Возвращение

— Консервированного лосося ей подавай, — сказала мать Мейбл мрачно и, обращаясь к моей маме, добавила, что ее пенсия каждую неделю уходила на причуды Мейбл. Ни с того ни с сего она вспомнила, как Мейбл маленькой разбила раскрашенную от руки большую красивую вазу. Она чуть ли еще не в коляске была; так вот, она поднялась, хотела взять вазу и грохнула ее. Это воспоминание, казалось, служило подтверждением того, что Мейбл с самого рождения была порченой. И то, что ее влекло к мужчинам, объяснялось болезнью.

Чудно будет увидеть ее снова худой, ведь только сегодня утром она была огромной, громоздкой. Детская люлька стояла на кухонном столе, сам ее вид был оскорбителен. Мне хотелось угостить Мейбл куском пирога или налить чаю в ее любимую фарфоровую чашечку, но я не смела ослушаться старших. Я понимала: так уж я устроена, от этого, как от цвета глаз или волос, не отделаешься, это немощь моей натуры — желание совершить поступок и неспособность решиться на него. Пойду; нет, не пойду. Так я боролась сама с собой, но страх, что взрослые рассердятся, перетянул чашу весов, и я не пошла к Мейбл, и они не пошли, и плач, песня отчаявшегося существа, не умолкал в доме.

Больше мы не видели Мейбл. Клеймо беременности сделало ее бесстыдной и упрямой, а теперь печать «не беременной» заставляла прятаться от людей. Она ни с кем не виделась и почти ничего не ела. Однажды поздно вечером она уехала, так же как и приехала, на чужой машине, и с той минуты никто не вспоминал о ней. Единственное, что напоминало о Мейбл на следующий день, — ее шерстяное и стеганое одеяла да детские вещи, которые висели во дворе на веревке. Ее родители пригласили священника отслужить дома молебен, и скоро нам стало казаться, что она никогда не приезжала домой, что она по-прежнему в Австралии.

Одни говорили, что она в Дублине помогает монашкам, другие — что работает в больнице, а кто говорил, что она стала поденщицей. Но это все только домыслы. Никто никогда не узнал правды, может, и сама Мейбл ее не узнала, она как прожила свой век, так и умерла простофилей.

Ухажеры

Перевод А. Николаевской

Любимой поэмой у нас в школе была «Мать» Патрика Пирса^[6]. Душераздирающая поэма; в ней автор оплакивает горе матери, проводившей двух своих сыновей-богатырей «защищать в бою кровавом славный идеал»; в том бою они и погибли. Миссис Флинн тоже пришлось пережить трагедию: муж ее умер от плеврита, а младший сын Фрэнк утонул во время каникул. Поначалу она плакала, страдала; ее горькая доля была похожа на судьбу бедной, несчастной героини поэмы. Я тогда не знала миссис Флинн, но люди рассказывали, в какой ужас повергла ее страшная весть о сыне. Когда полицейские пришли сообщить, что Фрэнк утонул, она сразу заткнула уши и побежала из дома в сад, причитая, чтобы ее оставили в покое, перестали мучить. Наконец ее уговорили выслушать, и она так истошно кричала, что крики эти доносились до викария в двух милях от дома Флиннов. Сыну исполнилось восемнадцать; он был умным парнем.

К тому времени как я с ней познакомилась, она, казалось, успокоилась и смирилась с горем; она производила впечатление деловой женщины, у нее были лавка, мельница, а еще — три высоченных, выше шести футов, сына, рядом с ней — гиганты: она-то совсем кроха, с мелкими завитушками седых волос. Ее распирала гордость за своих сыновей, и это передавалось окружающим. Ничего такого она не говорила, просто смотрела на них, словно они небожители, возьмет, бывало, одежную щетку и чистит лацканы пиджака — лишний раз убедиться, что ее сыновья тут, близко. Они были темноглазые, с густыми вьющимися волосами; все девчонки в округе сохли по ним. По Майклу особенно. А все потому, что он был обходительным, говорили женщины, даже старушки таяли, вспоминая, как с ним легко и весело, когда они приходят продавать ему яйца или купить что из бакалейных продуктов. Он был звездой травяного хоккея, его колдовской талант забивать гол прославили и обессмертили местные поэты, мужчины никогда с этими виршами о Майкле не расставались.

Если команде Майкла грозил проигрыш, а он в это время был выдворен с поля за очередную потасовку — он частенько этим грешил, — болельщики принимались вопить, требовали вернуть его, и судье ничего не оставалось как уступить. Майкл был мастером забивать гол в самую последнюю секунду, когда противник уже смакует победу; потом этот гол и мрачный вид, с которым Майкл его забил, обсуждали неделями. После матча его выносили с поля на руках, а вокруг бурлила толпа болельщиков, они норовили дотронуться до его ноги или руки, точно так в Евангелии толпа бурлила, пытаясь прикоснуться к сыну божьему. После матча вечером в танцзале девчонки соперничали за право покружиться с ним. У него была постоянная девушка, Мойра, но и в других городках, куда он ездил на соревнования, он заводил знакомства на танцах, и долго потом какая-нибудь очередная девица, какая-нибудь Эллен, или Долли, или Кейт донимала его письмами. Мне об этом рассказала их служанка Пегги, когда я приехала к ним на свои первые в жизни каникулы. Я мечтала погостить у них давным-давно, и вот наконец подвернулась такая возможность: обычно у Флиннов гостила моя сестра, но в это лето ей вздумалось провести каникулы в городе, и она променяла кузенов на Лимерик; еще бы, ведь там открыли магазин, где торговали жареной картошкой и сладостями! Как часто случалось, ее заменили мною; я вообще была ее «заменителем»; мысль об этом заставляла меня тайно страдать от ревности и уязвленного самолюбия.

В первый день по приезде я была сама не своя, сторонилась братьев и тихонько плакала в коридоре. Хотелось домой, но очень стыдно было признаваться в этом. На выручку пришел Майкл.

— Не сделаешь мне одолжение? — спросил он.

«Одолжение» оказалось пустячным — ему захотелось яблочных пончиков. Больше всего на свете, сказал, он мечтает о пончиках. Их надо испечь тайком, когда его мама будет занята чем-нибудь другим.

— Не могу, — ответила я.

Его мама и Пегги все время заходили на кухню, к тому же я не смела обмануть их!

— А если они уедут куда-нибудь на день, тогда испечешь?

— Конечно.

Так быстро прозвучало мое «конечно», так уступчиво, что сразу стало ясно — я с восторгом готова быть ему полезной.

Мало-помалу я поняла, что нет на свете другого такого беспокойного и суматошного места, как дом и лавка Флиннов. Они торговали буквально всем — бакалейными продуктами, фуражом, сержем на костюмы, фланелью, хлопком, керосином, тортами и разными сластями, ботинками, сапогами, свитерами с узорами, которые вязали старые девы и вдовы, жившие в горных деревушках. Они продавали даже женское и мужское нижнее белье, что частенько служило поводом для нескромных намеков и шуток. Женские корсеты были розовые, из шелка; иногда кто-нибудь из братьев вытаскивал из пакета корсет и надевал поверх брюк. Конечно, все это они проделывали, когда в лавке не было покупателей, а мама уходила к исповеди или навестить заболевшую соседку. Сыновья относились к своей матери с почтением, никогда не сквернословили при ней.

Мне нравилось там жить, потому что в доме не смолкали шутки, веселье, постоянно все были заняты чем-нибудь — привозили печенье, взвешивали мясо, приносили, пересчитывали и мыли яйца, отдавали распоряжения, которые надо было торопиться выполнить и быть готовой в любую минуту получить похвалу или щипок от кого-нибудь из братьев. Голова шла кругом! А уж вечерами и подавно не знали меры — мужчины собирались в трактире, на задах дома, потягивали пиво, сначала обменивались короткими замечаниями, потом хмелели и принимались разглагольствовать, нести всякую чушь, а стоило завести кому-нибудь речь о политике — начинали буянить. Если кто перебарщивал, Майкл закатывал рукава, снимал часы и предупреждал: или «прекратите базар», или он выставит всех вон.

По утрам братья острили, вспоминая ночные приключения, а матушка всякий раз твердила, что нечего разрешать мужчинам рассиживаться по ночам, это до добра не доведет. Полицейские редко наведывались к Флиннам после того, как принесли ужасную весть о Фрэнке, но миссис Флинн жила в вечном страхе, что к ним нагрянут блюстители закона, обвинят в чем-нибудь и отдадут под суд. Братья дразнили матушку, намекали, что сержант без ума от нее, а матушка для порядка изображала возмущение, но при этом вспыхивала и оглядывалась по сторонам, словно искала спасения от этих наговоров. Я каждый день надевала чистое платье, мало того — пришивала крахмальный белый воротничок, который, как я считала, придает мне трогательный вид. Я норовила налить братьям лишний стакан чая, угостить лишней порцией яичницы или подложить гарнира. Майкл, бывало, дотронется до моего запястья и скажет: «Ну что за девочка, ну что за девочка!»; я надеялась, что останусь у них навсегда. Мечтала потихоньку, что миссис Флинн удочерит меня и я буду сестрой Майкла, смогу запросто притрагиваться к нему, даже обниматься с ним, — ведь это будет не стыдно и не грешно.

Каждое утро старший брат Уильям загружал тележку и ехал в деревню продавать и покупать продукты. Он и меня уговаривал поехать с ним, соблазняя историями о разных чудаках, с которыми ему доводилось встретиться. В одном доме, к примеру, обитала семья, состоявшая из трех безумцев, они лаяли по-собачьи на прохожих, а четвертому — он был в здравом уме — приходилось выливать на них несколько ведер воды, чтобы они угомонились. В другом доме, вернее, в загоне для скота жила горбунья Делла, она зазывала Уильяма к себе на чашку чая, надеялась, что он возьмет ее в жены. А когда он отказывался, Делла, притопнув ногой, шипела, что никто его и не думал приглашать на чай. Еще он заезжал к одной женщине с дочкой; лежебокам; он подкатывал к их дому, и они звали его наверх в спальню — они лежали в кровати в красивых ночных пижамах, нарумяненные и напомаженные, и листали журналы мод.