Вояж вокруг моей комнаты. Повесть

Несчастная, разве не знаешь ты, что Рафаэль уже анонсировал создание великолепной новой работы – "Преображение"? Не знаешь ли ты, что ты сжимала в своих объятиях фаворита природы, отца энтузиазма, великолепного гения, божество?

Но то время как моя душа делает эти замечания, ее животный компаньон, зафиксировав свой внимательный взгляд на пагубной красоте, чувствует себя готовой извинить ею смерть Рафаэля.

Напрасно моя душа упрекает его в экстравагантной слабости, оно совсем не слушает. Так между этими двумя существами во мне, по случаю, устанавливается странный диалог, который часто заканчивается в пользу плохого принципа, и образчик которого я зарезервировал для следующей главы.

Глава XXVII

Эстампы и картины, о которых я только что говорил, бледнеют и исчезают при первом же взгляде на следующую картину: бессмертные работы Рафаэля, Корреджо и всех итальянской школы не выдержат параллели.

Итак, я храню ее всегда как последний кусок, как резерв главного командования, когда я делю с каким-нибудь любопытным удовольствие путешествовать со мной;

и я могу уверить, что как только я показываю эту суперкартину знатокам и игнорантам, светским людям, ремесленникам, женщинам и детям, даже животным, я всегда вижу, как любой зритель – каждый на свой манер – выражает знаки удивления: так верно там передана натура!

Да блин! какую картину можно было бы вам представить; какое зрелище дать вашим глазам, мадам, более всего удовлетворяющее вашим требованиям, чем вы сами?

Картина, о которой я говорю, – это зеркало, и никто вплоть до настоящего момента еще не намеревался даже ее критикнуть; для тех, кто смотрит на нее, это совершенная картина, картина, к которой невозможно придраться.

Без сомнения согласятся, что, путешествуя по моей стране, здесь можно рассчитывать на одно из чудес света.

Я молчаливо наслаждался удовольствием, которое чувствует физик, размышляя над странными феноменами света, и как их представляет все природные объекты эта полированная поверхность.

Зеркало снабжает оседлого путешественника тысячей интересных отражений, тысячей наблюдений, которые делают объект полезным и ценным.

Вы, кого Амур держал или держит еще под своей властью, узнайте, что это перед зеркалом, которое заостряет ваши черты и обдумывает свои жестокости; это перед зеркалом, которое повторяет ваши маневры, которое изучает ваши движения, которое заранее подготовлено к войне, какую вы еще только хотите объявить; это там, где вы упражняетесь в ласковых взглядах, строите мины, принимаете сердитый вид знатока, как актер упражняется наедине с собой перед выходом на сцену – это перед зеркалом вы раскрываетесь в такой полноте, какую не в состоянии выразить даже Рафаэль.

Всегда беспристрастное и правдивое, зеркало доставляет зрителю розы юности или морщины в соответствии с возрастом направленного на нее взгляда, никого не ошикивая и не льстя никому. Среди всех советников начальства оно единственное говорит правду.

Это преимущество заставляет желать изобретения морального зеркала, где бы все люди могли видеть себя со всеми своими пороками и добродетелями. Я думал даже предложить приз какой-нибудь академии за подобное открытие, пока по зрелому размышлению мне не пришла в голову мысль о его бесполезности.

Увы! это так редко, чтобы уродство признало себя и разбило зеркало!

Напрасно зеркала множатся вокруг нас и отражают с геометрической точностью свет и истину; в тот самый момент, когда лучи только проникают в наш глаз, чтобы нарисовать нас такими, какими мы есть, самолюбие незаметно всовывает свою призму-обманщика между нами и нашим образом и представляет нам божество.

Из всех призм, которые существуют, начиная с первой, которая вышла из бессмертных рук Ньютона, никакая не обладает силой рефракции столь сильной и не производит цветов столь приятных и столь живых, как призма самолюбия.

Итак, поскольку обычные зеркала напрасно оповещают правду, и каждый доволен своим образом; поскольку обычные зеркала не могут заставить человека признать свои физические несовершенства, чему может служить моральное зеркало?

Мало кто в мире направит туда свой взгляд, и никто себя там не узнает, за исключением философов. Но даже в этом я несколько сомневаюсь.

Поскольку я принимаю зеркало за то, чем оно является, я надеюсь, никто не обвинит меня в том, что я поставил выше его всех картин итальянской школы. Дамы, вкус которых не может быть фальшивым, решения которых должны все регулировать, бросают обычно, когда они появляются в моей квартире, свой первый взгляд именно на эту картину.

Я видел их тысячу раз дам и даже девушек-подростков, забывающих на балу своих ребят, танцы и все удовольствия праздника, лишь бы посозерцать с нескрываемым удовольствием эту захватывающую картину. И даже почтить время от времени ее своим глазом среди самого оживленного контрданса.

Кто мог бы отрицать ранг такой картины, которой я даю место посреди шедевров Апеллеса?

Глава XVIII

Наконец-то я достиг своего письменного стола; и уже даже, вытянув руку, я мог бы достать на нем ближние ко мне предметы, когда вдруг обнаружил себя в моменте крушения плодов всех своих трудов, почти что потери жизни.

Мне следовало бы обойти молчанием незадачу, которая случилась со мной, чтобы не отнимать мужества у путешественников. Ведь так трудно вертеться на вращающемся кресле, которым я пользуюсь, и нужно быть несчастным до последней степени, – как несчастен я, – чтобы подвергнуться подобной опасности.

Вдруг оказалось, что я растянулся на земле, совершенно опрокинутый; и это было так быстро, так непреднамеренно, что я бы не поверил в свое несчастье, если бы круги в голове и сильная боль в левом плече не доказали бы мне однозначно моего несчастья.

Это был плохой трюк моей половины. Ужаснутый голосом бедняка, который потребовал вдруг милостыню у моих ворот, и лаем Розины (она рухнула неожиданно на мое кресло, прежде чем моя душа имела время предупредить ее, что позади нет опоры); я получил импульс, который был столь силен, что кресло оказалось вне центра своей тяжести, и опрокинулось на меня.

Здесь, сознаюсь, один из тех случаев, когда следовало бы жаловаться на мою душу; потому что вместо того чтобы раздражаться по поводу своего недавнего отсутствия, она забылась до такой степени, что практически впала вместе со мной в настоящее животное чувство, и неправильно истолковала слова этого бедняка.

– Бездельник! работай, (далее шли матерки, подсказанные жадностью и жестокостью состоятельного человека!) – сказала ему она.

– Мсье, – ответил он тогда, чтобы несколько смягчить меня, – я из Шамбри.

– Тем хуже для вас.

– Я – Жак; это я, кого вы видели в деревне; это я, кто выводил баранов на луга.

– Что вы здесь делаете?

Моя душа начала раскаиваться в жестокости моих первых слов. Я даже думаю, она начала в них раскаиваться за момент до того, как они выскользнули. Это то же самое, как будто бы неожиданно встречаешь во время прогулки рытвину или пригорок: его вроде бы и видишь, но времени избежать нет.