Воспоминания
Шрифт:
Пение, однако, вовсе не было моей единственной радостью в жизни. Если бы в мои пять лет меня спросили, что мне больше всего нравится, я ответил бы, вероятно: «Играть в камешки!». Страсть к этой игре однажды очень встревожила нашу семью, и братья до сих пор припоминают мне это.
Было лето, стояла ужасная жара. День выдался удачный: я одержал немало триумфальных побед, разрушив и захватив множество «замков» на позициях противников. Когда игра окончилась, я, возбужденный и взволнованный своими богатыми трофеями, незаметно прошмыгнул в дом. Камешки, захваченные у неприятеля, были целым состоянием, и я решил нагладиться созерцанием своих сокровищ. Чтобы никто не мешал мне рассматривать и пересчитывать камешки, и забрался под большую кровать, которая стояла в комнате сестер.
Между тем настала пора ужинать, а мое место за столом все еще оставалось незанятым. И тут началась паника. Братьев
Время шло, и те немногие клиенты-оптовики, которые еще оставались у отца, либо тоже обанкротились, либо просто перестали давать ему работу. И если не считать отдельных заказов, которые делали иногда крестьянские девушки, желавшие иметь в своем приданом пару сапожек ручной работы, то все труды его сводились теперь к починке обуви своим немногим верным клиентам.
Скоро окончательно стало ясно, что одним сапожным ремеслом семью не прокормить. Решено было, что из трех моих братьев только Эджидио останется работать в сапожной мастерской; Абрам покинул ее, чтобы пойти учиться на священника и затем надеть рясу, а Катерво тем временем пошел в подмастерья к мебельщику. (Он стал впоследствии скульптором.)
Что касается отца, то он вынужден был, к своему великому огорчению, бросить ремесло, в котором был так искусен, и искать какое-либо новое занятие. Вскоре он получил патент бродячего торговца, раздобыл тележку и стал ходить по ярмаркам, продавая ленты, тесемки, шпильки, разные безделушки и вообще все, что попадется под руку. Я часто ходил вместе с ним, и мне это было интересно. Но отцу не по душе пришлась торговля разной мелочью. Матушка понимала это и сильно тревожилась за него. Когда же отцу представилась наконец возможность заняться надежным и достойным делом, она облегченно вздохнула.
Умер звонарь нашего собора. Отец попросил его место. Поскольку он был человеком честным и скромным, постоянным и усердным прихожанином и добрым семьянином, ему дали место звонаря. Это означало, что у него будет маленькое, но постоянное жалованье, бесплатное жилье в пристройке у собора и несколько крохотных участков земли, которые он сможет сдавать в аренду.
Мы сразу же перебрались в новое жилье, и поначалу родители мои не сомневались, что им удалось, как говорят в наших краях, ухватить святого Антонио за бороду. Жить на Соборной площади, взбираться на самый верх колокольни и созывать жителей Реканати к молитве — это было великолепно! Но неоспоримое достоинство это означало, между прочим, что отец не может больше бродить по городу со своей тележкой, даже если у него остается для этого время. Теперь если и хватало его жалованья звонаря на хлеб, то лишнюю тарелку супу и спагетти мы уже не могли себе позволить. Получалось так, что жизнь наша не стала лучше. Но мне, шестилетнему малышу, она открыла новые горизонты.
ГЛАВА II
С шести лет рос я под сенью собора. Он стал моим главным наставником и учителем, он же дал мне случай испытать свой голос. Мне, мальчику из бедной неграмотной семьи, сами камни собора давали многое — гораздо больше того, чему учили меня в начальной школе. Пять обязательных лет смиренной скуки должны были составить все мое официальное образование.
Вряд ли кто слышал что-нибудь о соборе в Реканати. Он упоминается только в самых подробных путеводителях, и туристы, которые всегда спешат отыскать дом, где родился поэт Джакомо Леопарди [2] , бросают на него лишь беглый взгляд. В художественном отношении, я думаю, собор — не самое интересное, что есть в Реканати. По существу, он ничем не отличается от обыкновенной церкви. Небольшой, уютный, построенный еще в средние века, он много раз потом переделывался, перестраивался — лучшего и не надо, чтобы дать ребенку представление об истории. Многие годы собор был для меня как бы продолжением или даже частью моего дома. Церковные службы стали таким же моим обычным делом, как сон, еда, занятия в школе, тем более, что все это украшалось колокольным звоном. Отцу приходилось всякий раз взбираться для этого на колокольню. Среди пения, музыки, ладана и церемониала церковной службы я впервые узнал таинство поэтического творчества.
2
Джакомо
Леопарди, граф Мональди (1798-1837— итал. филолог, поэт, философ.Там, в тихом сумраке собора, озаренном лишь слабым мерцанием свечей и лампады у алтаря, глазам моим открылся целый мир. Я вовсе не был развитым или слишком восприимчивым ребенком. Честно говоря, я был самым обыкновенным мальчиком. И все же в привычной близости скульптурных и живописных портретов святых, созданных мастерами давно прошедших дней, я не мог не впитать в себя прошлого, истории, во всяком случае прошлого Италии. Я никогда не изучал искусства, историю и вообще что-либо еще, кроме пения, исключая те исторические имена, что встречаются в операх, я знаю лишь несколько других и не помню ни одной даты. Но благодаря тому, что мое детство проходило под сенью собора, я рано стал чувствовать, что мне близки те художники, архитекторы и мастера, чей труд вдохновлялся любовью к красоте, любовью столь сильной, что, щедро одарив своими творениями Рим, Флоренцию и Венецию, она смогла создать замечательные произведения искусства и в таком захолустном уголке, как Реканати.
Я сроднился с этими художественными творениями. Ведь они жили буквально на пороге моего дома. И в то же время я питал к ним большое почтение. Настал момент, когда я начал вдруг сознавать, что я тоже, как и творцы этих картин и скульптур, итальянец, и это доставляло мне радость и гордость. Позднее, в каких бы далеких краях я ни находился — будь то Буэнос-Айрес, Сан-Франциско или Читта дель Капо, где бы мне ни аплодировали, я всегда понимал, что это выражение благодарности скорее Италии, чем мне лично: ведь без Италии я был бы ничем. И образ Италии всегда связывался у меня прежде всего с картинами моего детства — милые, простые, старинные дома в Реканати, знакомый сельский пейзаж окрестностей.
Иногда мы с матушкой ходили слушать службу в другие церкви. И я всегда тянул ее в церковь Санта- Мария деи Мерканти, потому что там я однажды увидел картину, на которую никак не мог насмотреться. Матушка объяснила мне, что на ней изображено благовещение. Мне картина нравилась из-за кошки. Кошка превращала для меня благовещение в реальное событие. Она стояла посредине обители «пресвятой девы», выгнув спину дугой, напуганная и удивленная появлением ангела, этого непрошенного гостя с лилией в руках. Локоны ангела развевались по ветру, казалось, он спустился сюда прямо с неба. На переднем плане слева была изображена юная дева Мария с книгой в руках. Прекрасная и скромная, она только что услышала слова ангела и теперь всем своим видом выражала покорное согласие. Я был уверен, что именно такой была настоящая дева Мария, что именно так все и происходило на самом деле. В глубине, слева, помещался умывальный столик — по-видимому, для девы Марии — и на нем кувшин, покрытый сложенным полотенцем: точно такой, как у нас дома, только размером, конечно, побольше. За балконом справа, в глубине, виднелись обвитая виноградом беседка, сосна с раскидистой верхушкой и стройный кипарис. «Святая земля» была, видимо, совсем такой, как Италия. Тут мой взгляд снова обращался к кошке. Мне очень нравилось, что у мадонны была кошка. И еще мне было очень интересно, позволит ли ангел и потом держать ее.
Много лет спустя, когда я уже пел в «Метрополитен-опера», я приехал как-то отдохнуть в Реканати и снова пришел в церковь Санта-Мария деи Мерканти, чтобы посмотреть на любимую в детстве картину. Кошка больше не интересовала меня. Но картина оставалась для меня по-прежнему прекрасной. Это было лучшее «Благовещение» из всех, которые я когда-либо видел. Я узнал тогда, что это работа Лоренцо Лотто — великого венецианского художника эпохи Возрождения. Когда я снова увидел столик для умывания и виноградные лозы беседки, я подумал о своих детишках, оставшихся в Нью-Норке, где им читали лекции по искусству и каждую субботу водили в музеи. Да, несомненно, они знают об этой картине гораздо больше того, что знал о ней я.
Выйдя из церкви, я решил вернуться домой пешком. Реканати расположен высоко на холме. Долина, раскинувшаяся вокруг небольшими волнистыми пригорками, тянется далеко в обе стороны — и к склонам светлых Апеннин, и к берегу Адриатического моря. Море всего в восьми километрах от города. Недавно на половине этого пути я построил себе дом. Я шел по кипарисовой аллее и смотрел на крестьян, которые пахали поля, медленно ступая за большими белыми быками, на девушку, которая мыла в ручье свои длинные черные волосы. Затем поля сменились небольшими оливковыми рощами, где виноградные лозы оплетали кривые ветви деревьев. Нужны столетия упорного труда, чтобы виноградник дал хорошее вино. И вердиккьо — светлое золотисто-зеленое вино, которое делают в деревнях нашей округи, действительно великолепно.