Вот мы и встретились

– Ты рыбой не бери, - напутствовал Влад, - не довезём, протухнет, с поезда выкинут вместе с ней. И списанными подлодками – тоже: перегонять в Москва-реку придётся вокруг Норвегии, через Ла-Манш и Балтику, а после – волоком, замаешься на таможнях. Бери, в крайнем случае, песцами, на Черкизовском рынке толкнём с наваром барыгам.

– Предлагаю в договоре нашу фирму назвать «Ватагой скоморохов Московского Нового драмтеатра», - добавил к предложению товарища Стас. Влад согласно захлопал в ладоши, женщины кисло промолчали, а высокая договаривающаяся сторона никак не выразила своего отношения к звучному бренду.

Добирались до полярной творческой каторги сначала авиалайнером марки «Кукурузник», который мотало во все стороны и сдувало в сторону затемнённого и затуманенного Ледовитого, того и гляди бросит на льдину, и придётся дрейфовать до весеннего дня, скоморошничая перед медведями и тюленями. Из Североморска их, заболтанных и отупевших, одетых в манто марки «Матросский бушлат» и изящные короткие унты марки «Утеплённые кирзачи», повезли куда-то в воинском фургоне, окончательно добивая хрупкие городские хрящики. Им было уже всё до лампочки, хоть на Северный полюс, хоть в Гиперборею.

И понеслась карусель: то ли день, то ли ночь, холодный фургон, в который женщин надо вбрасывать, а из него – выбрасывать, тёмная дорога в окружении серых сопок, слегка прикрытых ранним неустойчивым снегом, густо протыканным заснувшими тёмными низкорослыми деревцами и кустами, клонящимися от холодных ветров к земле; однообразные посёлки из одноэтажных бараков и домишек с однообразными названиями: Полярный, Заполярный, Приполярный, Околополярный, обозванные так, наверное, от дефицита замороженной фантазии; однотипные клубы с мизерными убогими сценами со щелястыми полами и с кулисами, больше похожими на кладовки для агитационного хлама, и молодые зрители, все на одно бледное лицо, с остриженными волосами и оттопыренными ушами, синюшными от отражённого цвета матросских роб – безликая людская масса. Казалось, что уезжали и приезжали в одно и то же место. И не удивительно потому, что не только посёлки и местность были одинаковыми, а ещё и потому, что уезжали в темноте, еле продрав сонные, ничего не видящие глаза, в фургоне дремали, ничего не замечая в промёрзших окнах, и приезжали в темноте, осоловевшие от тряской укачивающей дороги, не желая ничего видеть. Дорога – спектакль – ужин с непременным спиртом, разбавленным по вкусу, - тяжкий беспокойный сон – угрюмое пробуждение – дорога… и так каждый не божий день. И всё время с ними бодрый и весёлый Касриранг. «Конечно, ещё бы ему не радоваться» - неприязненно взглянула на пастуха Мария Сергеевна, - «когда он кропает себе вторую звёздочку на погоны, а мы, бедолаги, в угоду его карьере гробим драгоценное здоровье, принадлежащее более чем наполовину Аполлону». Очумелые, они уже стали путать реалии со сценой и порой называли Алёну Соней, Влада Митей, Стаса Астровым, Плаксина Смирновым и только Марию Сергеевну безошибочно называли её именем. Чтобы как-то разнообразить опостылевшие сцены, стали вставлять отсебятину, заставляя Чехова переворачиваться в гробу. Первым начал юродствовать Влад. Как-то подметив в стенгазете ражую глупую рожу нарушителя дисциплины, он в заключение «Радостей» сказал: «Ваш Кузькин Петя тоже радуется, что про него напечатали и дали фотку», чем вызвал громкий гогот аудитории, мгновенно понявшей смысл юморески. В другой раз уже Стас, покончив с дьячком в «Хирургии», обратился к залу: «Кому ещё надо без наркоза безболезненно выдрать коренной?». И, как это часто бывает на Руси, тут же нашёлся задиристый смельчак, решивший, очевидно, что всё обойдётся хохмой, и буром полез на сцену, но, когда увидел, что фельдшер достал из сумки внушительные клещи и дрель с ржавым сверлом, сразу попятился назад, усиленно подталкиваемый на сцену ржущей толпой услужливых товарищей. А опытный дантист, войдя в роль, озверело вопил: «Давай, у кого свербит! Военнослужащим вне очереди! Гарантия, что выдеру три вместо одного! И без наркоза!». Молодой народ сразу оживал и прощал артистам все сценические огрехи. А когда дамочка в «Загадочной натуре» пожаловалась, что счастье её далеко, далеко, и она должна после смерти дряхлого мужа опять выйти замуж за следующего богатого старика, то кто-то из зала зло рявкнул: «Все вы, бабы, такие!», заставив Алёну сбиться с роли и густо покраснеть, будто разборчивой дамочкой была она сама. Стас-Вольдемар не растерялся и врезал пессимисту под дых: «Тебе, видать, такая рога наставила!». Судя по радостному гоготу сердобольных товарищей, он угадал. «Небось, выползешь в олигархи и тоже захочешь молодуху?» - и согласный смех усилился: приземлённый народ радовался понятному живому чувству, не исковерканному интеллигентской казуистикой. Сцену из «Дяди Вани» матросня не уразумела и встречала без эмоциональных комментариев, разозлив слишком уж впечатлительную Алёну-Соню. Зато «Медведя» принимали оглушительными аплодисментами и восхищёнными выкриками: «Вот баба!». Особенно понравились вызов на дуэль, дуэльные пистолеты из пластмассы и заключительный выстрел – поцелуй. Мария Сергеевна была счастлива. И Плаксин, подстраиваясь под её вдохновение, расцвёл не только носом, но и давно проспиртованной душой. Это было лучшее, что они играли. А вот стихи Ахматовой в замороженных сердцах морячков отклика не находили. Для них они были слишком заумны и непонятны с ходу, а думать по уставу должен был старшина, и бедной Алёне опять выпало фиаско. Не помогало даже виртуозное гитарное сопровождение Стаса. Да ещё и красавец вдруг перестал согревать взглядом и всё чаще останавливал его, очевидно, прицеливаясь, на старшей. Словно Астров, отдавший предпочтение зрелой Елене Андреевне и не замечавший переживаний молодой Сони. В общем, спринтерские гастроли приносили Алёне одни неприятности. И только одно событие заставило её по-настоящему, по-детски, возрадоваться и забыть на время взрослые обиды.

Когда они, утомлённые и схряпанные, выпали из последнего, а может, из первого, чёрт и тот уже не разберёт, клуба, то остолбенели, увидев над Севером гигантский занавес Полярного сияния, тканый светящимся и переливающимся многоцветьем газового конденсата в верхних, разреженных холодом, слоях атмосферы. Он закрыл почти весь горизонт от земли до неба и был скроен из трёх драпри так, что два задних торчали лесенкой за передним. Все три шевелились, будто кто-то их дёргал, выглядывая в щели на мир земной, сминал в складки. И вдруг спокойное диффузное свечение полос сменилось переменчивыми шатровыми дугами и лучистыми выбросами в виде сверкающей короны, а те – сияющими переливчатыми шарами, перечёркнутыми стремительными вспышками-сполохами, и все сопровождались необычной игрой красок, среди которых преобладали зелёный и красный цвет. Ошеломлённые актёры, никогда не видевшие подобных декораций, застыли в тревожном изумлении.

– Дьявольский бенефис, - пробормотал, понизив голос, Плаксин. – Чёртово наваждение.

Стас тихо рассмеялся:

– Ты до того запылился в сценических декорациях, что начисто потерял чувство прекрасного. Это же божий дар!

– Что же здесь божеского? – Пирамидон явно устал и устал больше всех. – Кромешная тьма вместо света? Буйство тёмных ярких красок вместо успокаивающих алого и золотого? Взбудораживающие сполохи и неожиданные смены видов вместо спокойного сияния? И это ты называешь божеским?

– Я с тобой в паре, Дормидонт Егорыч, - Мария Сергеевна зябко поёжилась и от холода, и от полярного представления. – Конечно, не божий это свет – люциферов, из ада, и мы на краю его бездны. И вообще: мне обрыдел спирт, хочу «Мускат» или хотя бы «Мускатель», но обязательно с красной икрой.

– У вас, мадам, извращённый вкус, - заметил Стас, не отводя взгляда от полярного калейдоскопа.

– Хо-чу-у на ди-и-ван-н-н… - протянула, словно завыла, извращенка.

– И мне надоело лицезреть многоликую харю на одно лицо, - Влад с силой пнул картонную коробку с мусором, разбросав его на несколько метров из перевернувшейся тары. – Хочу увидеть хотя бы одно настоящее женское лицо и маячную задницу, не упрятанную в шубу. Хочу к Даше в тёплую постель. Хватит пить нашу голубую кровь! Бабки на бочку, адмирала К-сри на рею, берём на абордаж первый попавшийся поезд и рвём на всех парусах в первопрестольную. Долой кровопийц-продюсеров, вся власть актёрам!

– Я с тобой, друг Швандя! – присоединилась Мария Сергеевна.

Назревал потёмкинский бунт. Раньше они начинались с кровопролития власть защищающих и заканчивались кровопролитием на власть посягающих. В наше время, к сожалению, буйные головы не рубят, и для утихомиривания достаточно бумаженции.

– Долой-ой-ой! – завопил Влад в темь, вызвав исчадие ада в форме катреранга.

– В чём дело? – спросил тот, даже не взглянув на красочный занавес. – Кого долой?

– Хотим домой! – нервно выкрикнул в рифму Швандя.

Адамов зло сузил глаза.

– Я тоже хочу. – Он внимательно оглядел каждого, не встретив ответного дружеского взгляда. На него вообще не глядели, предпочитая любоваться Дьявольским Сиянием. – Но есть договор, а они, как вам известно, в цивилизованных обществах выполняются. Вы обязались дать 20 представлений, осталось 5. Он поиграл как всегда гладко выбритыми до синевы тёмными скулами. – Я понимаю, что вы с непривычки устали, поэтому предлагаю компромисс: сделаем ещё три в военных городках, а два последних – в Североморске в Доме офицеров в нормальных условиях.

– Конечно, мы согласны, - обрадовалась Алёна. Она вообще готова была продлить жестокие гастроли хоть до весны, лишь бы только угодить красавцу, подольше видеть его.

Пирамидон понимающе улыбнулся:

– Ну, что ж, у нас, конечно, не офицерский клуб, но и мы в разбродных ситуациях придерживаемся мнения младшего.

На том неудавшийся потёмкинский бунт и скис.

Когда вышли на широкую сцену Североморска, отделённую от громадного зрительного зала глубокой оркестровой ямой и высоким раздвижным бархатным занавесом с якорями и звёздами, то даже оробели, уже свыкнувшись с удобной серостью и убогостью непритязательных клубиков, не требующих напряжённых интеллектуальных затрат. И сразу почувствовали, насколько бледными и несуразными выглядят здесь их миниатюры. Даже законченному сценическому остолопу ясно, насколько прав был Адамов, загнав наглых скоморохов в припо-, около- и заполярные берлоги. И зритель совсем другой: разнолицый, волнующий и тревожащий неизвестной реакцией. Успокаивали, правда, привычные чихи, кашли и короткие мелодии мобильников, дополненные громкими вызовами дежурных офицеров. Много штатских и особенно женщин. В общем, слава богу, что не пришлось давать в таких условиях 18 скоропалительных представлений.

На удивление, миниатюры приняли благожелательно, наверное, отдавая дань уважения Чехову, - в меру посмеялись и в меру поаплодировали. Чуть энергичнее встретили «Медведя», знакомого, вероятно, по телефильму. Мария Сергеевна, конечно, не дотягивала до Андровской, а Плаксин, тем более, до Жарова, но местная публика была не такой привередливой и требовательной как московская, и всё сошло удачно. Сошло, но не удовлетворило ни зрителя, ни артистов. Всей траченной актёрской шкурой Мария Сергеевна чувствовала, что ждали от них большего, и ждут ещё, надеются на большее. Пика взаимопроникновения так и не наступило. Что делать, как выкручиваться? Плаксин тоже почувствовал неладное и попытался расшевелить лопарей «Тёркиным на привале», но только чуть всколыхнул ледовую аудиторию.

– Слушай, они, по-моему, уже впали в спячку, - зло оценил он вялый психологический настрой аборигенов. – Будем заканчивать?

– Погоди, - Мария Сергеевна сама вышла с незапланированными стихами.

– Есть в близости людей заветная черта… - похлопали с оловянными глазами, очевидно, не знакомые с внутренними барьерами.

– Меня неверным другом не зови,

Как мог я изменить иль измениться?

Моя душа, душа моей любви,

В твоей груди, как мой залог, хранится. – Но и Шекспир не помог. «Петросяна с гопой им надо!» - разозлилась обиженная драмактриса. «Жалко, что я не отиралась у Успенского, чего-нибудь бы да вспомнила из блатняка».