Врата Лилит

Наконец, Ганин облегченно вздохнул - дошли...: прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек...
– в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.

– Ну, все, Ганин, аривидерчи...
– протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев.
– Иди, а то ещё уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге...
– и действительно, Расторгуева почему-то затрясло, и кожа его рук покрылась 'гусиной кожей'.

– Ты все-таки не передумал? А я надеялся...
– разочарованно вздохнул Ганин.
– Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми...

– Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сел на беспощадно изрезанную складным ножиком облупленную скамейку, съежившись от холода, и поплотнее укутался, чем-то напоминая тем самым мокрого воробья на веточке, закрыв глаза.

– Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу...

– Да ладно, Ганин, иди уже!
– отмахнулся он.
– Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого...
– и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.

– Хорошо...
– неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин.
– Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы...

А потом они ещё раз пожали друг другу руки и Ганин отправился той же дорогой домой. В голове у него шумело от выпитого, клонило в сон. Он немного жалел о том, что так разоткровенничался с Расторгуевым - хотя Ганин и считал его своим лучшим другом, но это в основном касалось дружбы на творческой ниве; личная жизнь, в общем-то, не была частой темой их разговоров. Расторгуев был едок, насмешлив, а потому такие темы Ганин и опасался с ним обсуждать. Но было что-то ещё... Что-то, не дававшее покоя...

Ганин почему-то почувствовал, что зря вообще он с ним заговорил о портрете. Дело не только в стеснении. Почему-то он чувствовал, что о НЕМ вообще лучше НИ С КЕМ не говорить...И НИКОГДА... 'Эх, жаль, что я вообще его пустил на этот чертов чердак! Все, на будущее, спрячу портрет куда-нибудь в более безопасное место, вот... Чтобы и соблазна не было!'.

'Ну, ничего, проспится, небось, и забудет все!' - вдруг посетила его другая мысль.
– 'Пашка - человек ветреный, он никогда таких вещей не запоминает. Сейчас ему жена, задаст по первое число, так он завтра только об этом и думать будет. Ну и хорошо!'. Ганин судорожно пытался себя успокоить, но на душе у него по-прежнему кошки скребли. У него было нехорошее предчувствие...

А Расторгуев, как мог, растянулся на замызганной скамейке, посильнее закутавшись в плащ, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Заснуть и проспать электричку, которая прибывает без четверти двенадцать, он не боялся: ещё бы, в такой холодрыге да сырости как заснешь! Если честно, он уже немного жалел о том, что отклонил настойчивое предложение Ганина заночевать у него. В самом деле, ну и толку, что он приедет ночью домой - всё равно пьяный же! Скандала в любом случае не избежать, а у Ганина он бы и проспался, и отдохнул... Да и в самом деле, почему он так неожиданно изменил свое решение? Действительно... Ведь он ехал к Ганину именно с ночевкой...

Расторгуев попытался собрать в кучу разбегающиеся как пугливые барашки на лугу мысли и вспомнить все обстоятельства... Ничего особенного, ни-че-го... Просто... Просто в какой-то момент он почувствовал, что ему как-то жутко, как-то неуютно в этом домишке, захотелось куда-то уйти, хоть куда-то... Раньше Расторгуев встречался с другом то на его съемной квартире в городе, то у себя, то в кафе или на выставках. В Валуевке он был в первый раз...

'И, надеюсь, в последний!' - мрачно подумал он.
– 'Больше я в эту дыру - ни-ни! Холодно, мокро, да ещё этот портрет идиотский... Спалить бы его, к чертовой матери!'

– ...Эй, ты, закурить не найдется?
– вдруг услышал Расторгуев чей-то грубоватый и резкий, каркающий, голос, который моментально вывел его из полусонного состояния. Он поднял голову, зажмурившись - яркий свет фонарей больно резанул глаза -, и увидел, что рядом со скамейкой стоят трое весьма на вид не трезвых молодых человека. Ни на то, в чем они были одеты, ни на их лица он не обратил внимания: он видел все в какой-то дымке, веки упрямо норовили закрыться, в голове шумело... Он помнил одно - их глаза ярко блестели при свете фонарей на абсолютно пустой безлюдной станции, прям как блики на очках Ганина, тогда, в доме, лица были также белы, как его лицо, а голос говорившего не предвещал ничего хорошего...

– Пожалуйста...
– деланно равнодушно сказал Расторгуев, вынимая из кармана плаща смятую пачку.

– Тут только две, а нас трое!
– нагловато каркнул тот же тип.

– Слушайте, ребята, а я-то тут причем!
– возмутился Расторгуев, вставая со скамейки - он уже начал потихоньку трезветь.
– Идите и покупайте себе!

...Но тут же получил сильнейший, прям как у профессионального боксера, удар в челюсть. Расторгуева отбросило, как мягкую игрушку, на спинку скамейки, перед глазами взорвались десятки оранжево-красных кругов, а в этих кругах...
– опять проклятое издевательски-смеющееся солнцеобразное лицо!

– А, черт!
– только и смог выдавил он. Во рту ощущался резкий солоноватый привкус крови.

– Мочи, мочи его, мочи!
– громко проорали два грубых и каких-то особенно омерзительных голоса: один из них первый, каркающий, а другой визгливый, прям как у кошки, которой наступили на хвост.
– Ходят тут п...ры всякие, вы...ся!

Расторгуев потерял счет ударам: за челюстью последовал правый глаз, потом скула, нос, зубы, почки, солнечное сплетение... Он не успевал увернуться ни от одного из них. Удары были четкие, выверенные, прицельные, будто бы его бил какой-то профессиональный боксер, и причем не живого человека, а тренировочную грушу. Кровь хлестала струей и из носа, и изо рта, из разбитых губ, а в глазах то и дело взрывались какие-то разноцветные шары, прям как на небе, когда пускают фейерверк. Сначала Расторгуев чувствовал острую боль, но потом притупилась и она; осталось только ощущение механического содрогания всего тела и его отдельных частей под действием внешней силы, которая постоянно отбрасывала его, не давая упасть на асфальт, обратно на жесткую спинку скамейки. Наконец, Расторгуев всё же свалился мешком прямо на исплеванный и изгаженный окурками перрон, и тогда его стали избивать уже ногами: по животу, груди, рукам...

Когда Расторгуеву показалось, что этому аду не будет конца, все прекратилось также внезапно, как и началось. Просто его перестали бить. И все. Воцарилась тишина. Мертвая... тишина. Расторгуев с трудом раскрыл слипшиеся от крови ресницы. Оба глаза заплыли так, что ему почти ничего не было видно, да и те узкие щели обзора, что он имел, мало что давали: все плыло перед глазами, тонуло в каком-то белесом тумане, силуэты предметов двоились, троились...

Расторгуев попытался встать, но ему удалось это сделать только с третьей попытки. Ноги и руки не слушались, были как ватные, каждая клеточка тела нестерпимо вопила от боли, подступала к горлу тошнота... Но он не сдавался. Превозмогая силу инерции, Расторгуеву сначала удалось дотянуться дрожащими руками до деревянных ручек скамейки, немножко подтянутся, опереться, встать на четвереньки, потом, не отпуская рук, морщась от боли и сплевывая кровавую вязкую слюну, встать на ноги... и тут же бухнуться на мокрое от крови сиденье, блаженно привалившись к спинке!

'У-у-ф... сейчас... вроде... получше...'.

Кто были эти молодчики, откуда они тут взялись, куда исчезли, зачем они нападали - эти вопросы совершенно не беспокоили едва живого Расторгуева. Он знал только одно - ему очень и очень больно, ему хочется прилечь и заснуть, но при этом он интуитивно чувствовал, что прилечь здесь нельзя - ему нужна помощь, медицинская помощь, ему нужна кровать, перевязка... 'Электричка!' - яркая вспышка ослепила покрывшееся сумерками сознание Расторгуева.
–