Война и язык

Но, наряду с утверждением кинематографа в университете, как необходимого образовательного пособия, наряду с признанием необходимости приобретения его для войсковых частей, как пособия для наглядного изучения образцового военного строя, – нелепостью звучат приведенные мною в начале статьи слова, равно как и запрещения в некоторых учебных округах учащимся средних учебных заведений посещать кинематограф. Единственным доводом в таких случаях является утверждение.

Кинематограф, давая или картинки легкого жанра, или хронику «страшных преступлений», деморализующе действует на психологию людей. Разберемся в последний раз в этой фразе, чтобы навсегда покончить с подобным вздорным положением.

Демонстрирование картин самого нелепого, самого непозволительного содержания, конечно, имело место в кинематографе в особенности года два-три тому назад.

Но можно ли в этом обвинять кинематограф как таковой?

Ведь грязные книги, продающиеся из-под полы в Охотном ряду, напечатаны тем же самым способом, в той же самой, может быть, типографии, где и лучшие образцы русской литературы и поэзии: Пушкин, Лермонтов, Толстой. И кто из-за этого факта будет ратовать об уничтожении книгопечатания?

А ведь кинематограф, как и книгопечатание, является только одной новой возможностью воспроизведения на экране самых различных граней человеческой жизни.

В кинематограф можно вливать самые различные идеи и самые различные картины, и только эти стороны его проявления могут вызывать осуждение и критику, а не самый факт его существования.

Как и всякий вид труда, кинематограф подчинен железным законам рынка, законам спроса и предложения.

Он должен отвечать на предложенные рынком требования, иначе будет смешон и выкинут как совершенно ненужный для общества.

Это – общий закон развития общества, в нем нет ничего позорного, ему подчинялись и художники, и артисты, и литераторы.

Каков же был спрос общества за несколько предыдущих лет?

Каков был рисунок общей волны общественного настроения?

После недавнего подъема общественных сил, где жизнь кипела под флагом идейной борьбы, где во имя ее односторонности были забыты все остальные, не менее мощные потребности человека, его тела, наступило затишье, когда заглушаемые в этот период русской жизни желания выявились резче и ярче, раньше уменьшенные, теперь гипертрофированные и долгим сдерживанием, и нашей общей некультурностью.

Литераторов обвиняли в порнографии, появились: Кузьмин, Арцыбашев с его пресловутым «Саниным».

Художники возвели хронику до поклонения, все эти «Салоны», весенние, зимние, осенние, «Миры искусства» с Судейкиными, Сомовыми и др.

Таким образом, так называемое «развращающее влияние» – это только характер кратковременной полосы, придавшей русской жизни неприятную специфическую окраску.

Если же эта волна временно задела и кинематограф, то теперь она может считаться для него делом минувших лет.

Работа кинематографа в этот год катится по тем же глубоким, серьезным рельсам, как и вся русская жизнь.

Вместо феерии, легоньких картинок на экране выявляются лучшими артистами произведения таких писателей, как Золя, Тургенева, Гоголя и др.

Таким образом, становится ясно, что обвинять кинематограф в развращающем влиянии могут только люди, совершенно не умеющие разбираться в том, что является причиной и что следствием тех или иных явлений.

Кинематограф является культурным приобретением человечества, но направление его деятельности во многом зависит и от тех рук, в какие он может попасть.

И конечно, ценно, чтобы ими оказалось большое предприятие, имеющее возможность привлечь к работе крупные артистические силы и создать необходимую полную художественную обстановку.

Идейным же руководителем его, умеющим всегда вправить кривое русло, вместо шаблонных рамок мелочи и пошлости, в гранит настоящей красоты, должен быть расширенный до обсуждения общих вопросов искусства художественный кинематографический журнал.

Д-в.[1913]

Кинематограф как законодатель эстетической «моды»

Искусство и жизнь так тесно связаны между собой, что не будь олимпиад, Греция, быть может, дала бы черные полотна аскетов-мистиков.

Тулон

Еще один громадный вопрос не поднят при исследовании кинематографа.

«Как изменяются под влиянием кинематографа грани человеческой психики и сколько ударов прибавило его появление лихорадочному пульсу городской жизни?»

Возьмите картину какого-нибудь города, хотя бы – Москвы.

Один остроумный писатель заметил:

«Отнять у города вывеску – это значит: отнять у него мысль, и город станет похож на громадного черного идиота».

А отнять у города взгляды электрических ламп – это значит – ослепить его, лишить зрения. Вместо ярких, блестящих глаз на вас будут смотреть бельма негорящих окон, и в то время как на протяжении какого-нибудь длиннейшего бульвара у нас зажжено только двадцать пять фонарей, девяносто кинематографов города вонзают в черную ночь восемнадцать тысяч электрических зрачков.

А если взять громадные, красочные, художественные плакаты (впервые в широких размерах привитые городу кинематографом) – то вместе с ярким электричеством, с диссонансами разноцветных фонарей они сразу дадут полное внешнее представление о городе.

Это кинематограф изменил грим города.

Далее, стоит лишь приглядеться к текущей к кинематографам толпе, к ее волнующимся линиям, изменяющимся лицам и сравнить ее с лицами недавнего прошлого, еще у многих не стершегося из памяти, – какая разница!

Там, у древних, – одинаковые лица, и на них – как вырезанное из камня, отражение спокойной воли, подчинение одной вечно ясной идее.

Здесь – радостная улыбка сменяется выражением ненависти, ненависть – озарением любви, любовь – маской ужаса…

Что же так изменило человека, сделало такими короткими его переживания?

Человеку прошлого мир казался далеким и огромным, а потому – и непонятным.

Отсюда – покорность какой-то неизвестной, может быть, страшной силе.

Несчастия чужих приходят через года по непроездным дорогам, – отсюда спокойствие мелких городишек; люди – вечно одни и те же, – отсюда – постоянство и в любви и в ненависти.