Воспоминания
Шрифт:
Постепенно я узнал и остальные подробности дела. Труппа студентов университета решила поставить оперетту. Им хотелось развлечься, и, кроме того, они надеялись заработать на этом немного денег. Поначалу похоже было, что к оперетте «Бегство Анджелики» они питают особое пристрастие. Они хотели ставить почему-то именно ее. Но в Мачерате, как выяснилось, не нашлось ни одной девушки из порядочной семьи, которая согласилась бы играть героиню, убегающую из дома, во всяком случае, не оказалось таких родителей, которые позволили бы дочери появиться на сцене в столь двусмысленной роли. И студенты готовы были уже отказаться от своей затеи, как вдруг один из них вспомнил, что несколько недель назад, когда он слушал мессу в соборе Сан-Флавиано в Реканати, какой-то мальчик очень неплохо пел там соло.
— Переоденьте его девушкой, кто бы
Тотчас яде в Реканати была отправлена депутация. В соборе студенты выяснили все, что нужно, и направились прямо к нам домой. Матушка выпроводила их, но студенты решили, видимо, добиться своего — во что бы то ни стало заполучить меня к себе. В следующее воскресенье те же три студента снова явились к нам и словно приросли к порогу. Они умоляли матушку, заклинали ее, объясняли ей, даже шутили с ней, словом, всячески настаивали на своем. Ведь это не задаром, я непременно получу вознаграждение! Матушка оставалась непреклонной (зарабатывать деньги на сцене — это уж совсем низко!), но думается мне, это последнее обстоятельство несколько повлияло на отца, потому что он пробурчал наконец что-то вроде: «Ладно уж, может, в этом и нет ничего плохого...». Что же касается меня, то я, конечно, был очень рад приглашению, и за мной дело не стало бы.
На этот раз студентам удалось все-таки вырвать у родителей обещание, что они подумают.
Студенты уехали, и тут началось... Матушка рассчитывала найти себе союзника в Абраме и была буквально ошарашена, когда он заявил, прочитав либретто, что в оперетте нет ничего предосудительного. Оперетта, по его авторитетному мнению, не подрывала основ веры и морали, и если Беньямино получит удовольствие, то почему бы и не позволить ему этого.
Маэстро Лаццарини, однако, пришел в ужас. Не из моральных соображений, а потому лишь, что оперетта, по его мнению, в чисто музыкальном плане стояла неизмеримо ниже духовной музыки и, конечно, унижала достоинство хориста. Этот аргумент несколько поколебал меня вначале, но ненадолго. Тогда маэстро попытался переубедить студентов. Он стал доказывать им, что у меня контральто, и я не могу петь партию сопрано. Но студенты отбросили прочь все возражения. (Любопытно заметить, что тенора в детстве всегда имеют контральто, а мальчики, у которых в детстве бывает сопрано, потом всегда поют баритоном.) Маэстро, видя, что сердце мое уже в Мачерате, смягчился под конец и, сделав несколько суровых замечаний относительно лепкой музыки вообще, отпустил меня.
Матушка, однако, надеясь на самое авторитетное мнение, против которого, по-видимому, никто не стал бы возражать, рассказала обо всем дону Романо, старому священнику-французу. Но он ответил ей улыбаясь:
— Беньямино —славный мальчик, и у него мало радостей в жизни. А решить надо вам — вы его мать. Но, я думаю, ничего страшного не случится, если он поедет в Мачерату.
Матушка моя умела быть очень упрямой, когда считала, что права. На этот раз она тоже долго упорствовала, хотя все остальные давно уже согласились отпустить меня. Разговоров и уговоров было еще очень много. Студенты уже теряли всякое терпение. Но наконец матушка все же уступила.
События следующих недель доставили мне много волнений. Пришлось несколько раз ездить в Мачерату, и я уже начинал чувствовать себя бродягой. Потом я случайно узнал, почему студентам так хотелось ставить именно «Бегство Анджелики», а не какую-нибудь другую оперетту. Впервые эта оперетта была исполнена несколько лет назад в Сиене. Автор ее, композитор Алессандро Билли, жил во Флоренции, но брат его был муниципальным секретарем в Мачерате. А у любого муниципального секретаря, как известно, всегда есть тысяча способов помочь или, наоборот, помешать студентам, которые собираются ставить оперетту, да еще надеются заполучить платную публику на свой спектакль. В данном случае муниципальный секретарь готов был всеми силами помочь делу, но при условии, что поставлена будет оперетта «Бегство Анджелики» — «гениальное» творение его брата. В таком случае мы могли бы получить, например, не какой-нибудь маленький зрительный зал, а городской театр, балконы и ложи которого украшены красным бархатом и позолотой. Театр этот вызывал у меня такое же почтение, как если бы была знаменитая «Ла Скала».
Какой тенор станет серьезно утверждать, что, дебютируя, он пел партию сопрано? Но я иногда
позволяю себе пошутить, предлагая собеседникам угадать, что я впервые пел на сцене. И когда меня просят подсказать что-нибудь, навести на мысль, я описываю костюм, в котором выступал тогда: длинное белое платье с широкими рукавами в пышных воланах, черная бархатная шляпка с двумя большими белыми цветами и голубой зонтик от солнца. Затем я преспокойно усаживаюсь в кресло, чтобы позабавиться растерянностью моих слушателей.Я и сам был немало удивлен в тот вечер, когда в костюмерной театра «Лауро Росси» увидел в зеркале напротив себя свою Анджелику. Щеки у меня были розовые, круглые и гладкие, и на лоб спадали темные шелковые кудри парика: девчонка, да и только! Это сильно смущало меня. Потом я почувствовал вдруг какую-то мальчишескую застенчивость, а затем и легкую панику. Там, за занавесом, сидели самые элегантные дамы города — во всяком случае, так мне казалось. Но, что еще хуже, там был мой отец. Как я смогу появиться перед ними? К тому же, я прекрасно понимал, что это не маленькая сцена детского клуба в Реканати. Я не слышал даже, как назвали мое имя. Кому-то пришлось силой вытолкнуть меня на сцену.
И тогда вдруг все сразу же стало на свое место. Все пошло как нельзя лучше, играя зонтиком, как научили меня на репетиции, я стал прохаживаться взад и вперед по сцене и петь свою арию: «Когда я гуляла здесь в прошлом году...». Эту арию маэстро Вилли вставил в оперетту, написав ее специально для моего голоса. Я считаю, что он дал мне удобный случай проявить себя. Так или иначе, похоже было, что публику я завоевал. Мне не верилось, что все эти аплодисменты и неистовые «бис» действительно адресованы мне. Это было невероятно! Я расчувствовался совсем, как та девчонка, которую играл, и готов был разреветься.
Однако я проглотил слезы — как-никак я все же мужчина! — и попытался обменяться взглядом с отцом, которого увидел в одном из первых рядов. Он сидел совершенно равнодушный среди всего этого шума, волнения, аплодисментов и даже не смотрел в мою сторону. Я страшно огорчился. Потом выяснилось, что он просто-напросто не узнал меня в этой шляпке, с этими оборками и кружевами, и все время с нетерпением ждал моего появления.
После успеха этой арии публика встречала овацией каждый мой выход. Мне, конечно, было неловко, что на мою долю выпало так много аплодисментов — гораздо больше, чем следовало: ведь другие, по-моему, тоже очень хорошо пели, особенно баритон Армандо Сантолини и тенор — студент Манлио Урбани (он играл моего жениха).
Урбани был славный юноша; он слегка хромал. Я помню, он тогда очень нравился мне. Много, очень много лет спустя, когда я гастролировал в Южной Америке, я пел однажды в Буэнос-Айресе на одном благотворительном концерте, организованному местной итальянской газетой «Италия дель пополо». После концерта был устроен банкет, и за столом я оказался рядом с редактором газеты, который был также и председателем организационного комитета. Мы говорили об обычных в таких случаях вещах: об Италии, о музыке, об итальянской колонии в Буэнос-Айресе и т. п. Потом он стал спрашивать меня, как началась моя карьера, где я учился, где начал петь. Шутки ради, я рассказал ему о своем дебюте в Мачерате, об оперетте, поставленной студентами, о том, как переодевался девушкой. Вдруг мой собеседник как-то странно посмотрел на меня, и я прервал свой рассказ, решив, что допустил, видимо, какую-то ужасную бестактность. Но он разразился безудержным смехом. Он смеялся так, что чуть не падал со стула и не в силах был выговорить ни слова. Видно было, что он чему-то страшно рад.
— Моя Анджелика! — закричал он наконец, бросаясь мне на шею. Это был Манлио Урбани, мой старый жених.
Премьера «Бегства Анджелики» была настоящим триумфом. И все говорили, что главным образом благодаря моему участию. Тотчас же были раскуплены билеты на все остальные спектакли, и нам пришлось даже дать несколько дополнительных представлений, чтобы удовлетворить все запросы. Но затем я вернулся в Реканати и все потекло по-прежнему: саксофон, оркестр, органные мотеты Палестрины, собор, усы, нарисованные жженой пробкой, воскресные концерты в клубе прихода... Все было по-прежнему, и все- таки не совсем так, как раньше. Однажды голос мой уже заполнил целый театр, захватил и взволновал публику. И я почувствовал, что мог бы снова взволновать ее. Безусловно, я мог бы снова сделать это.