Возвращение
Шрифт:
— Ну ты хоть один гол забил? — спросил как-то Уильяма кузен Том, а тот, приложив палец к губам, хитро улыбнулся, словно ему было что порассказать. Но он меня так и не уговорил поехать с ним, потому что, во-первых, я была равнодушна к полям, стогам сена и к озерам, а во-вторых, хотела быть поближе к Майклу: вдруг я ему понадоблюсь, а может, он наткнется на меня, и я окажусь в его жарких объятиях. Он работал на мельнице неподалеку, за садом. Иногда я провожала его, птицы на кустах смородины жадно клевали ягоды, мы обычно заставали их за этим занятием — Майкл хлопал в ладоши, спугивая их, и они подымали страшный гвалт.
— До скорого, крокодильчик, — говорил он мне, приподнимая разок-другой кепку, чтобы выказать себя джентльменом.
А я плелась назад — помогать Пегги мыть посуду, чистить кастрюли и скоблить кухню. Потом мы застилали кровати. В спальне
— Скорее бы в Англию уехать, — говорила Пегги, в ее модели жизни, судя по всему, не было места гусям и таким унизительным занятиям, как уборка спальни.
Комната Майкла ничем не отличалась от обычных спален — высокий потолок, безвкусный ковер и разномастная мебель. Шкаф красного дерева с большим, будто заляпанным грязью зеркалом, в котором смутно и искаженно отражались предметы. Двуспальная кровать с деревянным изголовьем, плетеный стул у кровати, на который он бросал одежду. Возле изразцового камина стояли его башмаки, огромные и важные, начищенные до блеска, коричневые, надетые на колодки; желтовато-коричневое пальто висело на плечиках, слегка покачиваясь в темной пустоте шкафа. Галстуки разных расцветок и рисунков, коробка с красной кисточкой, в которую были брошены любовные письма, наплечник, молитвенник и самое интимное — скомканная пижама в изножье сбитой постели, приводившая Пегги в такую ярость, что она спрашивала меня: интересно, в травяной хоккей или еще во что он играет на ночам? На каминной полке в ряд выстроились кубки, которые он выиграл в хоккей, и тут же в рамке фотография его матушки в юности — губы пухлые, как розовый бутон. Я любила разглядывать кубки, расспрашивать Пегги, когда и где он получил их. Они потускнели, и я решила, что как-нибудь обязательно возьму жидкость для чистки серебра и так их надраю, что, когда он войдет к себе вечером, его встретит сияние серебра, и он удивится, кто бы это мог такую красотищу навести, а может, даже потом узнает кто именно.
Но вот постели приведены в порядок, и я тут же придумываю предлог улизнуть на мельницу. До самой последней минуты я твердила, что ни за что туда не пойду, но потом вдруг делаюсь как безумная, презираю себя за свою слабость, но сдаюсь. Бегу через сад, бормоча слова глупой песенки, и уже представляю его себе, его лицо и куртку, припорошенные мукой, запах зерна, пропитавший его припудренную белую кожу, отчего он выглядит старше, но зато глаза сияют, как глубокие заводи. Я слышу шум торопливой речушки, вижу, как вода брызгами обрушивается на спицы большого деревянного, поросшего мхом мельничного колеса. Я стараюсь войти так, словно заскочила нечаянно.
— Что новенького? — спрашивает он и всякий раз интересуется, заходили англичане в лавку или нет.
В наши края приехал англичанин с сыном — поохотиться и половить рыбу; мы потешались над их произношением, а их поражала наша природа. Как-то они, к своему величайшему удивлению, поймали кролика, принесли его и стали демонстрировать нам в качестве охотничьего трофея.
Однажды я застала Майкла в ярости: он стучал кулаком по столу и обзывал Джока, мальчишку, помогавшего ему на мельнице, идиотом, каких свет не видывал. Заполняя счета своим клиентам, Майкл прибавил к фамилии адресата «эсквайр», а Джок приписал еще и «мистер», теперь все тридцать, а то и сорок конвертов надо было исправлять. Хотя Майкл и был в бешенстве, он, как всегда, обнял меня и сказал: обидно, что я не могу работать на мельнице, тогда он отправил бы Джока назад в исправительную колонию, где он жил раньше. Я была на седьмом небе, но вдруг влетела какая-то смазливая девица постарше меня и не придумала ничего глупее, как сказать, что она, мол, ищет отца. Ее звали Эйлин, она была блондинкой, синеглазой, с длиннющими черными ресницами, которыми она похвалялась и оттого без конца ими хлопала. Она работала в Дублине, а сейчас приехала погостить домой. Лавируя между мешками, она приближалась к нам, и я сразу увидела, как в Майкле и Эйлин вспыхнул интерес друг к другу. Она ходила, покачивая бедрами, и твердила, что отец должен был прийти намолоть овса, куда же это он запропастился?! Заметив руку Майкла на моей талии, она с притворным высокомерием бросила: «Извините», повернулась на каблучках и пошла прочь. На ней был красный жакет, плиссированная
юбка и парусиновые танкетки со шнурками вокруг лодыжек.— Что за спешка? — окликнул он ее.
— Так я же сюда по Делу заглянула, — сказала Эйлин, повернулась к нему и ухмыльнулась.
А Майкл тут же: он и не знал, что она приехала, нельзя спросить, долго ли жители их округи будут иметь счастье лицезреть столь редкую гостью.
— Пока меня не потянет в другие края, — ответила Эйлин и сообщила, что она намерена провести уик-энд в отеле на побережье, там, говорят, по вечерам устраивают любительские концерты.
— Ого! Да ты там всех заткнешь за пояс!
— Не сомневаюсь, — кивнула она и вытянула вперед руку, чтобы похвастать костяными браслетами.
— Мы ведь тут все дикари, прямо индейцы-могавки.
— Как девушке угодить, вы не знаете, это уж точно, — ответила она и намекнула, что в Дублине мужчины умеют ухаживать. И рассмеялась ласково и дерзко.
— Ты на северной стороне живешь? — спросил он.
— Да нет, на южной, — сказала она и добавила, что тех, кто на северной живет, два раза в неделю будит скот, который сгоняют на продажу в загоны. — Северная-то часть деревня деревней.
— Так что цветешь на юге, — сострил он.
Майкл уже забыл обо мне и впился в Эйлин глазами. Вроде бы они обменивались колкостями, а выходило весело, они получали от этого удовольствие.
— Откуда малышка? — спросила Эйлин, кивнув на меня; когда Майкл растолковал ей, она сказала, что знакома с моей сестрой, встречалась с ней на танцах — строит из себя больно много.
— Ну, чем займемся вечерком? — спросил Майкл.
— Не гони лошадей, — ответила Эйлин, он легонько шлепнул ее, и они, взявшись за руки, пошли во двор сговариваться.
Я стояла возле Джока, стиравшего слово «мистер» с конвертов, и чувствовала себя такой же глупой и ненужной, как и он. А Майкл с Эйлин стояли на крыльце, совсем близко друг к другу; меня разобрало любопытство, и я прокралась следом. Они меня не заметили. Спрятавшись за грузовик с откинутым бортом, я следила за ними. Это было ужасно! Он обнимал ее за талию, а она смотрела на него снизу вверх и спрашивала:
— Что, по-твоему, ты делаешь?
А он в ответ: что хочу, то и делаю, захочу — ребра переломаю.
— Только попробуй, только попробуй, — грозила она, и тут он обеими руками обхватил ее за талию и стиснул так, словно впрямь хотел сломать ей ребра. Над молочными бидонами в кузове грузовика кружили мухи — пахло прокисшим молоком и металлом. Кожа на сиденье была порвана, и оттуда торчали пружины. Интересно, чей это грузовик? На какое-то время я отвлеклась, потом опять взглянула. Он немного отступил от нее, плиссированная юбка неровной волной приподнялась выше колен, и я увидела ее ноги, кружево комбинации, увидела, как она, возбужденная, привстала на цыпочки, приноравливаясь к нему. Она ободряюще вскрикивала, смеялась, извивалась, потом вдруг спохватилась, одернула юбку и спросила, что это он надумал. Потом рванулась прочь, но он поймал ее, и они начали бороться. Он отпустил ее только после того, как она пообещала встретиться с ним вечером; свидание они назначили в старом, заросшем саду.
Как раз когда они встретились и, может, именно тогда, когда он, сцепив велосипеды, прислонял их к дереву или расстилал плащ на траве, я стояла на коленях и молилась с его матерью, голос которой прерывался от переполнявших ее любви и преданности всевышнему. В тот вечер она решила помолиться за упокой души сына и мужа. Каменные плиты кухни были жесткими и грязными, казалось, гравий впивался нам в колени, пока мы читали нескончаемые молитвы «Святые Отцы», «Аве Мария» и «Слава Всевышнему». Я думала о влюбленной парочке с любопытством, граничившим с ужасом. Представляла себе место их свидания, запах травы, тяжелое сопенье коров, лица Майкла и Эйлин, почти неразличимые в темноте, представляла то, что не могла увидеть воочию, — жажду прикоснуться друг к другу, непреодолимую, поглотившую их целиком, и вот руки их тянутся, и они сливаются в одно, лихорадочно повторяя имя любимого. Я думала об этом, и шептала молитвы, и слушала бормотанье мужчин за стеной в трактире. Я-то знала всех наперечет и представила себе одного старика, такой отвратительный старикашка, вечно усы в желтой пивной пене. Миссис Флинн разусердствовалась со своими молитвами — мы прочитали «Три таинства», «Возрадуемся и возвеселимся», «Печалуется душа моя, о Господи», «Слава Отцу и Сыну». Закончили мы после десяти вечера, простояв несколько часов кряду на коленях, и теперь поясницу разламывало.