Воспоминания

Постепенно я узнал и остальные подробности дела. Труппа студентов университета решила поставить опе­ретту. Им хотелось развлечься, и, кроме того, они надеялись заработать на этом немного денег. Поначалу похоже было, что к оперетте «Бегство Анджелики» они питают особое пристрастие. Они хотели ставить по­чему-то именно ее. Но в Мачерате, как выяснилось, не нашлось ни одной девушки из порядочной семьи, которая согласилась бы играть героиню, убегающую из дома, во всяком случае, не оказалось таких родителей, которые позволили бы дочери появиться на сцене в столь двусмысленной роли. И студенты готовы были уже отказаться от своей затеи, как вдруг один из них вспомнил, что несколько недель назад, когда он слу­шал мессу в соборе Сан-Флавиано в Реканати, какой­-то мальчик очень неплохо пел там соло.

— Переоденьте его девушкой, кто бы он ни был, — предложил он, — и будет вам отличная Анджелика!

Тотчас яде в Реканати была отправлена депутация. В соборе студенты выяснили все, что нужно, и напра­вились прямо к нам домой. Матушка выпроводила их, но студенты решили, видимо, добиться своего — во что бы то ни стало заполучить меня к себе. В следую­щее воскресенье те же три студента снова явились к нам и словно приросли к порогу. Они умоляли ма­тушку, заклинали ее, объясняли ей, даже шутили с ней, словом, всячески настаивали на своем. Ведь это не задаром, я непременно получу вознаграждение! Ма­тушка оставалась непреклонной (зарабатывать деньги на сцене — это уж совсем низко!), но думается мне, это последнее обстоятельство несколько повлияло на отца, потому что он пробурчал наконец что-то вроде: «Ладно уж, может, в этом и нет ничего плохого...». Что же касается меня, то я, конечно, был очень рад приглашению, и за мной дело не стало бы.

На этот раз студентам удалось все-таки вырвать у родителей обещание, что они подумают.

Студенты уехали, и тут началось... Матушка рас­считывала найти себе союзника в Абраме и была буквально ошарашена, когда он заявил, прочитав либ­ретто, что в оперетте нет ничего предосудительного. Оперетта, по его авторитетному мнению, не подрывала основ веры и морали, и если Беньямино получит удовольствие, то почему бы и не позволить ему этого.

Маэстро Лаццарини, однако, пришел в ужас. Не из моральных соображений, а потому лишь, что оперет­та, по его мнению, в чисто музыкальном плане стояла неизмеримо ниже духовной музыки и, конечно, уни­жала достоинство хориста. Этот аргумент несколько поколебал меня вначале, но ненадолго. Тогда маэстро попытался переубедить студентов. Он стал доказывать им, что у меня контральто, и я не могу петь партию сопрано. Но студенты отбросили прочь все возраже­ния. (Любопытно заметить, что тенора в детстве всег­да имеют контральто, а мальчики, у которых в детстве бывает сопрано, потом всегда поют баритоном.) Ма­эстро, видя, что сердце мое уже в Мачерате, смягчился под конец и, сделав несколько суровых замечаний от­носительно лепкой музыки вообще, отпустил меня.

Матушка, однако, надеясь на самое авторитетное мнение, против которого, по-видимому, никто не стал бы возражать, рассказала обо всем дону Романо, старому священнику-французу. Но он ответил ей улы­баясь:

— Беньямино —славный мальчик, и у него мало радостей в жизни. А решить надо вам — вы его мать. Но, я думаю, ничего страшного не случится, если он поедет в Мачерату.

Матушка моя умела быть очень упрямой, когда считала, что права. На этот раз она тоже долго упор­ствовала, хотя все остальные давно уже согласились отпустить меня. Разговоров и уговоров было еще очень много. Студенты уже теряли всякое терпение. Но на­конец матушка все же уступила.

События следующих недель доставили мне много волнений. Пришлось несколько раз ездить в Маче­рату, и я уже начинал чувствовать себя бродягой. По­том я случайно узнал, почему студентам так хотелось ставить именно «Бегство Анджелики», а не ка­кую-нибудь другую оперетту. Впервые эта оперетта была исполнена несколько лет назад в Сиене. Автор ее, композитор Алессандро Билли, жил во Флоренции, но брат его был муниципальным секретарем в Маче­рате. А у любого муниципального секретаря, как из­вестно, всегда есть тысяча способов помочь или, на­оборот, помешать студентам, которые собираются ста­вить оперетту, да еще надеются заполучить платную публику на свой спектакль. В данном случае муници­пальный секретарь готов был всеми силами помочь делу, но при условии, что поставлена будет оперет­та «Бегство Анджелики» — «гениальное» творение его брата. В таком случае мы могли бы получить, напри­мер, не какой-нибудь маленький зрительный зал, а го­родской театр, балконы и ложи которого украшены красным бархатом и позолотой. Театр этот вызывал у меня такое же почтение, как если бы была зна­менитая «Ла Скала».

Какой тенор станет серьезно утверждать, что, де­бютируя, он пел партию сопрано? Но я иногда поз­воляю себе пошутить, предлагая собеседникам угадать, что я впервые пел на сцене. И когда меня просят подсказать что-нибудь, навести на мысль, я описываю костюм, в котором выступал тогда: длинное белое платье с широкими рукавами в пышных воланах, чер­ная бархатная шляпка с двумя большими белыми цве­тами и голубой зонтик от солнца. Затем я преспо­койно усаживаюсь в кресло, чтобы позабавиться расте­рянностью моих слушателей.

Я и сам был немало удивлен в тот вечер, когда в костюмерной театра «Лауро Росси» увидел в зер­кале напротив себя свою Анджелику. Щеки у меня были розовые, круглые и гладкие, и на лоб спадали темные шелковые кудри парика: девчонка, да и толь­ко! Это сильно смущало меня. Потом я почувствовал вдруг какую-то мальчишескую застенчивость, а затем и легкую панику. Там, за занавесом, сидели самые эле­гантные дамы города — во всяком случае, так мне ка­залось. Но, что еще хуже, там был мой отец. Как я смогу появиться перед ними? К тому же, я пре­красно понимал, что это не маленькая сцена детского клуба в Реканати. Я не слышал даже, как назвали мое имя. Кому-то пришлось силой вытолкнуть меня на сцену.

И тогда вдруг все сразу же стало на свое место. Все пошло как нельзя лучше, играя зонтиком, как на­учили меня на репетиции, я стал прохаживаться взад и вперед по сцене и петь свою арию: «Когда я гу­ляла здесь в прошлом году...». Эту арию маэстро Вилли вставил в оперетту, написав ее специально для моего голоса. Я считаю, что он дал мне удобный случай проявить себя. Так или иначе, похоже было, что публику я завоевал. Мне не верилось, что все эти аплодисменты и неистовые «бис» действительно адресо­ваны мне. Это было невероятно! Я расчувствовался совсем, как та девчонка, которую играл, и готов был разреветься.

Однако я проглотил слезы — как-никак я все же мужчина! — и попытался обменяться взглядом с от­цом, которого увидел в одном из первых рядов. Он сидел совершенно равнодушный среди всего этого шума, волнения, аплодисментов и даже не смотрел в мою сторону. Я страшно огорчился. Потом выясни­лось, что он просто-напросто не узнал меня в этой шляпке, с этими оборками и кружевами, и все время с нетерпением ждал моего появления.

После успеха этой арии публика встречала овацией каждый мой выход. Мне, конечно, было неловко, что на мою долю выпало так много аплодисментов — го­раздо больше, чем следовало: ведь другие, по-моему, тоже очень хорошо пели, особенно баритон Армандо Сантолини и тенор — студент Манлио Урбани (он играл моего жениха).

Урбани был славный юноша; он слегка хромал. Я помню, он тогда очень нравился мне. Много, очень много лет спустя, когда я гастролировал в Южной Америке, я пел однажды в Буэнос-Айресе на одном благотворительном концерте, организованному местной итальянской газетой «Италия дель пополо». После концерта был устроен банкет, и за столом я оказался рядом с редактором газеты, который был также и председателем организационного комитета. Мы говори­ли об обычных в таких случаях вещах: об Италии, о музыке, об итальянской колонии в Буэнос-Айресе и т. п. Потом он стал спрашивать меня, как началась моя карьера, где я учился, где начал петь. Шутки ради, я рассказал ему о своем дебюте в Мачерате, об опе­ретте, поставленной студентами, о том, как переоде­вался девушкой. Вдруг мой собеседник как-то странно посмотрел на меня, и я прервал свой рассказ, решив, что допустил, видимо, какую-то ужасную бестактность. Но он разразился безудержным смехом. Он смеялся так, что чуть не падал со стула и не в силах был вы­говорить ни слова. Видно было, что он чему-то страшно рад.

— Моя Анджелика! — закричал он наконец, бро­саясь мне на шею. Это был Манлио Урбани, мой ста­рый жених.

Премьера «Бегства Анджелики» была настоящим триумфом. И все говорили, что главным образом бла­годаря моему участию. Тотчас же были раскуплены билеты на все остальные спектакли, и нам пришлось даже дать несколько дополнительных представлений, чтобы удовлетворить все запросы. Но затем я вернулся в Реканати и все потекло по-прежнему: саксофон, ор­кестр, органные мотеты Палестрины, собор, усы, нари­сованные жженой пробкой, воскресные концерты в клубе прихода... Все было по-прежнему, и все- таки не совсем так, как раньше. Однажды голос мой уже заполнил целый театр, захватил и взволновал публику. И я почувствовал, что мог бы снова взвол­новать ее. Безусловно, я мог бы снова сделать это.