Воспоминания

Пению суждено было составить мою карьеру, запол­нить всю мою жизнь. Но родные нисколько не оши­бались, когда считали, что это мое «сфого». По сути, так оно и было. Даже сейчас порой, если я злюсь поче­му-либо, стоит мне открыть рот и взять несколько нот, запеть ну хотя бы:

Та иль эта — я не разбираюсь,

Все они красотою, как звездочки, блещут... [5]

и я сам изумляюсь, как быстро проходит мой гнев, и я успокаиваюсь. Или когда порой бывает просто хорошее настроение, когда я выигрываю, например, в покер на семейном турнире, радость моя почти всегда выражается какой-нибудь фразой из «Сердца краса­вицы» или каким-нибудь другим мотивом, который приходит мне на ум.

5

Выходная ария герцога Мантуанского из оперы «Ри­голетто» Верди.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вспомнилось, как однажды, отправляясь на концерт, я застрял в лифте между этажами в одной английской гостинице и просидел там около часа. На лестнице под лифтом собрались устроители концерта, в ужасе ожидая, что вот сейчас-то, разразившись бурным негодованием, я и покажу им свой «латинский темперамент», что нервы мои не выдержат, и я буду плохо петь или вовсе откажусь от выступления. Каково же было их удивле­ние, когда они услышали вдруг пение, которое доно­силось из лифта, где я был пленен. Я знал: либо не выдержу и буду кричать от злости (а это всегда вредно сказывается на моем голосе), либо стану петь. И я запел. Я спел всю программу концерта. Это было все равно, что крутить пластинку в маленькой кабине музыкального магазина. Только пластинкой на этот раз был я. Я спел один за другим все номера и собирался даже спеть что-нибудь на бис, хотя никто не просил меня об этом, как вдруг лифт дернулся и пошел.

Я вышел из пего совершенно спокойный, втайне довольный собой, и заверил изумленных импресарио, что концерт пройдет хорошо — ведь я отвел душу.

Должен заметить, однако, что есть такое время дня, когда у меня не бывает ни малейшего желания петь, — Это рано утром. Мне всегда было просто физически трудно петь в это время. Вообще многие певцы, как и я, просыпаются по утрам с симптомами катара горла и хрипотой, которая проходит постепенно, лишь через несколько часов. Кроме того, я всегда любил поспать подольше. А петь ни свет, ни заря? ... Нет, в этом отно­шении я мало походил на жаворонка, и мои детские воспоминания становятся очень тяжелыми, когда я припоминаю, как мне приходилось иногда вставать па рассвете, особенно если это бывало холодной зимой.

В соборе для меня нашлось еще одно занятие. Я был теперь не только певчим в хоре, но и клириком. Один из священников, француз дон Романо Дюпаншель, предложил мне помогать ему во время службы. За это он давал мне два сольдо в день. Позднее я узнал, что клирикам вообще платят исключительно редко, и теперь полагаю, что эта была просто милостыня. Тогда же я, конечно, не понимал этого. Чтобы зара­ботать, как мне казалось, два сольдо, нужно было вставать в половине седьмого утра и служить с доном Романо утреннюю мессу. Потом уже я отправлялся в школу. Бедной матушке приходилось тратить немало сил, чтобы разбудить меня. Она расталкивала меня ку­лаками, переворачивала с боку на бок, насильно уса­живала в кровати, но я все равно снова падал на постель и засыпал как убитый. Дон Романо был добрейшей души человек. Он никогда не ругал меня, если я опаздывал и приходил с заспанными глазами, не сердился на странную путаницу в латинских фразах.

Мучения, которые я испытывал, вставая рано утром, несколько смягчались при мысли, что я тоже помогаю семье. Два сольдо в день даже в те времена были сущими пустяками. Но все же это лучше, чем ничего. Денег у нас всегда не хватало, хотя матушка тоже нашла себе работу в соборе: она подметала пол, начи­щала медные ручки дверей, вытирала пыль, словом убирала и получала за это одиннадцать сольдо в день. Матушка очень хотела откладывать мои два сольдо на покупку мне одежды, но получалось всякий раз так, что их приходилось тратить па что-либо гораздо более необходимое, например, на еду. И если бы не мой скромный заработок, то наш обед еще чаще состоял бы из куска хлеба с вареной луковицей или зеленым перцем. Густой мучной суп с фасолью, когда он бывал приготовлен на заработанные мною деньги, казался мне самым вкусным из всего, что я когда-либо пробовал в жизни.

Летними вечерами, отслужив с моей помощью «Бенедиционе» или «Веспри», дон Романо брал меня с собой на прогулку. Мы ходили с ним далеко за город, до самого холма «Инфинито» [6] . У дона Романо был сильный французский акцент, который сохранился, несмотря на то что он почти всю жизнь прожил в Италии, и который поначалу казался мне очень смешным. Дон Романо был первым иностранцем, с которым мне довелось встретиться в жизни. Мягким ласковым голосом он рассказывал мне, что этот холм был назван в честь знаменитого стихотворения Лео­парди; что Леопарди был величайшим итальянским поэтом после Данте; что он родился и вырос в Реканати, и я, должно быть, знаю его, потому что на пло­щади у нас стоит памятник ему.

6

Инфинито (итал.) — бесконечность

Рассказ об одинокой и печальной жизни поэта-горбуна трогал меня до слез, но вообще-то я, долж­но быть, разочаровал дона Романо: знаменитое стихотворение «Инфинито» было слишком сложным и серь­езным, чтобы я мог понять его тогда. Мне больше нравились его истории о древних обычаях кровной места и рассказы о битвах прошлого. Слушая их, я дивился, что наш город до сих пор еще не стерт с лица земли, что ему ничто не угрожает, что даже я родился тут — ведь столько веков подряд древние римляне, готы, лангобарды и другие народы только и делали, что сражались друг с другом из-за Реканати, захватывали его, предавали огню и затем снова воз­рождали из пепла.

— Должно быть, жители Реканати очень измени­лись с тех пор, — сказал я как-то дону Романо. — В те времена они были, наверное, очень жестокими?

Он улыбнулся.

— Тебе рассказывали когда-нибудь историю о папе Джованни XXII [7] и дьяволе? Это было в очень далекие времена. Тогда христиане не боялись оставить на долгие годы свои дома и смело отправлялись сра­жаться с турками, чтобы освободить «святую землю». А жители Реканати в то время вечно спорили и воевали со всеми своими соседями и в результате натворили столько бед, что папа решил: не иначе, как городом завладел дьявол...

7

Джованни (Иоанн) XXII занимал папский престол с 1316 по 1334 г.

Мне очень нравился дон Романо, но я никак не мог понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Я очень терялся в таких случаях: ведь все это совсем не походило на то, что говорили нам в школе на уроках закона божьего. Наши итальянские священники к дьяволу относились очень серьезно.

— Но, падре, — возразил я, — может быть, дьявол не всегда преследует нас, чтобы искушать и толкать на дурные дела?

— Э, не думай ты об этом бедном старом дьяволе, Беньямино! У него слишком много дел в больших городах. Я сильно сомневаюсь, чтоб его хватило еще и на Реканати.

Все это происходило в те славные времена, когда жители Реканати самого папу римского могли вывести из себя, а сейчас — и дон Романо был искренне убеж­ден в этом — дьявол, видимо, окончательно потерял всякий интерес к этому глухому уголку. Реканати и в самом деле был теперь на редкость тихим, патриар­хальным городом. Никто никогда не рассказывал его жителям о том, что происходит в большом мире, кото­рый лежит за Апеннинами. Рим и Милан были знакомы им не больше, чем Древняя Вавилония. По сравнению с ними даже Нью-Йорк и Филадельфия не казались такими чужими и далекими городами. Ведь там — это знал всякий — можно было, по крайней мере, найти Антонио, племянника булочника, и Джиджетто, двоюродного брата шорника. Иногда отец сообщал за обедом:

— Анна-Мария Тальдеитаи получила письмо.

И всем было ясно: заказное письмо от сына из Ньюарка в Нью-Джерси, и в него вложены доллары. Почти в каждой семье в Реканати (наша составляла исключение) был кто-нибудь, кто «пересек океан». Одни отправлялись туда в надежде избавиться от бес­просветной нужды, других влекла мечта найти золото, а третьи уезжали просто так — из-за своей непосед­ливости. И почти всем им удавалось, правда одному богу известно, как обосноваться за океаном и посылать домой заказные письма. Некоторые из эмигрантов, неудачники, возвращались с пустыми руками, разо­чарованные. Они долго потом поражали бездельников своими россказнями о разных «боссо» (на итало-аме­риканском жаргоне это означает хозяин) и «джобба» (работа, служба). Этих людей так до конца жизни и звали потом «американцами».