Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Работа в аптеке «Фаллерони» была нудной и скуч­ной -— совсем не то, что в аптеке синьора Вердеккья с ее простой и дружеской обстановкой. Однако тут была и другая сторона медали. Чтобы добраться от Пасседжата ди Рипетта до виа Кавур, где находилась аптека, мне нужно было пройти по виа Корсо. Все чудеса света, казалось мне, были собраны и выстав­лены здесь в витринах магазинов, мимо которых я про­ходил каждый день. Я не завидовал этому богатству. Мне было только любопытно, кому предназначены все эти шелка, меха, эти хрупкие стулья, обитые старин­ными тканями, крохотные золотые часики, большие серебряные кубки дивной чеканки, все эти невероят­ные драгоценности. Чтобы получить ответ на этот вопрос, мне достаточно было перевести взгляд на про­ходившую мимо публику. Никогда в жизни

не видел я такой поразительной красоты и изящества: все эти женщины, думал я, должны быть по крайней мере герцогинями.

С виа Корсо я выходил на площадь Венеции и оттуда попадал в лабиринт узких улочек и переулков, которые в дальнейшем уступили место большой ма­гистрали, ведущей к Колизею. Здесь я оказывался сов­сем в другом мире, напоминающем по своей скромной простоте Реканати, но все-таки совершенно чужом мне из-за своего шумного многообразия. На каждом шагу тут попадались сапожники, портные, столяры; они ра­ботали прямо на улице, сидя на пороге своих домов. Там и тут останавливались торговки молоком, бродив­шие по улицам со своими козами, которых они доили прямо в посуду покупательниц. А рядом, на жаровнях, в больших, брызжущих маслом сковородах готовились ароматные рисовые фрикадельки и тут же продава­лись прохожим. Утром я обычно очень спешил, но вечером всегда мог задержаться, чтобы утолить жажду куском арбуза или погреть руки, купив на несколько сольдо печеных каштанов, — в зависимости от времени года. Так, слоняясь без Дела, я бродил по улицам, с радостью думая, что воздух, которым я дышу, — это воздух Рима, и свобода, которой я наслаждаюсь сейчас, — это свобода Рима.

Рим, Рим... Сердце испуганно замирало. Зачем я приехал сюда? Зачем так бессмысленно уходят дни, недели, месяцы? Почему я теряю время и ничего не делаю для того, чтобы стать певцом? Встревоженный, я в панике бросался к Катерво и умолял его немедлен­но предпринять что-нибудь.

В своем неведении мы делали множество глупых ошибок. Много времени потеряли мы, преодолевая всяческие трудности, и потому лишь, что не знали толком, как поступить. Уже много лет, с тех пор, соб­ственно, как я впервые услышал от маэстро Лаццарини о доне Перози, я стал мечтать о хоре Сикстинской капеллы. И теперь, более чем когда-либо, я был убеж­ден, что это единственная возможность выдвинуться, проникнуть в заколдованный круг. Разумеется, думал я, после того, как я столько лет пел в соборе, меня непременно возьмут в этот хор. Я написал Абраму, ко­торый уже стал священником в Реканати, чтобы он достал мне какую-нибудь рекомендацию к дону Перози. Но просьбе Абрама архиепископ Реканати написал письмо князю Античи Маттеи, офицеру почетной пап­ской гвардии (он был родом из той старинной семьи, которой принадлежит в Реканати дворец, где родился поэт Леопарди). Князь принял меня в своих роскош­ных римских апартаментах. Я так растерялся, что у меня задрожали колени. Но смущение мое прошло, как только князь заговорил на нашем родном диалекте. Он дал мне рекомендательное письмо, но не к дону Перози лично, а к его помощнику, вице-директору хора Сикстинской капеллы маэстро Бецци.

Теперь, казалось мне, успех был обеспечен. Разве мог маэстро отказать кому-либо, если ему приносят рекомендацию от столь знатной особы, как князь Античи Маттеи? (Я не знал еще тогда, что рекоменда­тельные письма в Италии — слишком мелкая монета. Ведь гораздо легче написать несколько красивых фраз, чем сказать неприятную и горькую правду.) Радост­ный и веселый, помчался я искать Катерво, и мы вместе отправились к маэстро Бецци. Маэстро жил на четвертом этаже, и волнение мое росло с каждой ступенькой, на которую мы поднимались.

Маэстро сам открыл дверь. Он как раз собирался уходить, объяснил он. Мы стояли на лестнице, трепе­ща от волнения, и ждали, пока он распечатает драго­ценное письмо. Едва взглянув на него, маэстро тут же вернул письмо и сказал:

— Мне очень жаль, мой мальчик, но вы уже выш­ли из того возраста, когда можно петь в нашем хоре. Дон Перози ни за что не согласится взять в хор чело­века, которому уже минуло семнадцать лет. К тому-же голос у вас уже не детский, а прошедший мутацию. Боюсь, что я ничем не могу

помочь вам.

Я стоял ошарашенный, не понимая, что он говорит. Катерво тем временем поблагодарил его, и маэстро закрыл дверь. Затем Катерво взял меня за руку, и мы медленно спустились вниз. Нам не о чем было гово­рить. Я проводил Катерво до академии, и в полном от­чаянии машинально побрел к своей аптеке. Все скла­дывалось совсем не так, как я предполагал. Наверное, мне не надо было уезжать из Реканати. Конечно, я был дураком, когда надеялся, что смогу добиться чего-то в этом громадном городе. До сих пор, кроме приятелей Катерво, которые, конечно, не в счет, ни­кто ведь и не слышал, как я пою. И очень возможно, что кто-нибудь, послушав меня, посмеется и скажет:

— И вы хотите стать певцом? Неплохая шутка! Неужели вы не понимаете, что это Рим, а не про­винция?!

Матушка тосковала без меня. Мне писал об этом Абрам. И если уж мне суждено провести всю жизнь в аптеке, то, конечно, прямой смысл вернуться в Ре­канати. Там у меня были, по крайней мере, друзья, своя постель со свежей простыней, горячий фасолевый суп вечером и — матушка.

На этот раз я не мог сдержать слезы и шагая по твердой мостовой виа Кавур, горько плакал. Лучи полуденного солнца, отраженные в окнах больших, похожих на казармы домов, слепили меня. Я почти не различал, куда иду, и шел, натыкаясь на прохожих. Они думали, должно быть, что я пьян. Но разве это имело какое-нибудь значение? Ведь никто из них не знал меня. Все они были чужими мне.

ГЛАВА VI

Вечером я вернулся домой все еще сильно расстро­енный и нашел Катерво в прекрасном расположении духа. Подобное веселье в такой ситуации говорило о полном отсутствии всякого понимания и сочувствия. По его загадочным намекам и улыбкам я понял на­конец, что у него есть какая-то новость, и ему хо­чется помучить меня. Но мне было совсем не до шуток.

– Ну и держи свою новость при себе! — заявил я.

— Хорошо, — ответил Катерво, — но тогда тебе придется сказать профессору ди Стефани, что ты не придешь на прослушивание.

— На какое прослушивание?!— завопил я.

— В воскресенье днем, у него дома, — спокойно ответил Катерво, явно довольный собой. — Он будет ждать нас. Я говорил ему о тебе в академии. Да ты знаешь его хорошо. Это Пьетро ди Стефани. Скульп­турой он занимается только для развлечения. А вооб­ще это один из лучших преподавателей пения. Я про­стить себе не могу, что не вспомнил о нем раньше! Должно быть, потому что он намного старше меня. И вообще у нас как-то не заходила речь о пении. Сего­дня я понял, что должен что-нибудь сделать для тебя, иначе ты совсем упадешь духом. Он сказал, что ему не терпится послушать тебя. Ну как, ты доволен?..

В следующее воскресенье мы чинно звонили в квар­тиру профессора ди Стефани на виа Чичероне. (Между прочим, в Италии всякий человек, который что-нибудь преподает, называется профессором.) Ди Стефани принял нас как-то преувеличенно дружелюб­но. К моему огорчению, сначала целый час пришлось смотреть его скульптуры, которые абсолютно не ин­тересовали меня. Это время он ни словом не об­молвился о том, ради чего мы пришли. Я чувствовал себя просто несчастным. Казалось, что он и думать забыл о моем голосе. И вдруг ди Стефани положил свою пыльную тряпку на мраморную группу, представ­лявшую четырех из девяти муз (остальные пять, объ­яснил он, появятся, как только у него будет новая, более просторная квартира) и произнес невероятное:

— А теперь, мальчики, оставим одну музу и перей­дем в объятия другой. — И затем добавил более опре­деленно: — Пойдемте к роялю.

Сначала он велел мне спеть несколько гамм, за­тем попросил пропеть отдельные ноты на выбор и, наконец, предложил спеть все, что я захочу из моего репертуара. Я спросил у пего шутки ради, какие имен­но мессы он предпочел бы услышать... Так или иначе, он слушал меня часа два и не сделал за это время ни одного замечания, если не считать несколь­ких невнятных «браво!». А затем, не обращая на меня никакого внимания, он повернулся к Катерво и с вол­нением — похоже, очень искренним — сказал ему:

Поделиться с друзьями: