Возвращение Эмануэла

Ее дыхание заметно улучшилось. Она даже всхрапывала во сне. Тонкая талия ритмично сокращалась. Вблизи я почувствовал тонкий и неизвестный мне аромат. Вряд ли это были просто духи. При желании я мог поцеловать ее нежное, гладкое, свежее лицо или, кто знает, прижаться ртом к ее сухим, аккуратно подкрашенным губам. Я видел ее чистый лоб, безмятежно закрытые глаза, и ниже — вызывающе торчащие крепкие груди. Вот она — вся целиком, и можно овладеть ею. Помешать было некому. Повторяю, при желании, я мог бы сделать с этой молодой женщиной все что угодно. Возможно, потеряв ее дружбу. Ну и ладно! Зато со мной навсегда осталась бы память о ни с чем не сравнимом удовольствии. Я почти касался ее кожи. Что еще было нужно? Ничего!

Выпрямившись и немного отступив назад, я, уняв свою животную похоть, смотрел на ее здоровое и невинное тело. Оно находилось во власти сна, но было живым, пульсирующим, соблазнительным, хотя и безразличным ко всему на свете и даже всхрапывающим. И вдруг силы полностью оставили меня. Почувствовав приступ трусости, я весь взмок, остолбенел и потерял голос. Я был полностью подавлен и не мог выговорить ни слова. Как же ее разбудить? Надо было дотронуться до нее, то есть сделать почти то же, что я себе не позволил. Пришлось прикусить язык и сжать зубы, прежде чем моя правая рука легонько коснулась ее щеки.

Не могу припомнить ее первой реакции. Потом она открыла глаза, медленно подняла голову и спросила, что происходит.

— Это я, Жануария, — удалось произнести мне, чтобы как-то ее успокоить, — просыпайся, надо идти.

Она приподнялась и, как будто охваченная желанием физической близости, которое мгновением раньше я в себе задушил, прижалась ко мне. Запечатлев долгий и ласковый поцелуй на моем лице, она тихо прошептала, очень тихо, почти неслышно: «Эмануэл, Эмануэл!» Не в состоянии пошевелиться и чувствуя дрожь собственного тела, я не мог понять, каким образом Жануарии так деликатно удается погасить мою страсть, в то время как мне самому нужно было все это в себе буквально раздавить. Самое странное, что, по мере того как моя симпатия к ней увеличивалась, крепла и некая мистическая сила, заставлявшая видеть в ней неприкосновенное существо, нуждающееся в моей защите. Поэтому рядом с ней я, соблюдая дистанцию, оставался внешне холодным как камень. Наконец она осторожно отстранилась. И как будто бы меня кто-то толкнул. Как бы полностью сдавшись на милость победителя, я уткнулся в ее колени, умиротворенный и тихий, как ребенок, который обрел материнское тепло. Несколько секунд спустя мне показалось, что она плачет. Возможно потому, что у меня не хватило смелости сжать ее в объятьях и взять тут же, на ковре? Я ощущал каждый, даже едва уловимый, трепет наших неподвижно застывших, но горячих тел.

Жануария, не выказав какого-либо испуга или отчужденности, лишь опустила голову на подушку и здоровой рукой гладила меня по волосам, жестким, утонувшим в ложбинке на ее груди. Эта ласка привела меня в состояние, которое когда-то я испытывал на груди у моей бабушки Кабинды и, в меньшей мере, прижимаясь к груди матери. Я закрыл глаза и почти заснул. Прошло довольно много времени, прежде чем я успокоился и инстинкт уступил место рассудку. Мы не могли находиться там всю ночь по той причине, что в ванной лежал труп. Об этом я еще ничего не сказал ей. И теперь обдумывал, как же лучше сказать. Не находя нужных слов, я не знал, с чего начать.

Я поднял голову и встал.

— Прости меня, Жануария!

В ответ она могла бы улыбнуться с иронией или свысока, но ее взгляд излучал подкупающую нежность. Жгучие глаза, встречаясь с моими, говорили так много…

— Не за что прощать, Эмануэл. Для меня ты больше чем друг, ты стал мне как брат.

Услышал, что ее губы произнесли слово «брат», но в моей памяти отчеканилось: «телохранитель». Так или иначе, эти слова придали мне новые силы. Овладев своими чувствами, я сел напротив нее на софу. Она продолжала на меня смотреть. Настал момент сказать о том, что меня так беспокоило.

Я начал говорить, но вскоре умолк, потому что все выходило очень уж запутанно. Затем снова начал объяснять, как бы самому себе, что необходимо что-то предпринять: «.. думаю, в общем, думаю, что потом, когда ночь закончится и нас…» Спазмы перехватывали горло. Никак не получалось сдвинуться с места. Я попробовал по-другому построить фразу. Посмотрел в сторону входной двери и попытался представить плотную темноту, обволакивающую дом. Но мое воображение сдерживали стены и особенно вправленный в продолговатую раму пейзаж, излучавший полнейшую безмятежность. Бескрайнее поле переходило в синеву далеких гор. Краски сливались в слабо освещенной гостиной.

Переведя взгляд на Жануарию, я испугался резкой перемене в ее настроении. Она безутешно плакала. Всхлипывания сотрясали ее тело так сильно, что грозили обернуться еще более горючими слезами. Я взял ее за руку. Глядя на меня и не в состоянии сдержать рыданий, она почти прокричала: «Я несчастная, Эмануэл! Несчастная!» — и снова захлебнулась в рыданиях. Мои попытки успокоить ее не дали результата. Зато мне удалось связно выразить свою мысль:

— Жануария, мы не можем оставаться здесь до утра.

Она перестала плакать и к моему изумлению спросила про Блондина. Вот теперь — да, я был полностью сбит с толку. Как у нее хватает смелости интересоваться этим зверем, типом, который пытался ее убить? Однако я тут же внес поправки в свои умозаключения, сообразив, что на самом деле знал очень мало о том, что здесь произошло в действительности. Возможно, Блондин напал на Жануарию. Но это мог сделать и старик. Поэтому я не стал ее прерывать, когда она снова запричитала срывающимся голосом:

— Я несчастная, Эмануэл!

Только спустя довольно продолжительное время, я решил наконец сказать о том, что увидел в ванной. И я сказал об этом неожиданно, потому что был уже не в состоянии принимать во внимание все те причины, которые заставляли меня сначала осторожничать. Нельзя было больше ждать и я перешел прямо к делу:

— Жануария, он — в ванной, мертвый.

Она театрально подпрыгнула и, поднявшись мне навстречу с распростертыми объятиями, жалобно запричитала о своем дорогом, своем любимом Блондине. Беспокоясь за ее раненую руку, я удержал ее, поторопившись объяснить, что речь не о Блондине, а о старике, который убит в ванной и которого я видел. Он лежит там, на полу, в луже крови.

Жануария опять попробовала подняться (и почти удержалась на ногах), но упала на ковер. Я устроил ее так, чтобы не растревожить рану, подложил подушку под голову. Овладев собой, она взяла меня за руку и расплакалась. Потом, отвернувшись, глядя в пол, произнесла еще не вполне послушным голосом, как бы излив душу:

— Бедный Кастру! Как же ему не повезло!

Я спросил, кто такой Кастру. Ответ испугал меня: Кастру был ее мужем. Потом она замолчала и лишь всхлипывала, лежа с закрытыми глазами. Этот плач приводил меня в замешательство. По правде говоря, в первый момент после признания Жануарии, у меня перехватило дыхание, и я ничего не мог сказать. Это было все равно что потерять дар речи. Она же продолжала держать меня за руку. А когда отпустила, тем самым дала понять, — я должен убрать руку с ее бедер. Но я этого не сделал, продолжая оставаться в том же положении, на корточках, почти на коленях, чутко улавливая накатывавшие одно за другим жалобные и безутешные всхлипывания. В промежутках между рыданиями я все-таки ощущал еще и сладкий аромат, и покой ее тела. Тишина, стоявшая снаружи, подтверждала, что только мы двое были свидетелями этой странной и незабываемой ночи.

Наконец она повернулась ко мне и спросила, что произошло с Блондином. Затем, пристально посмотрев на меня, повторила: «Скажи мне, Эмануэл, что случилось с Блондином?» Мне не оставалось ничего другого, и я рассказал все, что знал о том, как он покинул этот дом. Молча выслушав меня, она встала и, опираясь на мое плечо, снова расплакалась навзрыд. Я дождался, пока кризис пройдет. Нам еще многое предстояло сделать.

С того момента, как мы начали готовиться покинуть фазенду, она внимательно рассматривала каждую вещь в доме. Может быть, некоторые вещи были ей особенно дороги, потому что когда-то она сама выбрала и купила их? Её взгляд задерживался на картинах, мебели, посуде… И это прощание с предметами обихода говорило, что она расстроена и уезжает с грустью. Наверняка по той причине, что оставляет здесь частицу самой себя.