Возвращение примитива. Антииндустриальная революция
Шрифт:
Именно страх гонит их искать тепла, защиты, «безопасности» в стаде. Когда они говорят о слиянии в «единое целое», именно страх они надеются утопить в нетребовательных волнах небрезгливых человеческих тел. И они надеются выловить из этого водоема мгновенную иллюзию незаслуженной личной значимости.
Но все обсуждения и споры о хиппи кажутся достаточно поверхностными перед лицом одного факта: большинство хиппи — наркоманы.
Сомневается ли кто-нибудь в том, что пристрастие к наркотикам — это бегство от невыносимого внутреннего состояния, от реальности, с которой человек не может справиться, от атрофированного мышления, которое нельзя разрушить окончательно? Если для человека неестественна аполлонийская рассудочность,
Пристрастие к наркотикам — это попытка уничтожить собственное сознание, поиск намеренного безумия. Как таковое оно представляет собой настолько отвратительное зло, что любые сомнения в моральных качествах тех, кто практикует это, сами по себе являются совершенно отвратительными.
Вот какова природа конфликта между Аполлоном и Дионисом.
Все вы слышали старое изречение о том, что глаза человека устремлены к звездам, в то время как ноги его утопают в грязи. Это обычно воспринимается в том смысле, что человеческий рассудок и его физические ощущения тянут его в грязь, а мистические, сверхъестественные эмоции возносят его к звездам.
Это одно из самых мрачных извращений смысла среди многих, имевших место в человеческой истории. Но прошедшим летом реальность представила вам буквальную демонстрацию истины: именно иррациональные эмоции человека тянут его в грязь, а рассудок поднимает его к звездам.
Декабрь 1969 г. — январь 1970 г.
5. «Необъяснимая личная алхимия»
Приведенная здесь заметка Генри Камма появилась в The New York Times 13 октября 1968 года под заголовком «Три минуты я чувствовал себя свободным».
«Москва. На прошлой неделе на одну из грязных улиц Москвы на три дня как будто бы пришла “пражская весна”. С утра до вечера диссиденты, несогласные с советским режимом, открыто излагали свои радикальные взгляды группе собравшихся зевак, а милиция в это время перекрывала движение на улице.
Нелояльные интеллектуалы не просто выступали под надзором КГБ (тайной полиции), они знали, что многие из тех, с кем они вступали в дискуссию на улице, либо являются штатными работниками служб безопасности, либо временно работают по их заданию.
Если бы они собрались для такого протеста в другое время и в другом месте, их бы обязательно арестовали, как тех пятерых диссидентов, в поддержку которых и был устроен этот пикет на грязной улице перед зданием суда.
В здании же шел суд над пятью людьми — Ларисой Богораз, Павлом Литвиновым, Вадимом Делоне, Константином Бабицким и Владимиром Дремлюгой, — которые около полудня 25 августа вышли на Красную площадь и на протяжении нескольких минут открыто протестовали против оккупации Чехословакии.
С ними была еще Наталья Горбаневская, поэтесса, которую не отдали под суд, так как у нее было двое маленьких детей, и Виктор Файнберг, искусствовед, которому во время ареста выбили четыре зуба, поэтому его внешний вид сочли неприемлемым для демонстрации даже немногим зрителям, допущенным на слушания. Вместо этого его отправили в сумасшедший дом.
Но для троих обвиняемых правительство решило возродить меру наказания, которая применялась в старину, при царизме, по отношению к радикальным политическим агитаторам, — изгнание. Остальные двое были приговорены к заключению в лагерях.
Литвинов, тридцатилетний ученый-физик, внук Максима Литвинова, наркома по иностранным делам при Сталине, был приговорен к пяти годам ссылки в отдаленном районе России; конкретное место так до сих пор и не стало известно. Госпожа Богораз, супруга заключенного писателя Юлия Даниэля, была сослана на четыре года. Бабицкий, сорокалетний лингвист, получил три года ссылки.
Дремлюга, двадцативосьмилетний безработный, был приговорен к максимальному сроку заключения — три года. Делоне, студент и поэт, получил два с половиной года тюрьмы, к которым прибавили четыре месяца ранее полученного им условного срока.
Если принять во внимание, что диссиденты смогли устроить публичное собрание только в тот момент, когда других диссидентов судили за попытку пробудить сознание своей политически пассивной нации, и что их аудитория состояла исключительно из людей, доказавших свою устойчивость к радикальным мыслям, становятся очевидными жесткие рамки, ограничивающие инакомыслие в Советском Союзе.
Обычные граждане понятия не имели о том, что пятеро мужчин и две женщины выступили против агрессии своего государства и затем были арестованы и судимы по обвинению в создании препятствий для передвижения пешеходов по огромной пустой Красной площади.
Знали об этом только те, кого послали изображать обычных юных коммунистов или рабочих. Их задачей было наблюдать и фотографировать тех, кто благодаря необъяснимой личной алхимии смог отбросить конформизм общества и обрек себя на роль изгоя.
Но диссиденты не могут иначе. Перед другим зданием суда, во время другого процесса, Лариса Богораз сказала: «Я не могу поступить иначе».
Диссиденты понимали, что о них знают только те, кто ненавидит их, и те немногие, кто любит их. Они понимали также, что их очень мало и все они держатся друг за друга. Двое из ведущих участников уличных демонстраций — лидеров там не было, — когда их спросили, знает ли кто-нибудь, кроме них самих, о том, что они сделали, в ответ лишь пожали плечами.
Но Владимир Дремлюга на вопрос судьи, считает ли он правильным свой поступок, ответил: «Как вы думаете, я пошел бы в тюрьму за то, что не считал бы правильным?»
Эта маленькая группа решилась на столь открытый протест не потому, что советское общество стало более толерантным к инакомыслию. Говоря с диссидентами, ощущаешь растущее чувство тревоги из-за того, что небольшие намеки на большую свободу, промелькнувшие во время правления предыдущего премьера Никиты Хрущева, сегодня уничтожаются. Их отвага родилась из отчаяния.
Они сознают, что запреты должны наиболее негативно восприниматься в научной среде. Однако они утверждают, что большинство ученых далеки от политической мысли, которая только и может породить стремление к свободе.
Диссиденты знают и о том, что некоторые люди искусства наслаждаются статусом диссидентов, находясь за пределами страны. Возникает раз умный вопрос: если они действительно считают себя диссидентами, то почему они не в России?
Эти молодые люди, решившиеся на протест, не наивны политически, хотя кое-кто из них отличается нездешним благородством ума и страстью Дон Кихота. Но все они разделяют и земную, реальную страсть Вадима Делоне, который безо всякой бравады заявил судье перед оглашением приговора: “Три минуты на Красной площади я чувствовал себя свободным. Я с радостью приму за это ваши три года”».