Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры
Шрифт:
В контексте традиционной русской культуры высказанное в указе объяснение уродств, повторяющее в общих чертах «имагинативное» объяснение Мальбранша и усвоенное Петром, скорее всего, от Рюйша, противоречило прежде всего «народно-религиозной» точке зрения. Даже для читателя XIX в. не возникало вопроса, почему, например, в «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина (1831) царь, узнавший о рождении у него невиданного монстра («Родила царица в ночь / Не то сына, не то дочь; / Не мышонка, не лягушку, / А неведому зверюшку» [Пушкин 1937–1949: 508. Т. 3. Кн. 1]), повелевает казнить его вместе со своею женой – намек на то, что царевна наставила царю рога, в данном случае только буквализует фольклорное убеждение в том, что мать, родившая урода, вольно или невольно согрешила с чертом (позвала его по имени, поддалась «дьявольскому наваждению», допустила, чтобы черт унес настоящего ребенка и подложил ей подменыша и т. д.) [Афанасьев 1994 (репринт изд. 1868 г.): 414; Мазалова 2001: 96, 148–149]. Простонародная медицина требовала или, во всяком случае, молчаливо допускала убивать уродов при рождении вплоть до конца XIX в. На фоне этой традиции указ об уродах декларирует не столько научную, сколько идеологическую стратегию. Даже притом что Петр был, несомненно, в курсе научных дискуссий о происхождении и развитии человека, причины настойчивости, с какой Петр пропагандировал свои научно-медицинские и, в частности, тератологические пристрастия, стоит искать не в сфере науки [81] , а в том образе правления, который Петр сознательно конструировал. Семантика телесности, анатомической экзотики и эпистемологического «курьеза» играет в этом конструировании замечательно существенную, но в определенном смысле элементарную роль: на протяжении всего своего правления – и чем дальше, тем сильнее – Петр позиционирует себя как властителя, наделенного «демиургическими» функциями, стоящего у «причин и начал» создаваемого им мира.
81
К этой позиции, хотя и с оговорками, склоняется Энтони Анемоун: [Anemone 2000: 590–592, 596].
При всем познавательном энтузиазме Петра его действия говорят о нем прежде всего как о властителе, проводящем целенаправленную идеологическую стратегию. Современники Петра согласны в своих воспоминаниях об исключительном любопытстве царя – стремлении решать многоразличные вопросы, не имевшие, казалось бы, к нему непосредственного отношения. В области медицины это стремление простирается от стоматологии до хирургии, от фармакопеи до бальзамирования. В 1724 г. Петр берет в руки скальпель с не меньшей охотой, чем двадцатью годами раньше: дневник Берхгольца позволяет судить, как это пугало окружение царя: «Герцогиня Мекленбургская (Екатерина
82
Но «лекарства его были, – недоумевает почтенный советский историк, цитируя бумаги Петра, – по большей части довольно странные: царь, например, „принимал лекарство, мокрицы и черви живые истолча“» [Мавродин 1988: 90].
83
См. впрочем: [Самищенко 1998]. Автор этого учебника для юридических вузов вполне патриотично отвергает «мнение о том, что судебная медицина, как отрасль медицины служащая правосудию, появилась в России только во времена Петра Первого». Разумеется, что «признаки ее постепенного становления в соответствии с требованиями развития общества появились уже в далекие допетровские времена»: таковы, по его мнению, примеры освидетельствования в 1577 г. трупа жены Ивана Грозного доктором Бромелиусом с целью установления причин ее смерти и даже классификация телесных повреждений по степени тяжести в «Русской правде».
84
Цит. по: [Анисимов 1989: 63–64].
Остается гадать, насколько Петр был искренен в своих религиозных чувствах, но пиетета к мертвым телам он явно не испытывал. Судя по анекдоту в сборнике, составленном сыном работавшего при Петре наставника в токарном деле А. К. Нартова, А. А. Нартовым, религиозные табу не сдерживали любопытствующего монарха даже в виду святых мощей. Нартов рассказывает, как во время посещении новгородского собора Святой Софии у Петра завязалась беседа с сопровождавшим его графом Я. Д. Брюсом – просвещенным сподвижником царя, прославившимся ученостью (и приобретшим позднее фольклорную репутацию чародея). Петр спросил Брюса о причинах нетленности хранящихся в соборе мощей: «Но как Брюс относил сие к климату, к свойствам земли, в которой прежде погребены были, к бальзамированию телес и к воздержанию жизни, к сухоядению или пощению, то Петр Великий, приступая наконец к мощам святого Никиты, архиепископа новгородского, открыл их, поднял их из раки, посадил, развел руки, паки сложив их, положил, потом спросил: „Что скажешь теперь, Яков Данилович? От чего сие происходит, что сгибы костей так движутся, яко бы у живого, и не разрушаются, и что вид лица, аки бы недавно скончавшегося?“. Граф Брюс, увидя чудо сие, весьма удивился и в изумлении ответил: „Не знаю сего, а ведаю то, что Бог всемогущ и премудр“. На сие государь сказал ему: „Сему-то верю и я и вижу, что светские науки далеко еще отстоят от таинственного познания величества Творца, которого молю, да вразумит меня по духу. Телесное, Яков Данилович, так привязано к плотскому, что трудно из сего выдраться“» [85] . По контексту процитированного анекдота речь Петра не лишена православного благочестия (оттеняя тем самым безбожную аргументацию Брюса), но нужно представить, в каком месте и при каких обстоятельствах она произносится. Мощи святого, бестрепетно взятые Петром из святой раки, демонстрируются в качестве анатомического препарата, схожего с экспонатами в коллекции Рюйша: труп поражает качеством консервации, позволяющей сдвигать его в сидячее положение, проверять на гибкость и прочность. Причины, препятствующие разложению «экспонируемого» тела, очевидно загадочны, но уже поэтому заслуживают объяснения, хотя бы оно и лежало за пределами «светских наук» [86] , при этом слова Петра, «молящего» Творца «вразумить его по духу», звучат как травестийный парафраз к «мольбе» Ювенала о здравии тела и разума (тем более что mens оригинала допустимо переводить не только как «разум», но и как «дух») из известной ему X сатиры.
85
[Нартов 1891: 89–90, № 137]. Атрибуция «Рассказов о Петре» Андрею Андреевичу Нартову, а не его отцу Андрею Константиновичу была недавно доказательно аргументирована П. А. Кротовым на основе источниковедческого и палеографического анализа обнаруженной им рукописи 1780-х гг. [Нартов 2001: 7–34]. В составе этой наиболее ранней редакции «Рассказов» цитируемый анекдот отсутствует, но это не мешает считать его содержательно достоверным в плане восприятия Петра его ближайшими современниками.
86
Евгений Анисимов, комментирующий эту сцену, справедливо подчеркивает рационалистическое своеобразие петровского «богословия», но, как кажется, чрезмерно утрирует его фатализм: «Петр явно идентифицировал понятие бога, высшего существа, с роком и судьбой» [Анисимов 1989: 48]. О религиозных настроениях Петра см.: [Cracraft 1971: 2–22]. Задолго до посещения Петром Софийского собора в Новгороде об удивительной сохранности оберегаемых в нем мощей написал путешествовавший по России в 1578 г. датчанин Якоб Ульфельдт. Со слов своих русских информантов Ульфельдт несколько загадочно сообщал, что «ныне в Новгороде <…> можно увидеть <…> тела умерших, похороненные много лет тому назад, но нисколько не тронутые тлением, у них снова поднимается голова, шея, грудь, плечи, руки» [Ульфельдт 2002: 308]. (Мощи святого Никиты были торжественно открыты в Софийском соборе за двадцать лет до этого, в 1558 г.)
Суждения царя на предмет останков святого Никиты не были случайностью. Так, документально известно, что в 1709 г., будучи в Киеве, Петр отправляет своего неоднократно упоминавшегося выше лейб-медика Роберта Арескина для экспертизы захоронений Киево-Печерской лавры. Проблема нетленности мощей продолжает интересовать Петра и позже. В 1723 г. Синод под несомненным нажимом императора рассматривает два дела, посвященные освидетельствованию мощей святых. Одно из них касалось некоей телесной реликвии, привезенной с Востока и хранившейся у секретаря Монастырского приказа Макара Беляева, второе – обнаружения захоронения в стене Солигаличского монастыря двух гробов с нетленными мощами монахов, почитавшимися в качестве местных святынь. По мнению О. Г. Агеевой, проинтерпретировавшей принятые Синодом решения по этим делам, уже сам факт административного синодального освидетельствования (духовной инквизиции) мощей святых достаточно демонстрировал готовность власти поставить под сомнение традиционные институты святости. Освидетельствование по первому делу показало, что заморская святыня была не частью человеческого тела, но слоновой костью. Решение Синода было при этом беспрецедентным: ложная святыня должна была стать предметом специального трактата и экспонироваться в синодальной Кунсткамере. Постановление по второму делу также отказывало в признании святости новооткрытых мощей и законности их почитания, хотя факт их нетленности и не отрицался. Вопреки традиционным православным воззрениям на святость нетленных тел, решение Синода обязывало православных к тому, чтобы считаться не с авторитетом предания, но с авторитетом власти, санкционирующей почитание тех или иных мощей в качестве святыни. Нетленность монашеских тел, обнаруженных в Солигаличском монастыре, не свидетельствовала об их святости по причине неизвестности имен умерших монахов. Значение имени и, соответственно, санкционированная властью репутация его носителя декларировались, таким образом, как условие более важное для православного вероисповедания, чем факт нетленности тела [Агеева 1999: 317–318]. Но более того, феномен нетленности получал свое объяснение не в качестве религиозного чуда, но как задача для научного, «экспертного» разрешения, явление, обязанное своим возникновением то ли сознательной фальсификации, то ли особенностям природной консервации и (или) патолого-анатомического бальзамирования [87] .
87
В европейской культуре того же времени об интересе к бальзамированию свидетельствуют романы аббата А. Ф. Прево «Мемуары знатного человека» (1728) и особенно «Английский философ, или История Кливленда» (первый том вышел в 1731 г.). В «Истории Кливленда» Прево описывает не только процесс бальзамирования, но и те сложности, с которыми приходилось сталкиваться его современникам, намеревавшимся захоронить останки покойного вдали от места смерти. (Этой теме посвящена статья: [Favre 1973].) Проблемами сохранения мертвого тела тогда же задается французский академик, историк искусств и романист граф Анн Клод Филипп де Кейлюс (1692–1765) в трактате «О бальзамировании трупов».
Джон Перри, английский инженер и ученик Ньютона, проведший в России почти четырнадцать лет и часто общавшийся с Петром, поражался в своих мемуарах поразительной склонности русского царя вникать в «смысл и причины» любых мелочей (reason and causes of… minutes things). To же впечатление Петр произвел на герцога Луи де Рувруа Сен-Симона, неоднократно видевшего царя во время его шестинедельного пребывания в Париже весной 1717 г. (во время этого пребывания Петр, помимо прочего, торопится посетить анатомический театр французского анатома Ж. Г. Дюверне и присутствует на операции знаменитого в то время английского окулиста Д. Т. Вулхауза по удалению катаракты). Английский посол в России Чарльз Уитворт позже охарактеризует Петра как властителя, достигшего едва ли не «универсального знания» («aquired almost an universal knowledge») [Crafcraft 1991: 235]. «Универсальное знание» сродни демиургическому. В глазах дипломатического окружения и своих подданных Петр последовательно выставлял себя в роли «прародителя», творящего «из ничего» (мотив, который будет особенно активно повторяться в панегирической литературе [Riasanovsky 1985: 25–34; Nicolosi 2002: 41–58]), и благосклонно принимал свидетельства того, что эта роль усвоена. Канцлер Г. И. Головкин в торжественной речи по случаю титулования Петра императором создал риторический образ, в котором демиургическое представало равно природным и социальным, биологическим и историческим: «Единыя вашими неусыпными трудами и руковождениями мы, вернии подданные, из тмы неведения на феатр славы всего сета, и тако рещи, из небытия в бытия произведены и во общество политичных народов присовокуплении» (курсив мой. – К. Б.) [Панегирическая литература 1979: 29–30]. Петр не упускал случая для театрализации подобной риторики. После убедительной работы Ричарда Уортмана, проследившего историю церемониальных «сценариев» в репрезентации власти в России, исключительная роль, которую отводил Петр своему «демиургическому» образу, предстает еще более очевидной. Петр, как отмечает Уортман, фактически разрушил церемониальную традицию, репрезентировавшую верховную власть в терминах преемственности. В отличие от своих предшественников, Петр демонстрировал себя «как основателя России, героя, отдаленного от прошлого, casus sui, отца самому себе» [Уортман 2002: 76]. Публичные церемониалы были для Петра манифестацией власти, выражавшей себя принципиально антитетическим к существующей традиции образом. «Создавая новые традиции, церемонии открывали путь к преобразованиям» [Уортман 2002: 81]. Хотя в своих наблюдениях Уортман ограничивается преимущественно парадной стороной инсценирования
Петром собственной власти, следует добавить, что шокировавшая современников новизна петровского правления проявлялась не только в придворных торжествах и публичных триумфах, но и в более рядовых и «повседневных» нововведениях монарха (вроде проведения маскарада в Вербное воскресенье или богохульно пародирующих крестный ход «Всешутейших и всепьянейших соборов»). В ряду этих нововведений основание Кунсткамеры и покупка анатомической коллекции Рюйша также служили сценарию, репрезентирующему власть Петра как силу, креативную к настоящему, но разрушительную к прошлому, – неудивительно, что шоковый эффект, вызываемый тератологическим собранием Кунсткамеры, будет прочитываться позднее как релевантный «шоковому эффекту» самого петровского правления [88] .88
Полтора века спустя после основания Кунсткамеры Д. И. Писарев, рецензируя работу Пекарского «Наука и литература в России при Петре Великом», будет особенно возмущаться демонстративным интересом русского царя к уродам и, в частности, его самодурным поведением в анатомическом театре в Лейдене, где он заставил своих брезгливых спутников разрывать мускулы трупа зубами [Писарев 1955: 83, 91]. Автор монографии о Кунсткамере, написанной в советские годы в период «борьбы с космополитизмом», оценивает интерес Петра к анатомическим девиациям также негативно – потому что интерес этот связан с Западом: «Повышенный интерес к монстрам, или уродам, был заимствован Петром I из-за границы. <…> Петр I также отдал дань этому нелепому увлечению» [Станюкович 1953: 42].
Церемониальность, с которой было обставлено создание Академии наук, позволяет, как показал в недавней работе Майкл Гордин, увидеть мотивирующую ее стратегию – перенесение в Россию европейской цивилизации и создание принципиально «новой» культурной действительности [Гордин 1999: 238–258; Gordin 2000: 1–32]. Строительство медицинских учреждений осуществляется не менее церемониально – не случайно, к примеру, что при возглавленной Бидлоо Госпитальной школе организуется театр, на сцене которого получают свое воплощение политически значимые «государственные аллегории»: «Освобождение Ливонии и Ингерманландии», «Торжество мира православного», «Царство мира» и другие образцы «светской политико-просветительской и панегирической литературы Петра» [Демин 1974: 28–29]. Не менее красноречивым является и тот факт, что один из островов, входивших в территорию новой столицы, в 1714 г. именным указом Петра передавался в распоряжение ведомства архиатра и стал называться Аптекарским [Ганичев 1967]. В 1715 г. Петр присутствует при торжественной закладке зданий Генерального сухопутного и адмиралтейского госпиталя. По плану (реализацию которого прервала смерть Петра) новый госпиталь должен был стать одним из наиболее внушительных архитектурных ансамблей Санкт-Петербурга. Петр поручил строительство госпиталя Доменико Трезини, однако собственноручно вносил изменения в его чертежи, предполагавшие воздвижение двух связанных между собой зданий по берегам Большой и Малой Невы с двумя анатомическими театрами по краям и церковью посредине [Самойлов 1997: 29–30 (реконструкция проекта И. И. Лисаевич)]. Помпезный проект не был доведен до конца, но и без него итоги деятельности Петра в медицинском строительстве впечатляют: 10 крупных госпиталей (в Москве, Санкт-Петербурге, Кронштадте, Ревеле, Казани, Астрахани), 500 лазаретов, более двадцати аптек (в Москве – 8, в Санкт-Петербурге – 3), открытие лечебных минеральных источников (карельские и олонецкие конгезерские воды, терские «теплицы св. Петра» на Северном Кавказе, полюстровские «железные» воды в Санкт-Петербурге) [Самойлов 1997: 32, 35].
Институализация медицины и популяризация медицинского знания происходит при Петре параллельно формированию инокультурных поведенческих норм. Напечатанное «повелением царского величества» компилятивное руководство «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению» (с 1717 по 1723 г. книга была переиздана четырежды общим тиражом 2480 экз. [Луппов 1973: 103]) может служить примером идеологии, совмещающей административную «заботу о теле» молодых дворян с заботой об их образе мысли. Телесное контролируется наряду с социальным, или, говоря языком петровского времени, наряду с «политическим» (словом, входящим при Петре в русский язык в двух значениях – наука об управлении государством и обходительность, умение себя вести [Словарь Академии Российской 1822: Стб. 1430; Черных 1993: 52]). Упоминание мемуариста о «Политике» Аристотеля и сатире Ювенала, привлекших внимание Петра во время его путешествия по Европе, вполне соответствует с этой точки зрения тому образу петровского правления, каким оно сложилось к 1720-м гг., а процитированное в тех же мемуарах рассуждение Петра о том, в чем, по его мнению, состоит «лучшая политика честных людей» («прилежным и честным быть»), оказывается содержательно связывающим тексты Аристотеля, Ювенала и «Юности честное зерцало». Идея, допускающая в данном случае такую связь, – идея этического оправдания власти, с одной стороны, и единства властного контроля над телом и разумом – с другой (так, уже у Аристотеля («Политика». II, 11): «Во всяком живом существе прежде всего можно усмотреть власть господскую и политическую»).
Медицинские реформы Петра, подытоженные утверждением в 1721 г. Медицинской канцелярии [Палкин 1974: 63–66], адекватны к репрезентации как указанного оправдания, так и указанного контроля. Вверяя себе демиургическое право изменять общество, Петр представал перед современниками в роли властителя, дерзающего «корректировать» саму Природу, не случайно уподобляясь ими алхимику [Baehr 2001: 157] и чудесному врачевателю [Беспятых 1991: 258]. Принятый в 1718 г. акт, а в 1722 г. закон о престолонаследии отменит традиционный для допетровской России принцип старшинства и предоставит Петру непосредственное право решать вопросы не только о назначении своего преемника, но и о том, кто из возможных претендентов физически и умственно полноценен. Выбор императора декларируется отныне как социальный и «евгенический», оправдывая нововведения не только в сфере идеологического, но и биологического целесообразия [89] .
89
Ср.: [Зазыкин 1924: 72–82; Уортман 2002: 99–100]. В оправдание акта о престолонаследии Феофан Прокопович составит обширное сочинение «Правда воли монаршей» с доказательствами прав Петра назначать себе преемника, ссылаясь на церковную и гражданскую историю.
Петр остается верен интересу к медицине, анатомическим курьезам и к тому, что можно было бы назвать сегодня генетическим экспериментированием, до конца своих дней. Анатомическое собрание Кунсткамеры не только пополняется, но и активно рекламируется приезжающим в Петербург иностранцам [Пташицкий 1879: и 271 след.]. Состав инъекций, которым пользовался Рюйш для консервации трупов, ученый сообщил Петру вместе с продажей своей коллекции, но просил, по-видимому, не разглашать его рецепта. Неизвестно, пользовался ли сам Петр этим составом в своих анатомических занятиях, но свое обещание Рюйшу он, во всяком случае, сдержал. Судить об этом можно по переписке, которая в 1717–1718 гг. велась лейб-медиком Петра I Арескиным с французским анатомом Ж. Г. Дюверне-старшим на предмет заказанных Петром восковых моделей анатомических препаратов. Заказ касался, помимо прочего, изготовления из цветного воска модели открытого черепа с находящейся внутри ее моделью мозга. Дюверне писал, что для выполнения этой работы ему необходимы хорошо сохранившиеся трупы, а соответственно, необходимо знать секрет их консервации, которым владеет Петр. Просьбу Дюверне сообщить ему рецепт Рюйша Петр, однако, так и не удовлетворил [Княжецкая 1981: 93–94] [90] . (Дюверне, впрочем, модели сделал и позднее передал их приехавшему в Париж И. Д. Шумахеру.) Помимо устроенной свадьбы карликов, Петр опекает и женит привезенного им из Франции великана Николая, или Буржуа (посмертно пополнившего коллекцию анатомических экспонатов Кунсткамеры) [91] , селит в здании Кунсткамеры живых «монструмов» Якова, Степана и Фому [92] – и во всех этих случаях «провоцирует» не только «творимое» им общество, но и саму природу, призванную не к воспроизведению уже известного, а к созданию еще небывалого. Расположение Кунсткамеры в центре новой столицы, а значит и нового государства кажется в этом смысле особенно символичным.
90
Рецепт Рюйша обнародовал в 1743 г. уехавший из России бывший лейб-медик Анны Иоанновны Иоганн Христоф Ригер в опубликованной им в Гааге книге «Introductio in notitiam rerum naturalium et arte factarum, quarum in medicina usus est». Рюйш применял как инъецирующий раствор, вводившийся в вены трупа, так и бальзамирующий (liquor balsamicus), в котором труп выдерживался с целью консервации и придания ему «эстетического» облика. В состав инъецирующего консерванта, изобретенного Рюйшем, входили тальк, белый воск, масло лаванды, какие-то красящие компоненты (киноварь). «Liquor balsamicus» изготовлялся на основе винного (или зернового) спирта, доведенного до температуры 75–80 °C, с добавлением черного перца (см.: [Cole 1944: 302–310]). Специально о Рюйше и его технике см.: [Fyfe 1802]. Не исключено, что Ригер узнал рецепт Рюйша от Шумахера, который ему благоволил и который мог знать об этом рецепте лично от Петра. Ригер, кстати сказать, прослыл интриганом (добившимся увольнения с поста архиатра преемника Арескина академика Лаврентия Блюментроста, чтобы занять его место) и плагиатором, не только разгласившим секрет Рюйша, но и перепечатавшим под своим именем исследование Блюментроста о железистых водах в Олонецкой губернии [Энциклопедический словарь 1899: 683–684].
91
Рост Буржуа составлял 226,7 см. Петр сделал Буржуа гайдуком, а 22 февраля 1720 г. женил его на чухонке, которая, по некоторым сведениям, была еще более высокого роста, чем ее муж. Как и в случае с карликами, Петр тщетно ожидал от женатой им пары диковинного потомства [Беляев 1800, Отд. 1: 190; Беспятых 1991: 145, 225]. «Евгенические» надежды Петра чуть позже попытается воплотить в жизнь прусский король Фридрих II, так же как и русский монарх, не только отбиравший великанов для армии и формировавший из них особые батальоны (в трех из таких батальонов все солдаты были ростом выше 210 см, а рост некоторых превышал 220 см), но и пытавшийся найти для своих гигантских гвардейцев соответствующих им по росту супруг, чтобы получить от них экстраординарное потомство [Carlyle 1901: 10]. Как и в случае с Петром, надежды Фридриха не сбылись.
92
Об оторопи, которую они наводили на посетителей, см.: [Берхгольц 1857: 153–154]. Один из живых «монструмов» – Фома Игнатьев был 126 см ростом и имел на руках и ногах вместо пальцев по два клешневидных отростка.
Идея музея, хранящего в себе экзотические курьезы, созвучна креационистской, демиургической стратегии петровского правления. О роли анатомических исследований в реализации этой идеи, с точки зрения самого Петра, достаточно свидетельствует уже то, что в обсуждавшейся им архитектурной планировке Кунсткамеры центральное место в проекте здания отводилось именно анатомическому театру. Над анатомическим театром должна была разместиться обсерватория; в западном крыле – библиотека, а в восточном – собственно Кунсткамера, объединявшая анатомические препараты, археологические и геологические находки, ботанические и зоологические коллекции [Петр I и Голландия 1996: 19]. Построенное в 1728 г. здание Кунсткамеры только отчасти воплощает первоначальный замысел, а тератологическое собрание стало представляться «эмоционально» доминирующим звеном самой музейной коллекции [93] , но не менее важно учитывать, что, помимо уродов, большую часть анатомической экспозиции и при Петре, и позже составляли экспонаты, репрезентировавшие не патологию, а норму. Экспозиционный «лейтмотив» анатомического собрания – семантика природы, «игры Натуры» (lusus naturae) и рождения нового. По описи 1800 г., в Кунсткамере хранилось 98 «мужеских» и 66 «женских детородных членов», а также 106 «зародов и поносков» (эмбрионов), выставленных так, чтобы продемонстрировать «детородие и постепенное возвращение семени от самого зачатия до рождения младенца». Подавляющее же количество экспонатов представляло отдельные части человеческого тела [Беляев 1800: 31–33, 35. Отд. 2].
93
См., напр., уже упоминавшуюся выше содержательную, но отчасти дезориентирующую статью: Anemone A. The Monsters of Peter: The Culture of St. Petersburg Kunstkamera in the Eighteenth Century: [Anemone 2000].
Радикализм немыслимого для традиционной русской культуры отношения к телесности, выразившийся в анатомическом собрании Кунсткамеры, найдет свою авторизацию еще в одном событии эпохи Петра – в создании знаменитой (в частности, благодаря рассказу Тынянова) «восковой персоны» – подвижного манекена, анатомически «дублирующего» тело и лицо императора (руки и ноги восковой фигуры крепятся на шарнирах, позволяющих придавать им любое положение, парик сделан из волос самого Петра). История необычного для своего времени скульптурного портрета не прояснена окончательно до сих пор, но важно подчеркнуть, что первые опыты по его изготовлению были предприняты уже при жизни и, несомненно, с одобрения Петра. Помимо хранящейся сегодня в Эрмитаже восковой фигуры в полный рост (по алебастровой маске, снятой с покойного императора его любимым скульптуром – Растрелли), известен и другой, поясной вариант восковой фигуры – бюст, сделанный в 1719 г. и, по легенде, подаренный кардиналу Оттобони в награду за хлопоты по отправке в Россию античной статуи Венеры. По свидетельству Ф. В. Берхгольца, еще один бюст Петра, «сделанный из особого рода гипса и окрашенный металлической краской», был подарен в 1724 г. герцогу Голштинскому [Архипов, Раскин 1964: 25; Калязина, Комелова 1990: № 74].