Возвращение Эмануэла

Я закрыл глаза, но на остывавших каменных плитах никак не удавалось уснуть. Довольно близко послышались позвякивания бубнов, колокольчики и другие местные музыкальные инструменты, сопровождаемые звуками беримбау [5] и воинственными криками. Время от времени ветер доносил голос и можно было различить слова: «моим наставником был Манганга, лучшего не было тогда». Уснуть не получалось. Я встал и решил посмотреть на капоэйру [6] . Когда я подошел к собравшимся зрителям, один из участников заканчивал петь последние строчки:

5

Беримбау — бразильский музыкальный инструмент в форме маленькой металлической подковки, в центре которой прикреплен упругий металлический язычок.

6

Капоэйра — своеобразный бразильский танец-карате.

— Иай о, поворот мира; Иой о, крутится мир.

Я понял, что вступительная часть закончилась, так как знающие люди из местных объясняли туристам, что, после того, как дано наставление, первый негр должен показать свой удар, сделать свой вызов, который называется «бананейра» («банан»); потом они покажут, помимо других приемов, таких как «эскоройс» (блокирующие удары) и «кабесадас» (удары головой), «шапа-де-пе» (удар ногой), «шибату» («розга»), «мейа-луа» («полумесяц»), «рабу-ди-аррайа» («хвост бумажного змея»), «подсечку», «ножницы», «ау» (удар в кувырке с уклонением), «калканейру» (удар пяткой), «томбу-ди-ладейра» (удар с падением в сторону).

Чем меня так притягивал к себе портал монастыря Носса-Сеньора-ду-Карму? Не знаю. Были и другие порталы — дворцовые, церковные, монастырские. Но Пелуринью заставила повернуть назад, как только танцевавшие капоэйру, пропев последние куплеты, приветствуя Манганга, приступили к демонстрации ударов и своеобразных повторяющихся па. Казалось, что исполняющие их люди находятся под влиянием какой-то магической силы. Так как мои глаза буквально закрывались от желания уснуть, мне показалось, что при определенном старании я мог бы попробовать себя в капоэйре. Может быть, тогда жизнь сложилась бы удачнее? Почему бы и нет? Я умел танцевать, был очень прыгучим, а голос мой не настолько плох, чтобы испортить праздник.

Однажды мать Лауру застала нас у себя в доме, в Писи, танцующими под музыку, которую передавали по радио. Мы соревновались, танцуя по очереди. Лауру, не умея импровизировать, все время повторялся, а я, напротив, с помощью танца каждый раз интерпретировал музыку по-новому. Несмотря на дилетантизм, я получал удовольствие от этой забавы. Она начинала мне нравиться. Мать Лауру вошла в самый разгар нашего «поединка» и была настолько очарована моими движениями, что не смогла нас остановить. И только в конце, не выразив никакого недовольства, а наоборот, желая приободрить, сказала: «Если будешь учиться, ты далеко пойдешь, Эмануэл».

Не помню, что ей ответил, подумав, что она надо мной подшучивает. Только позже я понял искренность ее слов. Тогда мы продолжили танцевать. И с тех пор мать Лауру стала меня всем расхваливать, рассказывая, что я танцую, как не умеет больше никто.

Я испытывал огромное наслаждение от танца, отдавая всего себя во власть ритма. По сравнению с теми фигурами, которые я когда-то разучивал, движения и удары капоэйры выглядели не такими уж трудными.

Погруженный в эти досужие рассуждения, я почти дошел до Пелуринью. Улица опустела. Лишь немногочисленные парочки, охваченные любовным энтузиазмом, вдруг откуда-то выныривали и, как будто по мановению волшебной палочки, неожиданно исчезали. Вместо исчезнувших появлялись другие, поднимавшиеся или спускавшиеся по склону и тоже куда-то пропадавшие.

Медленно продвигаясь вдоль домов, занятый своими странными мыслями, возможно, навеянными ярким зрелищем капоэйры, я лишь в последний момент понял, что стою перед входом в монастырь.

Ступеней было немного. Они были очень широкие. По крайней мере, производили такое впечатление с улицы. Так мне показалось в ту ночь. Я решил устроиться в углу, чтобы не оказаться на сквозняке, и, оглядевшись по сторонам, расчистил себе место и сел у самой стены. Так меня труднее было обнаружить. Затянутое облаками небо грозило дождем и, прежде чем раскинуть ноги в стороны и удобней устроить голову и руки, я обратился к Всевышнему с просьбой стать моим заступником и не посылать дождя. Скоро приготовления ко сну были закончены. Позже, когда придет время, из пакета нужно будет вытащить одежду и сделать из нее что-то вроде подушки. Ничего не забыл? — Ничего.

Но запоздалый ответ на этот вопрос последовал через несколько минут. Им стала острая боль в животе, свидетельствовавшая о том, что кишечник несколько дней не опорожнялся. Боже мой! Это был грозный предвестник, требовавший незамедлительных действий. Куда бежать? Поднявшись, я сделал несколько шагов в одну сторону, потом — в другую. Боль не отпускала. Наоборот, колики усиливались, и у меня от них темнело в глазах. Я бегом бросился в том направлении, где свет не горел и не было видно открытых дверей. Впереди, в верхней части подъема — идеальное место для таких дел. Однако, как на зло, появились люди, что-то не спеша обсуждавшие на ходу, возможно — конец праздника. Черт! Выше находилась еще одна церковь. Не знаю, какому святому она посвящена, а вот лестница перед входом в нее была широкой, длинной и просторной. Может там? Колики участились, и все, что во мне накопилось, готово было выскользнуть в любой момент. Но от спасительной темноты, необходимой, чтобы облегчиться, отделяли всего лишь два или четыре коротких квартала.

Я заторопился туда, предпринимая одновременно неимоверные усилия, чтобы ничего не случилось раньше срока. Навстречу прошла группа беззаботных людей, спускавшихся от церкви, которая, если мне не изменяет память, находилась на улице Пассу. Огромное здание постоянно было в центре внимания. Двое из группы, скорее всего, должны были заметить, как я усаживаюсь на корточки и через пару секунд не выдержали бы вони, подхваченной ветром. Прямо перед собой, не очень далеко, я успел разглядеть Лом Семи Мертвецов и как раз тогда почувствовал ужасающую резь, из тех, что можно назвать последним предупреждением. Семь мертвецов? Значит, со мной — восемь. Однако было не до шуток. Еще чуть-чуть — и я справлю нужду там, где стою. Я оглянулся назад. Никого из только что прошедших мимо не было видно. И вдруг свершилось чудо: на глаза попалась вывеска какого-то бара. Он был совсем рядом. Ясное дело, что там был и туалет. Чего же еще желать? Ничего лучшего не придумаешь. Развернувшись, я что есть силы бросился к бару. Вошел и сразу же направился к коридорчику, который, судя по всему, мог вести только на кухню или в туалет. На полпути к цели меня настиг грубый и властный окрик, разнесшийся на все заведение:

— Эй, креол [7] , куда это ты направился?

Мало того, что мне и так никто бы не позавидовал, теперь нужно было еще и объясняться по этому поводу. Помню, что обе руки я держал на уровне пояса, как будто хотел выразить таким образам не только то, что чувствовал, но еще и обезопасить живот. Какие же это были муки! Злосчастный груз готов был выпасть без промедления, а этот тупица продолжал ворчать с террасы, вытирая толстые руки полотенцем желтоватого цвета:

7

Crioulo — в Бразилии это слово часто означает «негр».

— Имей совесть, я только что все вымыл, и тут являешься ты, чтобы снова обделать. О, этот народ с Пелуринью, думают, что здесь общественный сортир или приют Матери Жоаны. Но это бар. И он — мой! И никто здесь не будет гадить, когда ему вздумается. Нет, креол! На выход! Вон!

Не в силах оторвать глаз от этой огромной и злобной скотины, которая к тому же двинулась в мою сторону, я в ужасе и безропотно отступил в направлении, указанном его поднятым пальцем: «О, креол! На выход! На улицу!» Старик, облокотившись на парапет террасы, невозмутимо потягивал свое пиво. Я не разглядел как следует его лица. Но кажется, он улыбался и смотрел на меня с презрением. Такова жизнь: кто-то рождается на свет, а кто-то умирает; кто-то плачет, а кто-то смеется.

Держась руками за живот, я отошел на какое-то расстояние и остановился. Голова ничего не соображала. Представления о том, что может выглядеть смешным, а что — аморальным, теряли смысл. Я посмотрел в сторону бара и мне показалось, что двое мужчин, стоя на тротуаре, наблюдают за мной. К счастью, то ли вследствие оптического обмана, то ли в силу того, что наступил предел всякому терпению, вдруг я почувствовал, что нахожусь совершенно один в самом центре площади Пелуринью. Я почти ничего не видел. Может быть, силуэты каких-то прохожих расплывались в темноте. Возможно, это были тени или галлюцинации. Посмотрев вверх, я сумел различить колокольню — светлую, возносящуюся к небу, исполненную покоя и святости. И мою тень накрыла еще одна, гораздо более крупная, выросшая у самых моих ног. И сразу же промелькнула мысль, что здесь я смогу присесть так, чтобы никто не заметил.