Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры
Шрифт:
При всех своих очевидных жанровых и стилистических различиях тексты Марлинского и Чехова иллюстративны к превратностям общественного сознания, вменяющего медицине ответственность не только за здоровье человека, но и за осмысленность человеческого существования. Из повести Марлинского мы узнаем, что современная ему медицина могла быть актуально спародирована – пусть эта пародия и прочитывалась с оглядкой на комедийно-сатирические традиции предшествующей литературы – как наука, далекая от понимания человека. В отличие от Марлинского, Чехов мог судить о медицине вполне профессионально [Хижняков 1947; Меве 1961; Шубин 1977; Agrifoglio 1968: 455–1; Baker 1975: 25–30], но мораль (или, если угодно, отсутствие морали) «Скучной истории» тоже не внушает оптимизма насчет медицинского знания [41] . Современникам Чехова достаточно было, впрочем, прочитать мемуары Н. И. Пирогова – несомненно, самого знаменитого врача своего времени и кумира «демократического студенчества», чтобы поразиться горьким и вполне мазохистическим признаниям их автора в душевной смуте и утрате былых, когда-то вдохновлявших его позитивистских идеалов. Доживи Пирогов до «Скучной истории» Чехова, не исключено, что он смог бы узнать в ее главном герое самого себя.
41
Ср.: [Grecco 1980: 3–10; Ponomareff 1987: 185].
В начале века литературным событием, стимулировавшим читательский интерес к медицине и ее общественной роли, стала публикация «Записок врача» В. В. Вересаева (1901). Вересаев, начинавший свою книгу со стремления прояснить для себя надежды, возлагавшиеся им некогда на медицину, завершал ее убеждением в том, что врачи – «лишь небольшая часть одного громадного, неразъединимого целого», поэтому их личная судьба и успех прозреваются «лишь в судьбе и успехах этого целого» [Вересаев 1948: 649]. В обсуждении «этого целого» литераторы и врачи в очередной раз находят общие темы для разговора, сочетающего споры о смысле жизни с рассуждениями о политическом будущем России [Бернадский 1913; Брусянин 1914]. Немаловажное
42
К истории вопроса см.: [Левенталь 1916]. В послереволюционные годы на отмене врачебной тайны настаивал наркомздрав Н. А. Семашко [Вересаев 1985: 217–218]. В эти же годы предлагалось заменить понятия «(мед)сестра» и «сестра милосердия» понятиями «помврача», «замврача», «медтехник» [Николаев 1932: 40].
В работе, посвященной «мифу спасения» в русской литературе 1900–1930-х гг., Ирен Масинг-Делич подчеркивает важность темы физического бессмертия в конструировании «оптимистической» парадигмы пореволюционной эпохи [Masing-Delic 1992]. На фоне материалов, проанализированных американской исследовательницей (ограничившей, к сожалению, свой анализ преимущественно философскими и литературными текстами и не касающейся научной, и в частности медицинской, литературы), первые десятилетия XX в. предстают своеобразным апофеозом надежд на успехи в борьбе со смертью. Наблюдения Масинг-Делич кажутся вполне справедливыми, но заслуживают своего уточнения в анализе предшествующей культурной и идеологической традиции. Мечтания о возможности достижения физического бессмертия, нашедшие свое радикальное выражение в философии биокосмизма и научно-медицинских надеждах на революционный прогресс в области геронтологии (чье основание в России связывается с именами И. И. Мечникова и П. И. Бахметьева – одного из первых ученых, исследовавших возможность применения анабиоза для продления жизни) [Масалова 1914; Метальников 1917 (2-е изд. – Берлин, 1924); Догель 1922; Шмидт 1924; Шмальгаузен 1926; Новиков 1928: 23–32] [43] , не возникли на пустом месте, но подытоживают, как я попытаюсь показать ниже, историю патографического дискурса русской культуры, и прежде всего – русской литературы XVIII–XIX вв.
43
См. также: [Тишков 1987: 277–313; Soloviev 1995: 20–23]. О философии биокосмизма см. замечательную работу: [Hagemeister 2003: 237–284].
Настоящая работа писалась в России и Германии и никогда не могла бы быть написана, не будь у меня возможности пользоваться петербургской Библиотекой Академии наук, Российской публичной библиотекой, а также книжным раем Констанцского университета. Хорошим стимулом к уточнению высказанных в книге суждений послужили занятия со студентами, а также выступления на коллоквиумах и конференциях в Констанце, Петербурге и Москве. Я благодарю своих друзей и коллег, в разное время способствовавших или попустительствовавших этим возможностям. Особое спасибо Марине Черных, Игорю П. Смирнову, Ренате Лахманн, Юрию Мурашову, Рикардо Николози, Александру Панченко, Татьяне Ластовке.
Петр Первый о медицине: игра природы, порядок правления
Император Петр I был феномен своего века.
В 1697 году, во время первого заграничного путешествия Петра I, «Его царское величество зашел однажды в палатку к немцу, у которого на столе, между разными книгами, лежали „Политика“ Аристотеля и „Сатиры“ Ювенала. Петр, узнав об этих заглавиях, сказал: „Прилежным и честным быть – вот лучшая политика частных людей. <…> Что же касается сатир, то они в нашей стране были бы запрещены под строгим наказаньем“. Когда же Царю объяснили бегло содержание сатир и о том, что они не пасквили и что Ювенал хотя осмеивал дурные обычаи и нравы римлян колко, но вежливо и разумно, с присоединением прекрасных нравоучений; в доказательство чему Петру переведены были 11 стихов X сатиры (Orandum est, ut sit mens sana in corpore sano), и ему они так понравились, что он не только удержал их в памяти, но и часто их перефразировал» [Пекарский 1861: 99] [44] . Стоит задуматься, чем могла понравиться Петру именно X сатира и насколько случайно ее упоминание в одном контексте с «Политикой» Аристотеля.
44
Пекарский цитирует анонимную брошюру «Relation von dem gegenwartigen Zustande des Moscowitischen Reichs», изданную во Франкфурте в 1706 г. По мнению Пекарского, в написании этой книжки (послужившей впоследствии источником многочисленных европейских сочинений о России) участвовал один из сподвижников Петра, «учено-литературный агент русского правительства» барон Генрих фон Гюйссен.
Ко времени путешествия Петра по Европе оба произведения воспринимались как дидактически небезразличные для просвещенного чтения. «Политика» служит обоснованию идеологии монархического правления, «Сатиры» – обсуждению этики гражданского повиновения. Об Аристотеле – авторе «Политики» Петр, вероятно, знал и раньше, до своего путешествия по Европе. Наставник сестры Петра, царевны Софьи, Симеон Полоцкий (1629–1680) в стихотворной энциклопедии «Вертоград многоцветный» призывал читать Аристотеля, дабы уразуметь разницу между справедливым царем и тираном [45] . Экземпляр «Политики» был в библиотеке и другого видного администратора и интеллектуала эпохи правления Алексея Михайловича и Софьи, А. С. Матвеева [Коллман 2001: 344]. Если предположить, как это делают Джон Летич и Василий Дмитришин, что Петру был известен текст или хотя бы идеи «Политики» Юрия Крижанича [Letiche, Dmytryshin 1985: LXXV] [46] , то и в этом случае ему было бы трудно не иметь в виду Аристотеля. Крижанич прямо отталкивался от Аристотеля и был склонен к этической интерпретации государственного порядка [47] .
45
«Кто есть царь и кто тиран, хощеши ли знати, / Аристотеля книги потщися читати. / Он разнствие обою сие полагает: / Царь подданным прибытков ищет и желает, / Тиран паки прижитий всяко ищет себе, / О гражданстей ни мало печален потребе» и т. д. [Симеон Полоцкий 1953: 15–16]. О карьере Симеона Полоцкого при дворе Алексея Михайловича и его роли в интеллектуальном окружении Софьи см.: [Флоровский 1937: 75–78, 80–81].
46
Список «Политики» значился в конфискованной библиотеке фаворита царевны Софьи Василия Голицына, влияние которого на юного Петра не подлежит сомнению [Hughes 1990: 170].
47
«Занеже Аристотель о утверждении царств и о прочей всей политике лепо и совершенно рассуждает» [Крижанич 1865: 17]. См. также: [Крижанич 1965].
Что касается X сатиры, то она была одной из излюбленных в европейской литературе: скептическое здравомыслие Ювенала подразумевало для его читателей как христианское смирение перед суетностью земного, так и новые веяния эпохи – пропаганду гражданского самосознания, ответственности и морального долженствования. В дидактике прав и обязанностей у Ювенала нет места противопоставлению тела и души: человеку не нужно обманываться в своем «антропологическом» несовершенстве, но поэтому же не следует преуменьшать и тех возможностей, которые человеку даны – будь то способности ума или сила тела. 356-й стих X сатиры Ювенала, процитированный в вышеприведенном рассказе о Петре, – «Нужно молить, дабы разум здравым был в теле здоровом», – стал хрестоматийным именно в этом «уравнивающем» тело и разум значении (притом что сам Ювенал говорил, конечно, не о соответствии «здорового разума» «здоровому телу», а лишь о том, что и тело, и разум нуждаются в здравии) [48] . Указанная строка не входит в число 11 переведенных Петру, но трудно поверить, что она осталась ему неизвестной. В текстах, которые могли быть известны Петру, строчку Ювенала перефразировал тот же Симеон Полоцкий, осуждавший чрезмерную телесную аскезу как вредящую умственному здоровью: «Плоти бо изнемогшей ум не добр бывает» [Симеон Полоцкий 1953: 78] [49] .
48
В афористическом прочтении стих Ювенала перефразировался и допускал различное прочтение уже в Античности: [Juvenal 1962: 487 (примеры из Петрония (88), Сенеки (Письма 10, 4), Горация (Песни I: 31, 17–19))]. В европейской литературе, предшествующей эпохе Петра, X сатира, по мнению Винклера, пользовалась наибольшей известностью [Juvenal in English 2001: XLIV]. Джон Локк в «Мыслях о воспитании» (1693) сочтет интересующую нас строку из X сатиры за «полное описание счастливого состояния в этом мире» [Локк 1988: 412]. В 1749 г. под заглавием «Тщета человеческих желаний» («The Vanity of Human Wishes») ее переложит Сэмюэл Джонсон. См. также комментарий Джона Фергюссона к изд.: [Juvenal 1979: 254–255, 275].
49
См. также: [Звонарева 1988: 244]
Представление о Петре, декламирующем Ювенала, дополняется рассказами, изображающими русского царя воодушевленным посетителем анатомических театров. Рассматривая в Амстердаме анатомическую коллекцию одного из наиболее известных ученых медиков Европы, Фредерика Рюйша (1638–1731), – коллекцию, которая позже будет куплена Петром
и составит основу санкт-петербургской Кунсткамеры, – «он поражен был при виде трупа ребенка, который был так хорошо сохранен, что казался живым и с улыбкой на устах – царь не мог воздержаться, чтобы не поцеловать его. С трудом Петр решился выйти из кабинета ученого: много раз потом возвращался к нему, запросто обедал с ним и присутствовал на лекциях Рюйша» [Пекарский 1861: 9] [50] . В Лейдене Петр знакомится еще с одним прославленным анатомом – Германом Бургаве (Boerhaave) [51] и также посещает анатомический театр. Это посещение не обходится без своего рода эксцесса: «Царь долго оставался перед трупом, у которого мускулы были раскрыты для насыщения их терпентином. Петр, заметив при том отвращение у некоторых из своих русских спутников, заставлял их разрывать мускулы трупа зубами» [Пекарский 1861: 10] [52] .50
Пекарский пересказывает историю посещения Петром Рюйша по сочинению голландского историка Я. Схельтемы [Scheltema 1817–1819], используя, возможно, французский перевод [Scheltema 1842: 127]. Позднее его повторят С. М. Соловьев в «Истории России» («В кабинете Рюйша он так увлекся, что поцеловал отлично приготовленный труп ребенка, который улыбался как живой») [Соловьев 1991: 535. Т. 13/14] и В. О. Ключевский в «Лекциях» («Увидев в <…> анатомическом кабинете превосходно препарированный труп ребенка, который улыбался как живой, не утерпел и поцеловал его») [Ключевский 1958: 24]. По мнению ряда исследователей, знакомство Петра с Рюйшем и посещение его кабинета относится к 1698 г. Схельтема, однако, относит начало многократных визитов Петра к Рюйшу к осени 1697 г. О том же косвенным образом свидетельствуют приходо-расходные документы Великого посольства, согласно которым уже на первой неделе 1698 г. «дохтору Рюйшу, который казал анатомию» были поднесены в дар соболя: «пара в 10 руб., две пары по 8 руб.» [Богословский 1946: 174, 295]. Благодаря Соловьеву и Ключевскому, а также появлению русского перевода А. С. Лацинского [Схельтема 1916: 211], сцена с Петром, целующим бальзамированный труп ребенка, станет популярной в исторической беллетристике: в «Восковой персоне» Ю. Тынянова (в первом издании романа: 1931), в «Петре Первом» А. Н. Толстого. Аркадий Блюмбаум, проследивший историю этого сюжета, отмечает его дискурсивную связь еще с одним «некрофилическим» сюжетом – о Петре, целующем отрубленную голову красавицы Марии Гамильтон [Блюмбаум 2001: 165–166, примеч. 55]. Стоит добавить, что голова Гамильтон была заспиртована и до 1780-х гг. хранилась среди анатомических экспонатов Кунсткамеры [Семевский 1883: 261–264].
51
О спорном вкладе Бургаве в клиническую медицину и физиологию (в частности, о разработанной им ятрохимической концепции в объяснении физиологических явлений) см.: [Lindeboom 1968; Beukers 1987/1988: 139–152]. Авторитет Бургаве у современников был во всяком случае исключительно велик, а лекции ученого привлекали в Лейден визитеров со всей Европы: [Smith 1999: 421–461]. В 1730 г. Бургаве было предложено место архиатра Российской империи, но ученый предпочел остаться в Голландии. См.: Бекасова А. В. Academia Lugduno Batava Libertatis и Россия (из истории русско-голландских научных связей в XVIII в.).
52
Жан Меерман, автор книги «Discours sur le premier voyage de Pierre le Grand principalement en Hollande» (Paris, 1812), пересказывает тот же анекдот с характерным дополнением: «Увидев вдруг, что некоторые из его русских спутников почувствовали отвращение к такому противному предмету, он приказал каждому из них зубами оторвать по мускулу от этого мертвого тела и посоветовал им постараться приучить себя к таким вещам, которые могли бы совершенно некстати казаться им противными» (цит. по русскому переводу в: [Веневитинов 1897: 136]).
Возвратившись в 1698 г. в Россию, Петр учреждает в Москве в 1699 г. лекции по анатомии с демонстрациями на трупах. Австрийский дипломат Иоганн Георг Корб, бывший тогда в Москве, будет позже вспоминать об этих лекциях: «Медик Цоппот начал Анатомические упражнения в присутствии Царя и многих бояр, которых побудил к этому Царский приказ, хотя такие упражнения и были им противны» [Корб 1906: 121]. Восемь лет спустя анатомические занятия начинают регулярно проводиться в основанной при Генеральном госпитале Госпитальной школе: царь не просто присутствует на этих занятиях, но и принимает в них деятельное участие. Автор «Истории деяний Петра Великого» И. И. Голиков, обобщая свидетельства современников, писал, что Петр «приказывал себя уведомлять, если в госпитале или где-нибудь в другом месте надлежало анатомировать тело или делать какую-нибудь хирургическую операцию, и когда только время позволяло, редко пропускал такой случай, чтоб не присутствовать при оном, и часто даже помогал операциям. Со временем приобрел он в том столько навыку, что весьма искусно умел анатомировать тело, пускать кровь, вырывал зубы и делал то с великою охотою» [53] . Очевидно, что «великая охота» Петра к медицине и анатомии, выразившаяся в основании первого в России военного госпиталя, хирургической школы, анатомического театра в Москве, «институции медической, анатомической и хирургической» при Академии наук в Петербурге, в приглашении из Европы медицинских знаменитостей (голландца Николая Бидлоо [54] , шотландца Роберта Эрскина, ставшего в России лейб-медиком Арескиным [55] ) и в посылке будущих медиков на учебу в Европу [Hans 1957: 551–562; Копанева 1999: 11–16; Дриссен б. г.: 17–20; Cross 1980 (есть русский перевод: Кросс Э. Г. У темзских берегов. Россияне в Британии в XVIII в. СПб., 1996)], и стала тем «историческим» толчком, который послужил институализации медицинской профессии в России в качестве нормативного элемента государственной социальности. Указы Петра впервые регламентировали врачебную деятельность в соответствии с западноевропейскими правилами и заложили основы традиции, позволяющей говорить о постепенном формировании собственно отечественной – российской – медицины [Куприянов 1872; Steinfeld 1968; M"uller-Dietz 1973: 19–27; Alexander 1974: 198–221 (автор называет Петра «отцом русской медицины»); Гусаков 1994].
53
В «Подлинных анекдотах о Петре Великом, слышанных из уст знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге» (1785) профессор словесности и поэзии Санкт-Петербургской академии наук Якоб Штелин (1709–1785) пересказывает (со слов кухмистра царя Я. Фельтена) историю с удалением зуба у жены камердинера царя А. П. Полубоярова, наказавшего тем самым свою супругу за распутное поведение [St"ahlin 1785: 206 ff]. На одной из гравюр Даниеля Ходовецкого, приложенных к этому изданию, Петр изображен в роли стоматолога, вырывающего зуб у галантной дамы. А. О. Корнилович, автор любопытных статей о Петре, публиковавшихся в 1824–1825 гг. в альманахе «Русская старина», утверждал, что в «Музеуме императорской Академии наук» «еще и теперь хранится» «целый мешок зубов, вырванных самим государем» [Корнилович 1857: 163]. В настоящее время в собрании Кунсткамеры имеется коробка с зубами, удаленными Петром у разных лиц, а в мемориальном собрании Кабинета Петра Великого – принадлежавшие царю стоматологические инструменты [Петр и Голландия 1996: 157. Ил. 239, 265].
54
Первые ученики Госпитальной школы, которую возглавил голландец Николай Бидлоо, пользовались составленным им «Наставлением для изучающих хирургию в анатомическом театре» – вероятно, самым первым учебным пособием по анатомированию, появившимся в России. О роли Бидлоо в истории отечественной медицины: [История Московского военного госпиталя 1907: 69–160; Верхратский 1970: 86 и след.; Оборин 1979: 375–480].
55
Об Арескине: [Лебедева 1983: 98–105]. В первый год своей поездки за границу Петр призвал на русскую службу 57 врачей, среди которых преобладали немцы, французы (по 14 человек) и голландцы (12). К концу петровского правления в Россию приехали около 150 иностранных медиков [Самойлов 1997: 26]. Об иностранцах, приехавших в Россию в ходе петровского правления, и в частности о врачах: [Ковригина 1998: 232–296. Cross 1997].
История медицины в России не может быть представлена, однако, только как история институциональных нововведений. Вышеприведенные рассказы о Петре – читателе Ювенала, слушателе Рюйша, эксцентричном посетителе анатомического театра Бургаве, любителе вскрытий и зубодергания, несомненно, также имеют отношение к этой истории, притом что сами по себе они могут (и, вероятно, должны) быть названы мифологическими (если понимать под «мифом» рассказ, которому можно верить и не верить одновременно [56] ) или легендарными – в оправдание буквального значения слова «легенда»: важно не то, насколько они правдоподобны, а то, что их следует рассказывать. Их повторение выражает долженствование этиологического порядка, позволяющего представить интерес Петра к медицине в качестве истока деятельности, привычно уподобляемой деятельности мифологического демиурга, создающего нечто из ничего, новое вопреки старому. Инициированная Петром пропаганда европейской медицины и медицинские пристрастия самого царя-реформатора составляют с этой точки зрения единый дискурс, иллюстративный не только к истории медицины, но также к истории культуры и идеологии.
56
О мифе как о дискурсе с «неопределенной степенью достоверности» (на античном материале) см.: [Панченко 1988. Ч. 1: 168; 1988. Ч. 2: 382–383].
С историко-культурной точки зрения медицинские нововведения Петра были, несомненно, конфликтными с отечественной традицией врачевания. Не только в России, но и в Европе медицинские новшества зачастую расценивались как вызов традиционным христианским представлениям – представлениям о душе и теле, смерти, отношении к покойному и вообще к человеку. Врачи нередко (и не всегда неоправданно) обвиняются в осквернении могил и краже мертвых тел, а сама медицинская профессия граничит в общественном сознании с преступлением против морали и религии, в попрании которой врачи оказываются вольно или невольно ответственными [Bynum 1995: 12]. В России обвинения врачей в «оскорблении чувств верующих» известны и до Петра – такова, например, история Квирина фон Бремборга, немецкого врача, практиковавшего в Москве в 1630-е гг. Фон Бремборг конфликтовал с докторами и ходатайствовал о совмещении трех должностей – доктора, хирурга (лекаря) и аптекаря. Поведение Бремборга в конце концов вынудило начальство Аптекарского приказа отказать Бремборгу от должности и отправить его домой, при этом поводом к увольнению послужило то, что Бремборг выставил в окне своего дома скелет [Загоскин 1891: 57–58]. При Петре причин для негодования стало несравненно больше.