Враг мой - дневной свет

Но только что закрывшаяся за матерью дверь убеждала его в обратном, и насмехалась, и издевалась. Ворвавшаяся откуда-то распаренная мама, сноровисто выставила на стол тарелки и чашки с подноса, и, резко обернувшись к нему, полыхнула таким бешеным взглядом, что мороз проскреб по его спине заиндевевшей ладонью. Она, конечно, попыталась его успокоить и все объяснить. Что придут люди завтра утром, что в связи с убийством Юльки милиция должна всех опросить, и его не минует чаша сия, и он предстанет перед людьми, и будет что-то им говорить. Врать!

Чего на самом деле боится стеснительный и робкий человек? Взглядов? Вопросов? О, да! Он боится, что выплывет наружу вся правда, которую вездесущие люди разглядят или выпытают у него, а, узнав правду, оттолкнут, а, хуже, унизят и расскажут всем. А если он ведет праведный, тихий образ жизни, чего ему бояться? Ну, узнают… Только нет среди живых праведников, за редким исключением.

Димка хмуро поглядел на стол с нетронутым остывшим обедом. Опять приходиться думать и мучиться сомнениями. Кажется, ему следует придумать себе историю, которая сойдет за истину. Например, сказать, что он спал, и ничего не видел, или, что он зачитался, и вообще ничего вокруг не замечал. А вдруг его спросят, что именно он читал?! Он взглянул на полку с книгами: Э.По, Н. Гоголь, М. Шелли. Одного этого достаточно, чтобы сделать выводы о его пристрастиях, а если пойти дальше, то и потребностях: кровь, леденящие ужасы смерти, колдуны, вампиры, оборотни! И мама еще надеется на его выздоровление! Не поверят они ему, притворись он заядлым книгочеем; в его случае лучше все свалить на беспробудный молодецкий сон.

За окном стало темнеть, и вместе с темнотой в душу, впридачу к размышлениям, вползла какая-то новая тревога. Он встал с кресла, прошелся, потянулся, сжевал что-то безвкусное и холодное, запил компотом и остановился у окна, задумчиво жуя вишенку. Тревога тащила его прочь из дома, куда-то в сумеречную даль дороги, подсказывая, что там, в душной предосенней темноте кто-то живет за зря и портит своим существованием установленный мировой порядок. Как Юлька.

Дмитрий ошеломленно прислушался к своим мыслям. Противоречий не возникло, и рука сама по себе отодвинула портьеру. Дальше он действовал, как во сне. Медленно, но четко выполняя заученные команды, он перенес тело через подоконник. Постоял, подышал ароматами цветов и спрыгнул на землю.

Снова безумная эйфория подняла его надо всеми живущими, и быстрыми, короткими перебежками, минуя дома, изгороди, насаждения, он ринулся на звук автомобилей.

Куда он бежал и зачем, Дмитрий не знал. Воздух, время, остановившееся в этом пыльном, сером воздухе, тащили его все дальше и дальше, как голод ведет обезумевшего зверя к жилью и людям. Домашние кроссовки не мешали ногам ощущать мягкую пыльную траву, камни и асфальт. В груди начало покалывать, но на это ему было наплевать. Какая-то сила вела его, играя музыкой в голове, отдаваясь неведомой любовью и печалью в сердце. Темнело. Темнело. Бег его перешел на быстрый шаг, а позже, он медленно побрел, поддевая носком кроссовки спутанные стебли придорожной травы. И тут он наткнулся на пьяного человека.

Димка остановился так резко, словно налетел на невидимую, но прочную стену. От удивления открылся рот, и заморгали глаза. Запах спиртного ошеломил юношу. Не видевший людей, а тем более, выпивших, целых девять лет, Дмитрий все-таки узнал его. Пьяница спал в траве, привалившись задом к чьему-то забору; даже в полумраке было видно, как он грязен и неухожен. Должно быть, это был один из бомжей, которых так боялась мать, и не любил Барк.

Димка нагнулся над спящим, ведомый все той же необъяснимой силой, выдернувшей его из домашнего уюта. Странный, отталкивающий вид несчастного, и омерзительная вонь, поднимавшаяся от него волнами, заставили юношу дышать сквозь зубы, неглубоко и неровно. Откуда-то из живота поднялась злость, и руки вдруг сомкнулись на шее спящего. Тот забарахтался, но Димка оказался сильнее. Он давил, давил и давил, пока черная масса не утратила форму и не свалилась под забор грязной кучей тряпья.

Домой он мчался, окрыленный, полный надежд, и уже совсем не боялся предстоящего визита врачей и милиции. Он знал, что скажет им!

«Он спал крепко-крепко, потому что с вечера ему мешал ветер. Он даже хотел почитать, но мама принесла одни «ужастики», а вы сами знаете, как трудно заснуть под влиянием подобного чтива. Но потом он все же уснул, а утром от мамы узнал о Юльке. Бедная девчонка! Сначала погибла ее мать, а потом какой-то маньяк убил и ее. Кстати, господа, а ведь я видел ее отчима. Он очень любил ее целовать и обнимать, это нормально? Я, видите ли, не выхожу из дома; солнце жжет мне кожу…»

Пролежав почти всю ночь, прислушиваясь и вздрагивая от разных звуков, страшась пропустить шум подъезжающих автомобилей, Галина умудрилась заснуть как раз, когда старенькая «девятка» Анатолия просигналила у ворот. Путаясь в джинсах, она бегала по спальне, пытаясь одной рукой спрятать волосы под заколку, а другой накрасить губы. В итоге, она сбежала с лестницы навстречу гостям злая, неприбранная, с колотящимся сердцем и пустой головой. Только об одном и успела подумать: «А каково будет Димке, если я вся несобранная и растрепанная?!»

Анатолий ободряюще приобнял ее за плечи.

– Проспала? Бывает. Мне заходить?

– Нет уж, лучше я сохраню тебя в секрете. Черт знает, что на уме у парня. Проходите в холл, - обратилась она к своему вчерашнему визитеру с папкой и старому знакомому доктору Ерохину, которого, как выяснилось позже, Анатолий вытащил из какого-то санатория, бесцеремонно прервав лечение старика от гастрита.

Димка поразил всех, а, прежде всего, конечно, Галину. В немом изумлении смотрела она на сына, отказываясь узнавать в нем эгоистичного тирана, шарахающегося от людей, как черт от ладана. Во-первых, он был аккуратно одет и причесан, в отличие от нее, во-вторых, он сам, без каких-либо угроз или уговоров, спустился к гостям в холл. Единственное, что напомнило о прежнем Димке, его негромкая просьба задернуть шторы. И, в-третьих, это его вежливое «здравствуйте».

Обо всех прочих его репликах, Галина не могла думать без внутренней одуряющей радости и неверия. После довольно продолжительного разговора, милиционер, уже закрывший папку за ненадобностью, так проникся к парню симпатией, что задал ему простой житейский вопрос, и Димка ответил раздумчиво и серьезно, словно…словно выздоровел!

– Дима, а как ты обходишься без прогулок? – спросил следователь.

– Воздуха, конечно, маловато, но я потихоньку окно открываю, чтоб солнце не попадало, а про прогулки стараюсь не думать.

– Дима, а помнишь, ты сердился, когда к тебе в комнату входили? – спросил Ерохин, которого Димка очень хотел спустить с лестницы в день его последнего осмотра.

– Да, конечно помню, и сейчас не очень люблю, когда в моей спальне посторонние, но это, наверное, от болезни, да? – его лучистые глаза в оправе темных ресниц доверчиво обратились к врачу.

– Скорее всего, - важно кивнул тот. – Но я вижу в вас заметные признаки улучшения, и, даст Бог, следующий раз мы уже будем разговаривать под открытым небом.

– Скорей бы, - ответил Дима. – Мам, это ужасно, что Юлю убили, да? – он заглянул ей в лицо, и она приобняла его, поцеловав в копну темных волос, чего не делала уже сотню лет.

Допрос был окончен. Всякие подозрения, разумеется, сняты. Гости, к великой радости Галины, наконец, уехали, поблагодарив ее за содействие.

– Дима, тебе, что, правда, лучше? – тихо спросила она, провожая его в комнату.

– Иногда бывает, - он улыбнулся ей, но бледность снова тронула его лицо, - только я потом устаю очень.