Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры

Православная традиция не практиковала в такой мере анатомирование и бальзамирование, как это было принято в католицизме [Кузнецов и др. 1999: 63, 83] [57] . При невостребованности патолого-анатомических исследований в допетровской России [58] медицинские манипуляции на мертвом теле расценивались как нарушение обычаев погребения, глумление над телом покойного, публичное наказание [Vucinich 1965: 3–37; Евреинов 1913: 33 и след.] [59] . В 1765 г. профессор И. Ф. Эразмус в «Слове» «О противностях анатомического учения, увеселением и превеликою оного пользою несравненно превышаемых» перечисляет обстоятельства, мешающие патолого-анатомическим исследованиям: это – «понесение стужи, претерпение смрада», а также «ругательства народные» [Эразмус 1765: 3]. По общераспространенному вплоть до начала XX в. представлению, анатомирование лишало умершего посмертного покоя и тем самым делало из него «заложного покойника» – непрощенного грешника, лишенного надлежащей могилы в ограде церкви. Характерно, что сам Петр отправил по крайней мере одного преступника (крестьянина Козьму Жукова, осужденного в 1705 г. в намерении цареубийства) под нож хирурга («для анатомии») [60] . Противники Петра оценивали медицинские пристрастия царя в апокалиптических терминах – собрание анатомических препаратов Кунсткамеры, не просто выставленных, но и рекомендованных ко всеобщему обозрению, достаточно свидетельствовало, что Петр действует по наущению Сатаны [Hughes 1998: 450] [61] .

57

Ср.: [Camporesi 1988: 3–24].

58

Свидетельства о знакомстве русских с европейской анатомией в допетровское время редки и не меняют общей картины: [Лахтин 1906; Богоявленский 1970; Кузьмин 1973; Schmidt-Voigt 1980; Гаврюшин 1988: 220–228]. Первым русским врачом-анатомом следует считать, по-видимому, Петра Посникова (1676–1716), посланного в 1692 г. в Падуанский университет «для совершения свободных наук» [Цветаев 1896: 23]. В это же время заимствуется и само слово «анатомия»: [Смирнов 1910: 9; Ivachnova, Ivachnov 2000: 33]. Распространение термина в XVIII в. экстенсивно: [Неустроев 1898: 17; Dietze 1997: 18].

59

Интерпретация анатомирования как наказания не чужда, конечно, и для европейской общественной мысли: [Linebaugh 1975: 72–73; Spierenburg 1978: 68 ff.; Forbes 1981: 490–491].

60

Неизвестно, каким было это «анатомирование», но шесть дней спустя Жуков умер [Голикова 1957: 186].

61

Репутация Кунсткамеры как демонического места сохранится надолго. В художественной литературе XX в. о ней вспомнят Д. С. Мережковский в романе «Петр и Алексей» (1905) и Ю. Тынянов в «Восковой персоне» (1931) [Gasiorowska 1979: 46–48, 112–113].

В отличие от античной медицины, допускавшей анатомирование в силу самодостаточной ценности научного эксперимента [Edelstein 1932: 100–156; Garland 1995], медицина христианской Европы привычно объясняла анатомические исследования теологическими декларациями. Андреас Везалий, заложивший своими исследованиями основы современной медицинской анатомии, оговаривает необходимость своих занятий тем, что анатомические вскрытия позволяют уразуметь совершенство Божественного замысла, воплотившегося в человеке. «Различные исследования тела, о гармонии которого мы постоянно возвещаем и которое самому человеку совершенно неизвестно, пишутся нами, чтобы рассмотреть по божественному вдохновению соединения не органов, а соединения неизмеримых деяний Творца, назначению которых мы удивляемся» [Везалий 1974: 22]. Доводы в пользу того, что анатомия иллюстративна к божественной гармонии, обнаруживаются в Библии (например, в стихах Псалмопевца (138: 13–14) к Господу: «Ибо ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен») и высказываются не только учеными, но и художниками (многие из которых, начиная с эпохи Возрождения, интересовались и занимались практической анатомией наряду с учеными-медиками [Sirasi 1997; Wolf-Heidegger, Cetto 1967; Rupp 1990: 263–287]).

Теологические доводы в защиту анатомических исследований подкрепляются нравоучительными аргументами. Начиная с XVI в. искусство врачевания (ars medica) и анатомия особенно видятся отраслями нравственной философии, дающей ключ к пониманию физиологических, но также и моральных особенностей человеческой природы. В напоминание слов апостола Павла, призывавшего паству помнить не только о душе, но и о теле, ученые-медики пропагандируют анатомию в качестве необходимого условия самосовершенствования. Знание телесной организации дает знание о несогласии в движениях ума и сердца, разума и чувств, открывая путь к добродетели самообладания. Анатомический интерес к телу оправдывается при этом опять же теологически. «Если мы оказываем честь какой-нибудь вещи, – рассуждает Яков Милих, врач и близкий друг Филиппа Меланхтона, в своем сочинении об ars medica, – то тем самым мы признаем, что она содержит божественное благо, ибо, как говорит Аристотель, достойное чести, µ есть нечто божественное» [62] .

62

Цит. по: [Фейербах 1995: 372].

Схоластическая дидактика анатомических исследований остается в этом смысле неизменной до конца XVIII в. [63] , но ее эвристический контекст постепенно меняется уже ко времени Петра. Наряду со свидетельствами, призванными продемонстрировать внешнюю и внутреннюю гармонию человеческого тела, медицина всегда так или иначе имела дело со случаями врожденных и приобретенных уродств – деформациями суставов и костей после переломов, разросшимися опухолями и кистами и иными случаями, потребовавшими в конечном счете каких-то иных объяснений, нежели привычных утверждений о «безошибочности» антропологического замысла. Наглядность телесных девиаций была сильным аргументом в переносе научного внимания с «само собой разумеющегося» и повторяющегося к чрезвычайному и уникальному [64] . В Европе изучению телесной патологии способствовала существовавшая уже с эпохи Возрождения традиция музейных Wunderkammern – собраний природных диковинок, включавших, в частности, образцы органических и анатомических уродств [Schlosser 1978; Lugli 1983; Origin of Museums 1985; Bredekamp 2000]. Купленная Петром в 1717 г. коллекция Рюйша, ставшая украшением санкт-петербургской Кунсткамеры, была примером той же вундеркаммерной традиции. Рюйш не просто собирал изготовленные им анатомические препараты, но целенаправленно превращал их в эмблематические артефакты, создавая из черепов, костей и телесных органов аллегорические композиции. Голландский ученый не был чужд традиционных напоминаний о смерти и тщете земного (vanitas mundi, memento mori), но не ограничивался только ими [Hansen 1996: 668–669] [65] . Органические аномалии и искусственное сочетание телесно несочитаемого (в «древообразных» объектах, составленных из разрозненных частей детских скелетов, высушенных и покрытых лаком кровеносных сосудов, почечных камней, в соединении органов разных тел, например руки ребенка, держащей сердце взрослого человека, и т. д.), скорее, напротив, разрушали привычную идеографику смерти и создавали иллюзию неизбывного многообразия и трансформативности мира, доверяющего свои тайны просвещенному уму [66] . Создавая свою коллекцию и издавая ее описания [Museum anatomicum Ruyschianum 1691, 1721, 1737; Ruysch 1724 (это издание предваряется посвятительным панегириком Рюйша Петру); Ruysch 1728], Рюйш комментировал ее стихотворными и прозаическими афоризмами, контаминирующими просветительскую и теологическую дидактику: демонстрируемое предстает невероятным или пусть даже монструозным, но для современников Рюйша сутью этой монструозности было не устрашение, а потрясение очевидным (такова, собственно, этимология и самих слов, обозначающих в греч. и лат. языках «чудесное» и «ужасное»: греч. «thauma» и импортируемое при Петре в Россию лат. «monstrum» [Смирнов 1910: 374] указывают не столько на предметный, сколько на эмоциональный референт – то, что удивляет своим видом [67] ).

63

См., напр.: [О познании Творца по анатомии 1760: 471–478].

64

В научно-медицинском контексте существенную роль в этом переносе сыграл трактат французского хирурга Амбруаза Паре (Par'e) «О монстрах и диковинках» («Des Monstres et Prodiges», 1573). Подробно: [Wilson 1993; Daston, Park 1998]. См. также статьи в сб.: [At the Borders of the Human 1999].

65

По мнению А. М. Лейендейк, дидактический пафос Рюйша вполне традиционен и ограничен моралью «memento mori» [Лейендейк 1998: 114–126].

66

К интерпретации анатомических сюжетов Рюйша: [Luyendijk-Elshout 1970; 121–126; Purcell, Gould 1992: 30; Hansen 1996: 670, 673–676]. Мег Спилет видит в экспонатах Рюйша не только «отрицание смерти», но и латентную эротику – символику сексуальности и репродукции [Spilleth 1995: 29–32, 35], Мартин Кемп – «красоту „невинных“, умерших преждевременно» [Kemp 1999: 34]. О возрождении традиции «анатомического искусства» в современной культуре см.: [Dijck 2001: 99–126]. Герой этой статьи – немецкий анатом Гюнтер фон Хагенс, разработавший способ консервации трупов методом химической «пластинации», допускающей их последующую «скульптурную» обработку и создание впечатляющих телесных фантасмагорий (о выставке Хагенса «Миры тела» см. на сайте: www.bodyworlds.com).

67

В католической традиции истолкование этимологической связи monstrum с monstrare, «показывать», подразумевало ее контекстуальную интерпретацию у Августина в значении «божественно демонстративного», дающее знать о воле Господа. Позднее это понимание вызвало герменевтический пересмотр самой этимологии, связавшей monstrum не с monstrare, а с monere – «предупреждать, предостерегать» [Huet 1993: 6]. О традиции балаганных увеселений, включавшей демонстрацию уродств, см.: [Semonin 1996: 69–81].

Рис. 1. Портрет Ф. Рюйша

В собственно научном плане Рюйша интересовали практические задачи консервации трупов, а также особенности кровообращения и строения сосудов. Получив образование в Лейдене, Рюйш был вдохновлен техникой работавшего там же Яна Сваммердама – ученого-натуралиста, изготовившего в 1667 г. первый анатомический препарат с использованием жидкого воска для заполнения полости кровеносных сосудов. Рюйш усовершенствовал инъекционную технику Сваммердама, добившись возможности заполнять окрашенным отвердевающим составом чрезвычайно мелкие сосуды (например, артерии надкостницы слуховых косточек). Остроумным изобретением Рюйша в этой работе было применение личинок некоторых насекомых, питающихся мягкими тканями органов тела и оставляющих нетронутыми более твердые для них сосудистые оболочки [Радзюн 1996: 154]. Помимо кровеносных сосудов, специальным объектом анатомических интересов Рюйша служили дети и новорожденные: из более чем 600 каталогизированных экспонатов, имевшихся в «кабинете Рюйша», по меньшей мере треть составляли препарированные фрагменты детских тел – руки, ноги и особенно головы, снабженные при этом дополнительными украшавшими их деталями – тонкими батистовыми рукавчиками и кружевными манжетами [Hansen 1996: 672]. В какой-то мере неравнодушие к «детской теме», вероятно, объясняется служебным положением Рюйша, возглавлявшего с 1672 г. акушерскую службу Амстердама и имевшего доступ к анатомированию мертворожденных и умерших младенцев, но не исключено, что он вкладывал в эти экспонаты и особый эмблематический смысл – едва ли случайно, что на заказанной им Яну ван Неку картине («Анатомия профессора Фредерика Рюйша», 1683) анатом изображен над трупом мертворожденного ребенка приподнимающим двумя пальцами пуповину, соединяющую младенца с лежащей на столе плацентой, а мальчик в правом углу картины (искусствоведы опознают в нем сына ученого) держит скульптурно собранный детский скелет [68] . Тело младенца, в отличие от тела взрослого человека, в глазах Рюйша, быть может, с большей силой обнаруживало поразительность Божественного замысла в его целомудренной и первооформленной чистоте.

68

Во время посещения Петром Амстердама картина ван Нека находилась в Анатомическом театре (в здании Весов на площади Ниуве-Маркт) и, несомненно, была известна Петру [Петр и Голландия 1996: 92. Ил. 108. Комментарий Й. Дриссена]. В настоящее время картина находится в Амстердамском историческом музее.

Каким бы, впрочем, ни был аллегорический и собственно научный смысл, вкладывавшийся в свою работу голландским анатомом [69] , демонстрируемые им анатомические экспонаты вызывали не только «туристический» интерес у любопытствующих посетителей (прославивших «кабинет Рюйша» как «восьмое чудо света») [70] , но и специальный интерес ученых и философов, интересовавшихся проблемами эмбриологии и, в частности, тератологии. В конце XVI – начале XVII в. эти проблемы ставятся как взаимосвязанные: обсуждение происхождения, развития и изменений человеческого организма обязывает к ретроспекции, призванной объяснить «первоначала» соматической нормы, а также вероятность ее искажения в телесной и (или) умственной патологии.

69

Так, напр., В. И. Вернадский в своих «Очерках по истории естествознания в России», отдавая должное Рюйшу, оценивал его как «анатома, собиравшего всякие анатомические „курьезы“, не понимавшего ясно, но верившего – и в общем правильно – в их значение для [науки]» [Вернадский 1988: 150].

70

Джузеппе Ольми считает возможным говорить даже о специфическом «вундеркаммерном туризме» (Wunderkammer-Tourismus), существовавшем в это время в Европе: [Olmi 1993: 189–192].

Рис. 2. Иллюстрация к анатомическому «Тезаурусу» Ф. Рюйша. Гравюра К. Гейзенберга

Ко времени знакомства Рюйша и Петра научные дискуссии, касавшиеся происхождения человеческих уродств, были представлены двумя основными теориями. Сторонники одной из них (получившей позже название «преформизма») были убеждены в изначальной (собственно божественной) «предобразованности» человеческого зародыша, а значит, и заложенных в нем уродств. Вопрос, который обсуждался преформистами специально, состоял в том, предопределено ли развитие плода уже в яичнике (так думали «овисты») или в сперматозоиде («анимакулисты»). С преформистами спорили сторонники «эпигенетического» объяснения, полагавшие, что пренатальные изменения в процессе внутриутробного развития изначально непредсказуемы: человеческий плод может изменить свое развитие в сторону патологии, если зародыш испытывает те или иные внешние воздействия [71] . Примером такого воздействия называлось, в частности, воображение матери, вынашивающей ребенка, возможные последствия испуга в период беременности, различного рода аффекты и т. д. Именитый современник Рюйша французский академик Николай Мальбранш настаивал в «Разысканиях истины» (1-е изд. – 1673 г.) на решающем значении воображения матери в формировании телесных девиаций [72] . О независимости внутриутробного развития плода от божественной «предобразованности» зародыша писал еще один знаменитый современник Рюйша и (соотечественник) Мальбранша, анатом Гийом Лами. В своих «Разговорах об анатомии» (1675) Лами не только отвергал идею «преобразованности», но и выражал сомнение в абсолютности самой антропологической нормы и превосходстве человека в сравнении с животными: перед лицом Природы, рассуждал Лами, все ее создания заслуживают восхищения. Игра природы (lusus naturae) распространяется на всех [73] .

71

Подробно: [Pinto-Correia 1997]. Истоки полемики восходят к Античности: [Balss 1923: 319–325].

72

Ко времени приезда Петра в Голландию вышло уже четыре издания трактата. В 1721 г. вышло седьмое издание (Каnn С. Malebranche // Biographisch-Bibliographisches Kirchenlexicon. В своей «имагинативной теории» Мальбранш следовал известной и уже сложившейся к его времени традиции; о ней см.: [Roodenburg 1988: 701–716; Bondeson 1997: 144–169]. В конце 1720-х гг. эта традиция подвергнется резкой критике английского медика Джеймса Аугустуса Блонделя в дискуссии с Дэниэлем Тернером. Блондель отрицал роль воображения матери и настаивал на поиске природных закономерностей в формировании плода [Blondel 1737]. Анализ полемики, принявшей публичный характер: [Wilson 1992: 63–85]. «Имагинативная теория» останется, впрочем, популярной надолго. В 1810 г. читателям «Вестника Европы» предлагалось рассуждение на тему «Причина уродливости рождающихся зависит ли от воображения матери?» [Вестник Европы 1810: 185–193], анонимный автор которого отвечает на вынесенный им в заглавие вопрос утвердительно. См. также: [Ballantine 1904; Huet 1993]; примеры литературной репрезентации: [Wilson 2002: 1–25 (с обширной библиографией)].

73

Французская публикация «Разговоров» в 1675 г. не обошлась без обвинений Лами в богохульстве. Об этих обвинениях см. в авторском предисловии к брюссельскому изданию 1679: [Lamy 1679]. В 1685 г. вышло третье – парижское – издание. О Лами в контексте европейской науки эпохи Петра: [Roger 1963].

Знакомство с коллекцией Рюйша исключительно впечатлило Петра: возвратившись из первого путешествия в Европу, Петр начинает создавать собственную коллекцию анатомических экспонатов. Первые из них были куплены уже в Амстердаме: «несколько уродов и анатомических препаратов, в главной оного города аптеке собранных» [Беляев 1800: 4]. Первое время они хранились в Москве [Рихтер 1820: 35], а затем были перевезены в новооснованную столицу и размещены в Летнем дворце Петра. В 1717 г. за 30 тысяч гульденов (10 тыс. рублей) [74] была приобретена коллекция Рюйша, выставленная в 1718 г. в доме адмиралтейств-советника А. В. Кикина (казненного за причастность к побегу царевича Алексея за границу). Тогда же было заложено (и в 1728 г. выстроено) специальное здание Кунсткамеры в тогдашнем центре Санкт-Петербурга – на Стрелке Васильевского острова (проект архитекторов И. Маттарнови, Н. Гербеля, Г. Киавери и М. Земцова) [75] . Публично обнародованный указ Петра делал музей бесплатным, и более того – его посетителей надлежало «приучать, потчевать и угощать» [Рассказы 1891: № 34]. При посещении Кунсткамеры посетителям предлагали «кофе и цукерброды», закуски и венгерское вино (Иоганну Шумахеру, хранителю коллекций, на это отпускалось 40 рублей в год [Подлинные анекдоты о Петре Великом 1830: № 27]).

74

Рюйш жалел, что продешевил [Голиков 1788: 283, примеч.]. Обзор купленного Петром собрания: [Гинзбург 1953: 263–305; Mann 1961: 174–178; Радзюн 1988: 82–87]. Помимо коллекции Рюйша, Петр купил также зоологическую коллекцию амстердамского натуралиста и аптекаря Альберта Себы [Станюкович 1953: 36].

75

О начале строительства Кунсткамеры спорят. Возможно, что первый камень в основание здания был положен в 1719 г.: [Липман 1945: 9].

Рис. 3. Иллюстрация к анатомическому «Тезаурусу» Ф. Рюйша. Гравюра К. Гейзенберга

В ряду событий петровского правления создание коллекции анатомических диковинок сопутствует мероприятиям, подчеркивавшим в глазах современников значение, отводившееся Петром медицинскому дискурсу. На фоне этих мероприятий – учреждение медицинских школ, госпиталей, аптек – идеология петровского правления утверждается как небезразличная к риторике здоровья/болезни и репрезентирующей ее телесности. Эстетика телесности становится атрибутом импортируемого искусства (например, публичной демонстрации обнаженного тела в выставленных в Летнем саду статуях [Андросов 1989: 44–58], появлению светской портретной живописи) и административных мер вроде бритья бороды и замены традиционной русской одежды – европейской, непривычно «обнажившей» в глазах современников человеческое тело. Экспонирование анатомических курьезов в стенах Кунсткамеры дополняет – и гротескно оттеняет – инициированное петровским правлением «открытие телесных форм» в русской культуре (по выражению Джеймса Биллингтона [Биллингтон 2001: 232]). Характерно, что еще задолго до открытия Кунсткамеры зрелищем, продемонстрировавшим неравнодушие власти к телесным аномалиям, стала поразившая современников своим размахом свадьба карликов, устроенная Петром в 1710 г. в Петербурге.

В царском указе 19 августа 1710 г. предписывалось «всех карлов, живущих в Москве в домах боярских и других ближних людей, собрав всех, выслать из Москвы в Петербург, сего августа дня, а в тот отпуск, в тех домах в которых живут, сделать к тому дню на них, карлов, платье: на мужеский пол кафтанье и камзолы нарядные, цветные с позументами золотыми и пуговицами медными, золотыми, и шпаги, и портупеи, и шляпы, и чулки, и башмаки немецкие добрые; на девический пол верхнее и исподнее немецкое платье, и фантажи, и всякое приличное добро, уборы, и в том взять тех домов с стряпчих скази» [76] . Два с лишним месяца спустя в Петербурге было собрано около 80 карликов для участия в свадьбе герцога Курляндского Фридриха-Вильгельма и племянницы Петра, дочери царя Иоанна V, Анны (будущей императрицы Анны Иоанновны). Свадебное торжество было двойным – одновременно со свадьбой именитых новобрачных справлялась свадьба карликов, описание которой оставили многие современники [Curtiss 1974: 30–36]. Присутствовавший на свадьбе датский посланник в Петербурге Юст Юль свидетельствует о размахе события, напоминающего своими нарочитыми сюрпризами описанный Петронием «Пир Тримальхиона»: «1710 года 12 ноября дня – выпито было семнадцать заздравных чаш, из коих каждая приветствовалась тринадцатью пушечными выстрелами. <…> По окончании обеда в залу внесли два пирога; один поставили на стол, за которым сидел я, другой – к новобрачным. Когда пироги взрезали, в каждом из них оказалось по карлице. Обе были затянуты во французское платье и имели самую модную высокую прическу. Та, что лежала в пироге на столе новобрачных, поднялась на ноги и, стоя на пироге, сказала по-русски речь в стихах. Декламировала она так же смело, как самая привычная и лучшая актриса. Затем, вылезши из пирога, она начала здороваться с новобрачными и с прочими лицами, сидевшими за столом. Другую карлицу царь сам перенес и поставил на стол к молодым [77] . Тут раздались звуки менуэта, и карлицы весьма изящно исполнили для новобрачных этот танец на обеденном столе. Каждая из них была ростом с локоть. После трапезы сожгли фейерверк, установленный на плотах на Неве» [Русский быт 1914: 85]. На следующий день, 13 ноября, состоялась сама свадьба: процессия в составе новобрачных, Петра, царской свиты, дипкорпуса и кортежа из карликов прошествовала к церкви. Карлики «были одеты в одежды разнообразных цветов: карлики в светло-голубые или розовые французские кафтаны, с треугольными шляпами на головах и при шпагах, а карлицы в белых платьях с розовыми лентами». «Вслед за карликами, – отмечает далее мемуарист, – шло множество сторонних зрителей». Свадьба завершилась грандиозным пиром во дворце князя Меншикова на Васильевском острове и танцами: «Карлы очень весело танцевали русского, часов до одиннадцати. Какие тут были прыжки, кривлянья и гримасы, вообразить себе нельзя! Все гости, в особенности же Царь, не могли довольно тем навеселиться и, смотря на коверканье и ужимки этих 72-х уродцев, хохотал до упаду. У иного были коротенькие ножки и высокий горб, у другого – большое брюхо, у третьего – ноги кривые и вывернутые, как у барской собаки, или огромная голова, или кривой рот и длинные уши, или маленькие глазки и расплывшее от жира лицо и так далее» [Русский быт 1914: 101, 102].

76

Цит. по: [Шубинский 1888].

77

Трюк с карликами, спрятанными в огромных пирогах, Петр повторит еще раз – на празднике в честь своего сына. На этот раз в пирогах были два голых карлика – мужчина и женщина, которые, после того как пироги были разрезаны, начали «раскланиваться друг с другом» [Записки о Петре Великом 1872: 1370].

Рис. 4. Гравюра из анатомического словаря Рюйша

В идее использовать карликов для публичного увеселения Петр не был, конечно, новатором. Образ карлика-шута был традиционным для европейской культуры [78] и не был в новинку в России (показательно, что в указе Петра речь идет о карлах, «живущих в Москве в домах боярских»). Представление в Петербурге поражало современников грандиозным размахом и эстетическим антуражем, воспроизводящим атрибуты европейской цивилизованности. Однако самой примечательной деталью этого пышного мероприятия была не эстетика (типологически характерная для эпохи барокко вообще [Морозов 1971: 58–59]), а этика – тот факт, что происходящее было свадьбой. Стремление Петра получить от карликов потомство было недвусмысленным и демонстративным [79] . Надежды, однако, оказались тщетными: в 1713 г. карлица умерла при родах вместе с ребенком. Интересу к проблеме наследственности Петр остается верен и позже; в знаменитом указе 1718 г., обязывавшем привозить в столицу тератологические «экспонаты», теоретические сложности в объяснении телесных аномалий не только предполагаются, но и прямо акцентируются, причем сам указ прочитывается как демонстративный вызов «невежам» – ревнителям традиционного объяснения: «Понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в зверской и птичьей случается, что родятся монстра, т. е. уроды, которые всегда во всех государствах собираются для диковинки, чего для перед несколькими летами уже указ сказан, чтоб такие приносили, обещая платить за оные, которых несколько уже и принесено, а именно: два младенца, каждый о двух головах, два, которые срослись телами. Однакож в таком великом государстве может более быть, но таят невежы, чая, что такие уроды родятся от действа диявольского, чему быть невозможно, ибо един Творец всея твари Бог, а не диявол, которому ни над каким созданием власти нет; но от повреждения внутреннего, также от страха и мнения матерняго во время бремени, как тому есть многие примеры: чего испужается мать, такие знаки на дитяти бывают; также, когда ушибется или больна будет, и проч.» [ПСЗРИ 1830: № 3159] [80] .

78

См., напр., главу о карликах в: [Gould, Pyle 1896], а также статьи в сб.: [Freakery 1996]. Роль шута нередко сочеталась с ролью слуги: среди картин Д. Веласкеса две изображают карликов, состоявших на службе у испанского принца Бальтазара Карлоса («El bufon don Sebastian de Morra», «El bufon Calabacillo» (ок. 1643) в музее Прадо, Мадрид).

79

См. напр., воспоминания секретаря английского посольства в Петербурге Ф. Уэбера в сб.: [Russia under Western Eyes 1971: 159].

80

См. также: [Пекарский 1861: 53–59].