Вредители

Это для парижской светской львицы бальзаковского возраста роман с очередным д’Аннунцио почти обязателен - иначе могут подумать, что совсем наоборот, это она не заинтересовала искушённого итальянца и вообще её бурная жизнь в прошлом. Соноко такие вещи не волновали. Громадная и независимая, как паровой корабль, она шла своим путём и никому не говорила, куда он ведёт и в чём заключается.

Вот с Юкио всё было по-другому. Понять его было невозможно, но Кимитакэ почему-то с ним было очень легко. Даже несмотря на то, в какую жуть затягивал его новый одноклассник.

Даже его странная причёска, с которой учителя так ничего и не смогли поделать, казалась более здоровой и естественной, чем у остриженной Соноко. Ведь

Кимитакэ продолжал размышлять, а тем временем ноги несли его к тем самым воротам.

Он миновал то самое поле боя между фабрикой и садом - но там было настолько безлюдно и тихо, что казалось, будто город покинут. Недавней шпаны не было и следа - очевидно, отсыпались после вечерних приключений.

А вот и особняк семьи Накамото. Ворота не заперты - шпана, даже если и забредёт сюда, слишком хорошо знает жизнь, чтобы лезть в этот сад.

Только сейчас он заметил в саду кусты шиповника, усеянный алыми розами, настолько великолепными, словно это был рисунок из ботанического атласа. Очень красивые, но при этом совершенно неуместные в этом прекрасном японском саду.

Кимитакэ провёл пальцем по бархатному лепестку и вспомнил, что роза - цветок чужеземный. И в эпоху Мэйдзи служила, чтобы объяснять характер европейца: красивая внешность скрывает шипы коварства. А японцу уместо любоваться цветущей сливой или сакурой. Даже портреты погибших героев в газетах обрамляют ветвями сакуры, чтобы напомнить читателю: жизнь так же мимолётна, как их цветение.

Он подошёл к дверям, позвонил. В утренней тишине звонок прозвучал почти оглушительно.

Открыл ему сам банкир - всё в том же строгом сером костюме, но под глазами заметные тени.

– Да это же ты, Кими-кун…- произнёс он,- Заходи, я так рад тебя видеть.

– А где слуги? Где все?

– Спят. Все спят. В этот час все ещё спят, кроме стариков и шпионов.

Кимитакэ вошёл в прихожую. На первый взгляд в ней ничего не изменилось. Но уже снимая обувь, он почуял - в доме произошло что-то важное.

Хозяин подошёл к той самой двери и отодвинул, словно приглашая незваного гостя.

– А ты ещё занимаешься этим свои юхицу?- поинтересовался он.- Мне Соноко что-то про это рассказывала. Что ты в своём возрасте уже изрядный каллиграф.

– Я хоть и каллиграф,- сказал Кимитакэ,- но юхицу - то есть имитацией чужого почерка - не занимаюсь. Вот мой дедушка Садотаро - тот всю жизнь практиковал юхицу, хоть и считал его искусством низким, для женщин. Меня же интересует вэнь в чистом виде.

– Недурно, недурно. Хотя и скучно наверное - писать всё время чужие слова…

Приёмная банкира была теснее, чем та, где он разговаривал с его дочерью. И тут царил хаос - низкие, по европейской моде, кожаные кресла в беспорядке вокруг низкого столика, а сбоку - наполовину сложенная ширма. На столе стояла бутылочка из белого фарфора - очевидно, сакэ того самого сорта Дайгиндзё, про которое он только что вспоминал.

Воздух пропитан табачным дымом и повсюду - переполненные пепельницы и почему-то чашечки с икэбаной в новомодной “лохматой” манере.

– Что случилось?- спросил Кимитакэ.

– О, ты заметил.

– Заметил, но не знаю, что именно.

– Соноко пропала.

У Кимитакэ закружилась голова - как если бы его долго вели с завязанными глазами, а потом вдруг сорвали повязку и он обнаружил, что стоит на обрыве над немыслимой глубины пропастью.

– Её похитили?- спросил он.

– Если и похитили - ничего не сообщали,- пробормотал банкир,- Просто не вернулась из школы. Оттуда - ушла, а сюда - не пришла.

Невольно вспомнились те опасные ребята, с которыми он столкнулся в прошлый раз.

– Я… слышал, что возле парка Сагояма собирается отборная шпана,- предположил Кимитакэ,- На улицах становится всё опасней.

– Она мимо парка никогда не ходила. Знала, что там опасно. Но их уже допрашивают.

– И что они рассказали?

– Пока ничего не вспомнили, но на фронт уже просятся.

Кимитакэ припомнил более серьёзных противников, которых они повстречали на чёрном рынке.

– Может быть, это сделали какие-нибудь более опытные бандиты?- предположил он.- Которым не порезвиться, а денег нужно. Так даже проще - деньги у вас есть.

– Нет. Долго объяснять и бесполезно рассказывать -

– А она говорила о чём-то таком? Может, записку оставила?

– Если бы что-то такое было, я бы тебе об этом сказал. А пока могу лишь признаться, что я никогда не понимал мою Соноко. Сперва она была слишком маленькой, потом вдруг выросла, но понятней не сделалось. А вы с ней ладили. Ты её, кажется, понимал. Ведь вы так молоды, молоды…

Он налил себе чашечку ароматного жёлтого сакэ. Вопросительно посмотрел на школьника.

Тот развёл руками - как бы намекая, что он в полном распоряжении хозяина дома и как он решит, так и будет. Хозяин без единого слова налил в соседнюю и протянул. Рука у него была длинная, как стрела башенного крана.

Кимитакэ принял чашечку и с поклоном и тут же глотнул.

Фруктовости в напитке было так много, что она почти перебивала алкогольную горечь. Внутри черепа словно забегали весёлые пузырьки, а глаза захотели перебраться на лоб.

Вспоминая события последних дней и разновидности алкоголя, которые ему довелось принять из рук страдающих взрослых, Кимитакэ задумался, когда же дойдёт до других подобных напитков - скажем, до обжигающего французского коньяка или ледяной русской водки. А потом волна одуряющего тепла смыла и эту мысль.

– А вот скажи,- сказал вдруг хозяин,- Ты слышал про такого деятеля культуры, по имени Мицуо Накамура? Его стихи были популярны в дни моей молодости. Я тут поинтересовался, чем он сейчас занимается, неужели пишет что-то в новомодном патриотическом духе, про “Когти и зубы врагов — вырвем с корнем!” и всё такое. Оказывается, сейчас он переводит какого-то француза по имени,- банкир сверился с записной книжкой в кожаном переплёте из змеиной кожи,- Андре Жид. Что ты про это скажешь?

– Ну, человек искусства работает по многим направлениям.