Война и язык

Сила какого-нибудь нового начинания – в искусстве ли, в жизни ли, – необходимость в нем, глубина его проникновения в психологию человека может быть измерена и проверена только силой его проникновения в изящную и критическую литературу.

Это относится к каждому явлению. Сначала возможность появления известного явления предугадывается фантастическими и утопическими романами; затем критическая литература выясняет произведенное им изменение рельефа человеческой психики и, наконец, беллетристы берут его как вечно сопровождающее явление жизненной сутолоки, а поэты отводят ему то или другое место в своем цикле художественных образов.

Вот, например, воздухоплавание. Сначала по канве строчек Жюля Верна вырисовывалась фантастика рискованных полетов, намечались странные, но зовущие и манящие грандиозные дирижабли. Это было в эпоху предчувствия людей-птиц.

Много лет спустя, когда ринулись в небо первые герои-летчики, разнесся клич о беспредельности, о величии царства воздуха, о магическом перевороте в человеческой психике. Воскресла красивая легенда об Икаре.

Теперь же трудно найти печатную строчку, где бы не пелось о красоте «солнечных шмелей».

Полную аналогию с этим победным шествием (только в области искусства) мы найдем и при исследовании вопроса о кинематографе.

Мысль о театре на экране и сопутствующей механической передаче звука зародилась очень давно.

Так, уже в красивых утопиях Мора или Белами, в их рассуждениях о жизни грядущих веков ясна мысль о новом театре, где люди, надавив какую-нибудь кнопку, увидят на экране всю громаду жизни, не выходя из комнаты, услышат ясные голоса когда-нибудь или где-нибудь говоривших артистов.

Эту старую красивую сказку стала проводить жизнь.

Сначала мы как-то недоверчиво относились и к блеску электричества, озаряющего небольшие полотна, к этим движущимся фотографиям; мы боялись гибели театра и хотели видеть во всем этом только профанацию искусства.

Но время шло.

Уже стали намечаться очертания новой человеческой психики. Люди города, мимолетные настроением, стали требовать от театра отражения мчащейся, вечно меняющейся жизни, стали подозрительно оглядывать хмурые здания старых театров, пять или шесть часов, а то и два дня («Братья Карамазовы» – Художественный театр) мучающих зрителей.

Люди, ходившие в кинематограф сначала только из любопытства или по привычке, поставили себе вопрос о том, насколько кинематограф важен для сегодняшнего человека.

Появились критические статьи о кинематографе вождя наших символистов Андрея Белого. В них автор подробно останавливается на «современности» кинематографа.

За ним, во многих романах и повестях, вы встретите кинематограф уже как старого знакомого, например – Вербицкая.

И, наконец, поэты города, например Александр Рославлев, пишут стихи, где воспевается «жизнь на экране полотна».

Уже этот небольшой перечень литературы ясно показывает, насколько глубока у современного человека потребность в кинематографе и как давно в истории человечества предугадывалась возможность его появления.

Литература показывает поле деятельности кинематографа. Художественное же его значение выясняется при исследовании вопроса о том, насколько кинематограф является творцом художественных ценностей, а не только дублером произведений литературы. Этот вопрос требует особого рассмотрения.

Теперь же можно с уверенностью констатировать, что признание за кинематографом права на самостоятельное разумное существование крепко укоренилось в повседневной жизни. Подтверждение этого права со стороны литературы должно рассматривать лишь как необходимое логическое следствие вышесказанного, лишний раз подтверждающее справедливость известного афоризма: «литература есть зеркало жизни».

А. Влодимеров[1913]

Литература в кинематографе (Продолжение статьи «Кинематограф в литературе»)

Трубным гласом призываю я вас к театральности… Признание смысла художественного произведения исключительно в его форме. Форма станет содержанием.

Н. Евреинов, «Театр как таковой»

«Бесы», «Братья Карамазовы» и т. д. и т. д.; книга инсценируется, литература широкой волной входит в двери театра.

«Как хороши, как свежи были розы», «Углекопы» и т. д. и т. д.; литература, повесть широкой волной входит в двери кинематографа.

Что это значит?

Жизнь, преломляясь в глазах художника, дала целую радугу искусств. Но все они, объединенные общей идеей радуги, сильно отличаются друг от друга своим «цветом» – формой.

Литература и театр суть также два различных искусства, отличающихся друг от друга характером каждого из них.

Объект литературы – покой, та часть жизненных ощущений, которая фиксируется в олицетворении «обдуманной» жизни – в слове.

Объект театра – жизнь в движении, не успевшая и не могущая зафиксироваться в слове, выливающаяся в новый вид художественного творчества: в игру, в представление.

Слова и игра – это разница, стирать которую кощунственно, ибо это значит – отнимать у художественного произведения «цвет», данный ему художником.

Произведения литературные мы можем только читать глазами, как они даны художником в стройной логической концепции. Выражение голосовое для него излишне.

Сущность же театрального представления, как справедливо заметил Н. Евреинов, показывает само слово: представление.

Надо «представлять», «представляться», на до играть, показать со сцены маску, нигде не улавливаемую, кроме театра.

Ведь еще Шекспир говорил: «имеет право на существование только та трагедия, которую нельзя читать глазами».

Поэтому нельзя думать, что если Достоевский претворил свои произведения в беллетристическую форму, он сделал это от незнакомства с формой драматической.

Нет, причина глубже. Он дал своему произведению форму, «цвет», кажущиеся ему наиболее выразительными.

Значит, и всякая «инсценировка» является искажением воли художника.

Но закрыта ли совершенно возможность воскрешения всей нашей громадной литературы в новых, не коверкающих ее образах?