Врата Лилит
Шрифт:
Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком о крышку стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.
– А ты... случайно... с ней... не пробовал... ах-ха-ха-ха-ха!!!
– но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов - зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа как Расторгуев.
– Эй, Леш, извини, я... немного
– сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.
– Смотри, Паш!
– он сунул ему в лицо фотографию с портретом - все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.
– Ну и?..
– непонимающе поднял брови Расторгуев.
– А теперь - идем за мной!
– торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.
Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь - голова от настойки шла кругом - последовал за своим другом.
– Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю...
– также шепотом сказал Ганин, а потом, получив её, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины - белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.
– Ну и?..
– Ты ничего не замечаешь?
– все также шепотом произнес Ганин.
– Кольцо на пальце подрисовал, что ли?
– хмыкнул Расторгуев.
– Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!!
– почти закричал Ганин, а глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки.
– Фотографию я сделал, когда только нарисовал её, а кольцо появилось позже, месяца через три! Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.
– А ты, братец, случайно, не это...
– Я в одиночку никогда не пью!
– обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.
...- И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце!
– хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.
– Не знаю, Паш, не знаю...
– тихо сказал Ганин.
– Только вот иногда... понимаешь... я... ну... как бы... ощущаю... кого-то... на постели..., а ещё чаще - за мольбертом... словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит... и смотрит - на меня, на картину..., а иногда прям так и ощущаю прикосновения какие-то... легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам... и... как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят вникуда... не мои мысли, в общем... а ещё снятся цветные сны... и там - тоже она... точь-в-точь такая же, что и на портрете - что-то шепчет, что-то говорит, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь... Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо?
– он замолчал и густо покраснел.
На этот раз Расторгуев уже не смеялся.
– Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены...
– Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра!
– резко оборвал его Ганин.
– Зря я рассказал тебе это...
– и досадливо махнул рукой в воздухе. Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.
– Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, - устало зевнув, наконец, сказал Расторгуев.
– Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами: Ван Гог съел свое ухо, например, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение 'Мертвых душ', а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял как козел и подписывал свои письма 'Распятый'... Считай, что я тебе подарил бесплатный комплимент!
– Расторгуев допил ещё один стакан настойки и развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил.
– Ты всегда был самым талантливым из всех нас - я это тебе всегда говорил -, но у тебя - ты уж прости меня великодушно -
Расторгуев, слегка покачиваясь, встал и принялся натягивать на себя летний плащ, попав в рукава только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, как шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на собирающегося друга.
– А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил...
– как-то немножко по-детски всплеснул он руками.
– Не могу, Ганин, не могу...
– усмехнулся Расторгуев.
– Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое на своей собственной шкуре!
– и Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения...
– У тебя тут что, кошка завелась?
– А?... что?...
– Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон.
– Да нет, кошек тут не держу... Давай хотя бы провожу тебя до станции!
...Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета - солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов... Да, и ещё кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и редко ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять... Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ - ночь была прохладной.
А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка - всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи - была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!
Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо, точь-в-точь как это делает девушка на прогулке с молодым человеком. Ганин несколько раз нервно проводил плечом, пытаясь сбросить её с себя, но всё было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который, тем не менее, складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия...
Раз, два, три -
К портрету подойди!
Четыре, пять, шесть -
Можешь рядом сесть!
Семь, восемь -
И судьбе ты вызов бросил!
Девять, десять -
Что-то милый друг не весел...
Одиннадцать, двенадцать -
Раньше надо было сдаться!
И, наконец, Тринадцать -
И кому теперь смеяться?..
Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.
Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму - луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь - мелкий, холодный, противный... И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото - асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами - вот и все, что составляло весьма убогую картину этой местности.