытый сложенным полотенцем: точно такой, как у нас дома, только раз­мером, конечно, побольше. За балконом справа, в глу­бине, виднелись обвитая виноградом беседка, сосна с раскидистой верхушкой и стройный кипарис. «Свя­тая земля» была, видимо, совсем такой, как Италия. Тут мой взгляд снова обращался к кошке. Мне очень нравилось, что у мадонны была кошка. И еще мне было очень интересно, позволит ли ангел и потом держать ее.

Много лет спустя, когда я уже пел в «Метрополи­тен-опера», я приехал как-то отдохнуть в Реканати и снова пришел в церковь Санта-Мария деи Мерканти, чтобы посмотреть на любимую в детстве картину. Кошка больше не интересовала меня. Но картина оставалась для меня по-прежнему прекрасной. Это было лучшее «Благовещение» из всех, которые я ког­да-либо видел. Я узнал тогда, что это работа Лоренцо Лотто — великого венецианского художника эпохи Возрождения. Когда я снова увидел столик для умы­вания и виноградные лозы беседки, я подумал о своих детишках, оставшихся в Нью-Норке, где им читали лекции по искусству и каждую субботу водили в музеи. Да, несомненно, они знают об этой картине гораздо больше того, что знал о ней я.

Выйдя из церкви, я решил вернуться домой пеш­ком. Реканати расположен высоко на холме. Долина, раскинувшаяся вокруг небольшими волнистыми при­горками, тянется далеко в обе стороны — и к скло­нам светлых Апеннин, и к берегу Адриатического моря. Море всего в восьми километрах от города. Недавно на половине этого пути я построил себе дом. Я шел по кипарисовой аллее и смотрел на крестьян, которые пахали поля, медленно ступая за большими белыми быками, на девушку, которая мыла в ручье свои длин­ные черные волосы. Затем поля сменились небольшими оливковыми рощами, где виноградные лозы оплетали кривые ветви деревьев. Нужны столетия упорного труда, чтобы виноградник дал хорошее вино. И вер­диккьо — светлое золотисто-зеленое вино, которое де­лают в деревнях нашей округи, действительно вели­колепно.

Поделиться с друзьями: