Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне

Словно чья-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, молодые плечи Рут.

VII

Мариль сидел на цементной террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.

– Идите сюда, Керн! – крикнул он. – Подходит вечер. Животные ищут уединения, а люди – общества. Что ваша прописка?

– Действительна еще одну неделю.

– Неделя в тюрьме – это много. На свободе – мало. – Мариль раскрыл лежащие перед ним книги. – Эмиграция просвещается. В мои почтенные годы я еще занимаюсь английским и французским.

– Иногда я просто не могу слышать слово «эмигрант», – сказал Керн с раздражением.

Мариль засмеялся.

– Напрасно. Вы в самом лучшем обществе. Данте был эмигрант. Шиллер был вынужден бежать. Гейне. Виктор Гюго. Это только немногие. А взгляните на небо, на Луну, эмигрировавшую в свое время с Земли. Да и сама матушка-Земля – старая эмигрантка с Солнца. – Он подмигнул. – Может быть, вы предпочитаете, чтобы эта эмиграция не состоялась и мы бы вращались в пространстве в виде раскаленного газа? Или солнечных пятен? Что скажете?

– Нет, – сказал Керн.

– Правильно, – Мариль снова начал обмахиваться газетой. – Знаете, что я как раз читал?

– Что в засухе виноваты евреи.

– Нет.

– Что получить осколок гранаты в живот – самое истинное счастье для настоящего мужчины.

– Нет, не то.

– Что все евреи – большевики, потому что они с такой же жадностью накапливают богатство.

– Неплохо. Дальше.

– Что Христос был ариец. Незаконный сын германского легионера.

Мариль засмеялся.

– Нет, вы не угадаете. Брачные объявления. Послушайте. «Где милый, симпатичный мужчина, который сделает меня счастливой? Такая же симпатичная девушка, с тонкой душой, порядочным возвышенным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассными познаниями в деле ведения гостиниц, ищет близкого человека в возрасте от тридцати пяти до сорока с хорошим состоянием». – Он взглянул на Керна. – От тридцати пяти до сорока! Сорок один – уже исключается. Что значит принцип, а? Или вот: «Где я найду тебя, мой идеал? Глубокая натура, леди и домашняя хозяйка, с темпераментом, умом и внутренней красотой, оптимистка и хороший друг ищет джентльмена с соответствующим доходом, увлекающегося искусством и спортом, который должен быть в то же время милым парнем»… Великолепно, а? Или возьмем это: «Мужчина пятидесяти лет, духовно одинокий, чувствительная натура, выглядит моложе своего возраста, круглый сирота…» – Мариль остановился. – Круглый сирота! – повторил он. – В пятьдесят лет! Бедное пятидесятилетнее создание! Вот, дорогой мой! – Он протянул Керну газету. – Две страницы! Каждую неделю целые две страницы только в одной этой газете. Вы только поглядите на заголовки, которые прямо кишат добротой, душевностью, товариществом, любовью и дружбой! Ну истинный рай! Сады Эдема в пустыне политики! Это оживляет и освежает! Здесь сразу видно, что и в наше жалкое время все же есть хорошие люди! Прямо поднимает дух! – Он отбросил газету. – А почему бы здесь не написать: комендант концентрационного лагеря, тонкая душа, доброе сердце…

– Он наверняка считает себя таким, – сказал Керн.

– Еще бы! Чем примитивнее человек, тем выше он себя ценит. Полюбуйтесь на объявления. Это придает, – Мариль усмехнулся, – пробивную силу. Сомнения и терпимость – свойства культурного человека. А потому он снова и снова гибнет. Древний сизифов труд. Одна из самых глубоких метафор человечества.

– Господин Керн, вас тут спрашивают, – вдруг возбужденно сообщил портье. – Не похоже на полицию!

Керн быстро встал.

– Хорошо, иду.

С первого взгляда он не узнал отца в пожилом, опустившемся человеке. Ему показалось, что он видит нечеткое, смазанное изображение в объективе фотоаппарата, которое постепенно становится четче, позволяя различить знакомые черты.

– Отец! – сказал он, глубоко потрясенный.

– Да, Людвиг!

Старый Керн вытер со лба пот.

– Жарко, – сказал он, слабо улыбаясь.

– Да, очень жарко. Пойдем отсюда Тут есть холл, где стоит пианино. Там прохладно.

Они сели. Керн сейчас же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он был очень взволнован.

– Мы давно не виделись, отец, – осторожно сказал он, вернувшись.

Старый Керн кивнул.

– Ты можешь здесь остаться, Людвиг?

– Думаю, что нет. Ты же знаешь. Они ведут себя вполне порядочно. Четырнадцать дней прописки, может быть, еще два-три дня – и все.

– Ты не собираешься остаться здесь нелегально?

– Нет, отец. Здесь слишком много эмигрантов. Я не знал. Я попробую вернуться в Вену. Там легче скрываться. А что ты?

– Я болел, Людвиг. Гриппом. Я встал только несколько дней назад.

– Ах вот что, – Керн облегченно вздохнул. – Ты был болен. А теперь ты совсем выздоровел?

– Да, ты же видишь.

– И что ты делаешь, отец?

– Мне удалось устроиться здесь в одном месте.

– Тебя хорошо стерегут, – сказал Керн и улыбнулся.

Старик посмотрел на него так умоляюще и с такой мукой, что он оторопел.

– Тебе плохо, отец? – спросил он.

– Хорошо – плохо. Что значит для нас хорошо? Немного покоя: уже хорошо. Я чем-то занят: веду книги. Это немного. Но все же я работаю: в лавке, где продают уголь.

– Это великолепно. И сколько ты зарабатываешь?

– Ничего: только карманные. Но у меня есть еда и жилье.

– Это уже кое-что. Завтра я зайду к тебе, отец.

– Да-да – или я зайду сюда еще раз.

– Но зачем тебе бегать? Я зайду обязательно.

– Людвиг, – старый Керн сглотнул слюну. – Лучше я приду сюда.

Керн посмотрел на него удивленно. И вдруг он все понял. Эта здоровая баба тогда, в дверях… Несколько мгновений его сердце било по ребрам, словно молот. Ему хотелось вскочить, схватить отца, убежать с ним прочь отсюда, он сразу вспомнил мать, Дрезден, тихие предобеденные часы, когда они были втроем, – но он увидел перед собой сломленного жизнью человека, его невыносимо униженный взгляд и подумал: конец! это все! Судорога отпустила его, и осталось только безграничное сострадание.

– Они меня два раза высылали, Людвиг. Я пробыл только один день, и они меня нашли. Они не сердились. Но они же не могут держать здесь всех нас. Я заболел; дождь шел не переставая. Воспаление легких с рецидивом. А потом… она выходила меня… иначе я бы погиб, Людвиг. И она желает мне добра.

– Конечно, отец, – сказал Керн спокойно.

– Я немного работаю. Я зарабатываю то, что стою. Это не так, как… ты понимаешь… не так. Но я не могу больше спать на скамейках и все время бояться, Людвиг.

– Я понимаю, отец.

Старик смотрел прямо перед собой.

– Я думаю иногда, что мама должна получить развод. Тогда она смогла бы вернуться в Германию.

– Ты бы хотел этого?

– Нет, не для меня. Ради нее. Ведь я же виноват во всем. Если она разведется, она сможет вернуться. Я виноват. И перед тобой тоже. Из-за меня у тебя нет больше родины.

Керну было невыносимо тяжело. Это уже не был его веселый энергичный отец, каким он знал его в Дрездене; это был трогательный пожилой беспомощный человек, близкий родственник, раздавленный жизнью. В замешательстве Керн встал и сделал то, чего никогда еще не делал. Он обнял отца за узкие старые плечи и поцеловал.